Курс «Стилистика». Василий Московский — #2: Описание

“Передо мной на невысоком холме была ферма. Там мог скрываться неприятель, и я, сняв с плеча винтовку, осторожно приблизился к ней.

Старик, давно перешедший возраст ландштурмиста, робко смотрел на меня из окна. Я спросил его, где солдаты. Быстро, словно повторяя заученный урок, он ответил, что они прошли полчаса тому назад, и указал направление. Был он красноглазый, с небритым подбородком и   корявыми руками. Наверно, такие во время нашего похода в Восточную Пруссию стреляли в наших солдат из монтекристо. Я не поверил ему и проехал дальше. Шагах в пятистах за фермой начинался лес, в который мне надо было въехать, но мое внимание привлекла куча соломы, в которой я инстинктом охотника угадывал что-то для меня интересное. В ней могли прятаться германцы. Если они вылезут прежде, чем я их замечу, они застрелят меня. Если я замечу их вылезающими, то — я их застрелю. Я стал объезжать солому, чутко прислушиваясь и держа винтовку на весу. Лошадь фыркала, поводила ушами и слушалась неохотно. Я так был поглощен моим исследованием, что не сразу обратил внимание на редкую трескотню, раздававшуюся со стороны леса. Легкое облачко белой пыли, взвивавшееся шагах в пяти от меня, привлекло мое внимание. Но только когда, жалостно ноя, пуля пролетела над моей головой, я понял, что меня обстреливают, и притом из лесу. Я обернулся на разъезд, чтобы узнать, что мне делать. Он карьером скакал обратно. Надо было уходить и мне. Моя лошадь сразу поднялась в галоп, и как последнее впечатление я запомнил крупную фигуру в черной шинели, с каской на голове, на четвереньках, с медвежьей ухваткой вылезавшую из соломы.

Пальба уже стихла, когда я присоединился к разъезду. Корнет был доволен. Он открыл неприятеля, не потеряв при этом ни одного человека. Через десять минут наша артиллерия примется за дело. А мне было только мучительно обидно, что какие-то люди стреляли по мне, бросили мне этим вызов, а я не принял его и повернул. Даже радость избавления от опасности нисколько не смягчала этой внезапно закипевшей жажды боя и мести. Теперь я понял, почему кавалеристы так мечтают об атаках. Налететь на людей, которые, запрятавшись в кустах и окопах, безопасно расстреливают издали видных всадников, заставить их бледнеть от все учащающегося топота копыт, от сверкания обнаженных шашек и грозного вида наклоненных пик, своей стремительностью легко опрокинуть, точно сдунуть, втрое сильнейшего противника, это — единственное оправдание всей жизни кавалериста.”

Н.С. Гумилёв. Записки Кавалериста.

“ Вскоре опять началось наше безудержное бегание из улицы в улицу, но с каждым часом оно становилось все беспорядочнее, ибо Рената сама теряла веру, хотя с упорством и с упрямством еще выполняла свое решение: осматривала проходивших, медлила на перекрестках, заглядывала в окна домов. Передо мной мелькали знакомые здания – и наш университет; и бурсы, где, бывало, жили мои сотоварищи, Кнек-бурса, Лаврентьевская[57], у XVI домов, и другие церкви: пятиглавый Пантелеон, Св. Клары, Св. Андрея, Св. Петра, – хотя и прежде Кельн был знаком мне хорошо, но с этого дня знаю я его так, как если бы и родился и всю свою жизнь провел только в этом городе. Скажу, что я, мужчина, привыкший к трудным переходам по степям, которому случалось по целым суткам гнаться за убегавшим неприятелем или, напротив, самому уходить от преследования, – я чувствовал себя обессилевшим и почти валился от усталости, но Рената казалась неутомимой и неизменной: ею владело какое-то безумие искания, и не было сил, чтобы остановить ее, и не было доводов, чтобы разубедить ее. Не помню уже, после каких концов и кругов очутились мы, к вечеру, снова близ собора, и там, наконец, побежденная, Рената упала на камень, прислонилась к стене и осталась неподвижной. Я сел где-то неподалеку, не смея говорить, в тупой усталости, наполнявшей мне все члены густым оловом. Так как над моим взором высилась серая громада передней части собора, с временной крышей, с неначатыми башнями, но все же торжественная в своем смелом замысле, то, как это ни странно, но в эту минуту, забыв о своем положении и о Ренате, а также об усталости и голоде, стал я подробно думать о соборе и его постройке. Теперь я помню очень хорошо, что тогда тщательно разбирал я в мыслях планы собора, которые мне случилось видеть, и рассказы о его созидании, называл себе имена славного мастера Герарда[58] и его преподобия архиепископа Генриха фон Вирнебурга. Тогда же пришло мне на мысль, что никогда этому зданию, как и братьям его, собору Св. Петра в Риме и собору Рождества Пресвятой Богородицы в Милане, не суждено воздвигнуться в его настоящем величии: поднять на высоту те тяжести, какие нужны для его окончания, и вывести в совершенстве задуманные стрельчатые башни, это – задачи, далеко превышающие наши силы и средства. Если же когда-либо человеческая наука и строительное искусство достигнут такой меры совершенства, что все это станет возможным и легким, люди, конечно, настолько утеряют первоначальную веру, что не захотят трудиться, чтобы возвысить божий дом.”

В.Я. Брюсов. Огненный Ангел.

Многое рассказывали о Чернолесье, вотчине альвов. Говорили, что здесь по ночам оживают деревья. Движутся с места на место. Стоит тебе зазеваться, как тебя обовьют могучие замшелые ветви, сокрушат тебе кости и разобьют череп. До сих пор под их корнями белеют кости отчаянных смельчаков, отважившихся вступить в лесной сумрак под могучими, плотно переплетёнными кронами. Говорят, по ночам здесь бродят голодные тени, пьющие живую человеческую кровь, а блуждающие огоньки — души некрещеных младенцев и безвременно погибших девушек, — уводят неосторожных путников вглубь туманных болот, к топким трясинам. Говорят, здешние туманы, рождённые древним чародейством этой земли, поглощают само время, и горе тому, кто окажется в их призрачной пасти. Никогда больше он не сможет найти дороги домой, и будет обречён вечно скитаться среди холодной, промозглой мглы, тщетно взывая к людям и милосердию богов.

Алвин не особенно верил во все эти россказни. Тем более, что до сих пор ни одного ожившего дерева им не попалось. Несколько раз они видели рощи кряжистых, напоминающих дубы деревьев с вырезанными на них ликами, но, это были всего лишь идолы, безжизненные и бесчувственные. И горели они так же как и любые другие деревья. Однако, Алвин не мог не признаться, что чувствовал, как сердце пропускало удар, стоило ему взглянуть в заполненные алой смолой провалы глаз. И ему даже казалось, что эти деревья, срубленные и охваченные очистительным пламенем, беззвучно кричат и проклинают их, плетя вязь древних, как сам этот лес, чёрных заклятий, опутывающих незваных пришельцев. И от этого ему становилось не по себе.

Кроме того, от знакомых сквайров, он слышал несколько историй о том, как бесследно исчезли трое часовых. Как двух ребят обнаружили наутро мёртвыми. Оба были такие бледные и окоченевшие, словно умерли уже давно. А в остекленевших глазах застыло выражение такого ужаса, что даже у тех, кто смотрел на них по спине бежал холодок и приподнимались дыбом волосы. И никаких следов вокруг, ни ран на телах. Кто знает, что это было? Алвин, конечно, посмеивался над такими историями, но чаще ловил себя на мысли, что ложась спать, теперь, украдкой вглядывается во мрак и прислушивается ко вкрадчивым голосам ночи.

Он даже вспомнил молитвы, которым когда-то давно учила его мать. И стал читать их по несколько раз в день. Впрочем, он был не единственный. В этих лесах даже самые прожжённые безбожники стали чаще поминать имя Создателя и Дэора Спасителя, словно были монашенками-послушницами. А как ещё бороться с врагом, которого не берут ни мечи, ни копья, ни стрелы? Алвин никогда не был особенно набожным. Он, конечно, верил, исправно ходил в церковь. Особенно, когда был маленький и цеплялся ещё за мамкину юбку. Для него Единый Создатель был где-то далеко, и вместо того, чтобы молиться, лучше пойти и взять самому, что тебе нужно. Но здесь, среди угрожающе нависающих деревьев, среди тумана в этом лесу, который казался живым существом, мыслящим и чувствующим, от всей своей странной и страшной души ненавидящим пришельцев, имя Господа как-то само приходило на уста, и слова молитв, которым когда-то учила мать, вспоминались сами собой. Ибо только сила Солнечного Пламени, которую на головы нечестивых тварей низвергали воины-монахи своими боевыми молитвами, была способна защитить людей от теней древнего колдовства.

Заканчивая обход, Алвин шагал по росистой траве, поблескивающей сталью в отблесках пламени. Каждый шаг был мягким, утопал в податливой, влажной почве. Огонь костров рвал лохмотья серебристо-серого тумана, окутывающего высокий холм и лагерь. В мутной мгле неясно проступали очертания кустарника, покрывающего холм, а вдали угадывалась сплошная стена чёрного леса, угрюмая, мрачная, настороженная. В мягкой тишине глухо шумел ветер, волнующий рваные полосы холодного тумана, колыхал плащ, обдавал пронизывающим холодом. Липкая влага матовой плёнкой оседала на шлемах и кольчугах, пропитывала плащи и одежду, неприятно липнущую к телу. Отдавала горьковатым привкусом во рту, перехватывала дыхание. Ночь словно укутала их в глухое покрывало, холодно-удушливое, давящее, стискивающее грудь неясной, смутной тревогой и тоской.

Алвин подошёл к одному из костров. В кольце света сидело трое. Их кольчуги смутно поблескивали в янтарных отблесках пламени, и причудливые тени ложились на их лица, делая их похожими на маски, которые надевали жрецы Древней веры во время своих богослужений. Это были его земляки, с севера Керлиона, с Керлайлской марки, его сержанты. Задумчивые и хмурые сидели они вокруг огня, бессмысленно и мрачно уставившись на танец огненных языков. Каждый из них думал о чём-то своём, и мысли эти особой радостью не отличались. Были это рушащиеся надежды, неуверенность в будущем, или тихая, промозглая жуть, навеянная холодом осенней ночи, Алвин не знал. Знал только, что ребята подавлены. Так же, как и он сам. Но он был их капитаном, и не имел права на слабость перед лицом своих солдат. И, тем паче, был обязан ободрять их.

В помещении монастырского скриптория было прохладно. Но несмотря на прохладу, со щупленького послушника, таскавшего тяжеленные ящики, закрытые потускневшими тяжёлыми замками, градом лился пот. Тёмные кудри его липли ко лбу и щекам. Чадящие факелы и масляные светильники едва выхватывали из темноты мощные полки, заваленные древними свитками и заставленные фолиантами, чьи переплёты поблескивали в тусклом рыжеватом свете. В воздухе пахло пылью и старыми страницами. Книжный запах пьянил и будоражил воображение.