Творение в черном. Снежинка

Вокруг была уютная тьма и ожидание, непонятные поверхности и блики. Огромные бархатные шары, или помпоны, или пушистые шарики черной плесени…

Где это я?

Что-то обнимало меня и тянулось вверх и вниз. Пространство было плотным и одновременно зыбким, непонятным, но не пугающим. Тьма и затаенный блеск, черный лак и смола… Нет, это она, аспергиллюс нигер, гроза египтологов, зловредная плесень, точь-в-точь, как на той ухоженной бледно-желтой евростене подвала!

Но сейчас она меня не пугает, совсем-совсем, ведь такой большой ей не быть — это бред, я, наверное, сплю.

Или нет?

В следующую секунду под рукой мелькнула ровная гладкая поверхность, и странная гора превратилась в нечто, покрытое одеялом. В комнате было темно: черный шелк и слабый, рассеянный свет из-за штор по желанию превращались во что угодно. Но реальность уже вернулась ко мне, и черные пушистые шары аспергиллюса скукожились до крохотных точек, а потом и вовсе исчезли.

Шшшшшшсссс…. гора рассыпалась, и знакомая молочно-белая спина погрузилась в скопище черных шаров. Его тело слабо светилось, он лежал, изогнувшись, и смотрел вдаль, туда, где когда-то была стена.

Я созерцаю чёрное великолепие. Мои руки скользят по шелку и касаются пушистых помпонов, и вдруг я вижу, что они также странно светятся, как и всё его худое тело, бледное и элегантно костлявое — нечто мускулистое и неуемное на грани дистрофии.

Нет ничего лучше предсонья, хотя его можно и перепутать с обычным сном. Фантазия становится реальностью, а реальность превращается в мечту. Это тот самый «таинственный цветной туман» одного известного поэта, и та самая «сверкающая каша в голове», про которую еще товарищи Стругацкие писали. Вполне природный феномен, и на просто хорошее настроение его не спихнешь. А мир в сумерках наполняется сами знаете чем…

Все эти мысли о сверкающем тумане промелькнули, как они умеют, в мгновение ока, рука, повинуясь неведомой силе, коснулась его спины. Он перевернулся, быстро и красиво, так переворачиваются ящерки, когда роняешь юрких тварюшек, пытаясь схватить их половчее — правда, «черные молнии» предпочитают падать на лапки, а не сиять соблазнительно белым рыбьим брюхом. Это обнадеживало — убегать не собирается.

Вселенная наполняется шелестом и тихим шипением, а потом наступает тишина, хотя ворсинки шевелятся и касаются его бедер, они призрачно-зыбки, но в них затаилась сила. «Эй, проснись…» — я шепчу в самое ухо, но он даже не вздрагивает, дышит ровно и расслаблен, как спящий. «Притворенный, я знаю — ты не спишь…» — говорю едва слышно, звук собственного голоса заставляет вздрогнуть, так как в абсолютной тишине кажется чуть ли не грохотом горного обвала. Гулко и грубо перекатываются слова, как чужие.

Маленький и какой-то грустный нефритовый стержень медленно растет и меняет свой цвет — тут уж не имеет смысла притворяться спящим. Розовая рукоять прекрасного меча источает слабый солоноватый аромат.

Чудный аромат, в котором смешиваются ноты щелочи, корицы, чего-то травяного и соленого (на ум приходит памятный слабовяленный лещ из Владимира, а также правильно сделанный окорок). Непонятный запах: не горький козлиный, не вонючий кабаний, не сладкий, девчачий, и есть в нем что-то еще, то, что нельзя описать, что ударяет в голову сильнее хорошего вина, сильнее скорости, сильнее риска. Я думаю, когда Фрэнк Герберт писал о свойствах вездесущего и неописуемого спайса, он пытался передать подобные ощущения.

На всех «веселых картинках» из желтых газетенок, на всех «просто рисунках», то, что зовут нефритовым стержнем, всегда торчит аки столп, аки пика, пронзающая небеса. Тщеславные мечтания, мелкая художественная лесть одних копьеносцев по отношению к другим. Но ты не копьеносец, ты — самурай, причем беспечный и сонный, как муха! Ты спишь, как младенец, рот приоткрылся. Твой меч заткнут за пояс, а рукоять плотно прижата к плоскому торсу воина.

А я — тать, что крадется в ночи, я — похититель мечей. Быстро и ловко хватаю рукоять, белые пальцы на розово-красном. Самурай проснулся!

Издав яростный вопль, ты набрасываешь на меня одеяло, и наступает абсолютная тьма, где тщетно пытаюсь освободиться, толкая одной рукой скользкий и неудобный шелк. Ничего не остается, как превратить меч в плеть и от души щелкнуть огненным стержнем по каменному от напряжения животу — победа должна остаться за мной!

Все превращается в восхитительную свалку, в темную, где двое по очереди побеждают и сдаются, где стремительно скачет конь, а всадник его и не понукает, где волна за волной неизъяснимого блаженства накрывает обоих, но им этого мало! На самом пике темной горы, в самом горниле лютого желания — двое становятся одним, корабль не чувствует, что плывет по волнам, он сам становится океаном, а ездок не понимает уже, где он сам, а где его быстрый, как ветер, конь. И тогда таинственная дрожь пронзает то, что стало одним, и мрачная сила рвется наружу.

Все, что осталось в мире — это предвкушение, нетерпение и предчувствие, что вот-вот придет НЕЧТО! Но что-то мешает, яростная и мрачная сила никак не может вырваться, не может сказать свое «Хаааааааа»! И тогда внутри этого урагана, внутри своей уже абстрактной черепушки, я выдыхаю то, что старик Толкиен сочинил не иначе как в порыве столь же темного и яростного экстаза.

Одно Кольцо покорит их,

Одно соберет их,

Одно их притянет и в черную цепь скует их

В стране по имени Мордор, где распростерся мрак.

И тогда ОНО неминуемо приходит, несмотря ни на что, главное, получше себе представить, как из самых твоих глубин, там, где клокочет лава, вырывается темное пламя.

И над всем Мордором распростерся мрак!!!