Цвет его розы

… Он хотел совсем не этого. Но вот в его руках Роза, а перед ним новый путь. И очередной Мир. Новый Мир, где может быть, есть Она.

— Ты многого хочешь, человек!

— Но я многое могу дать тебе!

Хриплое карканье — смех старого колдуна.

— Ты ничего не можешь мне дать. Но я дам тебе все, что ты хочешь. Просто потому что это будет забавно. Вот твои дары: возьми эту Розу и начни с ней свой путь сквозь миры. Ты видишь, роза суха и черна, и не можешь сейчас сказать, каким был или будет ее цвет. Там где ты сумеешь увидеть это, ты найдешь то, что ищешь.

Он взял розу и ушел, не сказав больше ни слова старому больному колдуну, который, говорили, мог все, только не вылечить себя. Таким было начало.

Но он хотел совсем не этого…

— Люблю тебя… только тебя…

Они все говорили ему это. Женщины, которые слетались к нему, как мотыльки на огонь. Всегда разные, как проявления любви одного человека к другому. Да, они были разными, но все говорили ему одни и те же слова. Он и сам не заметил, как быстро это стало надоедать.

Она была прекрасна. Он был очень удивлен, когда понял, что из всех эта женщина выбрала его. Он бродил по улицам очередного города очередного Мира, пока не заметил, что за ним кто-то идет. Это была она — статная красавица с синими глазами, в которых утонули все его желания кроме одного, и все надежды кроме одной.

Желание было исполнено, но мечта так и не осуществилась.

Красота женского тела — он, никогда прежде не знавший о том, что это не просто слово или символ, был поражен и растерян, когда впервые увидел ее обнаженной. И он не знал, что ему делать, только инстинктивно тянулся — сначала коснуться, потом прильнуть собственным обнаженным до полной очищающей наготы телом, потом…

Потом была любовь, неумелая, но неостановимая. Любовь, которая, казалось ему, больше, чем вся его жизнь, полнее нее. Каждый миг это любви был тысячелетием — из-за новых ощущений, из-за спешки, которую он по неопытности проявлял во всем, из-за его жадности к познанию нового для себя способа существовать — быть любимым.

А потом было утро. Кажется не первое утро, просто именно тем утром он вспомнил о Розе и достал ее из футляра, который приобрел для цветка в одном из Миров.

Роза по-прежнему была сухой и темной.

Он не понимал, или, скорее, не верил. Смотрел на сухой мертвый цветок, и не верил в то, что видит. Рядом на роскошном ложе спала прекраснейшая из женщин, подарившая ему себя. Но то ли это был не тот дар, то ли он не был полон — чуда не произошло.

Он оделся, вышел прочь из ее дома и бродил долго-долго, пока не понял, что незаметно перешел из мира в мир — один не удержал его, а второй безропотно принял.

Он был в таком смятении, что подумал лишь об одном: миры как женщины.

Много позже он осознал, сколько в этом горчащей истины.

В этом мире его нашла другая. Она была веселой хохотушкой, и в тот же время очень серьезной, без особенной красоты, но с тем очарованием, о котором словами рассказать — все равно, что попытаться нарисовать на воде неуловимую улыбку первой возлюбленной. У нее было двенадцать братьев, которые жаждали выдать ее замуж и смотрели на него как на потенциального жениха. Нравы там были простыми — не считалось зазорным любить кого-то до свадьбы. И они любили друг друга.

Она не знала о такой любви ничего, он — очень мало и потому они учились друг у друга, и учили другу друга тому, чему могут научить партнеры по любви. И прошло семь дней, прежде чем он вспомнил о Розе.

Но Роза так и не расцвела.

Каким был следующий Мир? Он не помнил. Но помнил ее.

Она была певицей, знаменитой в этом Мире — и старше его, кажется, раза в два. Она не проявляла к нему снисхождения — она болела, бредила им. И ей нечего не нужно было от него — ни прикосновений, ни взглядов, ни поцелуев, ни даже слов. Она просто хотела быть рядом. И, странно, иногда ей требовалась вовсе не страсть, а просто внимание. Почему-то это тяготило его.

Конечно, новая возлюбленная пела для него. Особенно часто песню, которая называлась «Балладой конца и начала»:

Синие звезды в зеленой траве…

Ты зацветаешь, а я отцветаю.

Будет и завтра петь соловей,

Только о том я уже не узнаю.

Жить нелегко с этим знаньем и верой,

Знать нелегко, что такое бывает.

Жизнь — как цветок ослепительно белый —

Лишь зацвела и уже отцветает.

Голос ли, эхо в ветвях верховых?

Ты улетаешь, а я прилетаю.

Мнится — времен уж не будет других,

Лучших, чем эти, где песня по краю

Вьется как нить между алым и серым,

Не объясняя, где пламень, где пляска.

Словно назло всем неверьям и верам —

Горькая быль со счастливой развозкой.

Песня — как нить что у пряхи в руках,

Где-то закончиться где-то начнется.

Здесь истончилась, где горечь и страх,

Там зазвенела где сердце проснется.

Всем нам живущим меж черным и белым

Нет оправданья, не будет спасенья:

Злость до кала, любовь до предела —

Только той жажде нет утоленья.

Кажется, она думала, что это — о нем. И это смущало.

Он смотрел на Розу все чаще и чаще, пока не понял — и здесь тоже он не нашел того, что искал. Поэтому он ушел, напоследок подарив ей ночь — словно кинул подаяние нищему, или сухую кость голодной собаке. Он и сам понимал, что это выгладит именно так, и потому торопился покинуть это Мир, обменять его на новый, который, может быть, принесет ему возможность узнать цвет его Розы.

Мир за Миром, и в каждом новом — те, кому он был нужен, бессильные заставить зацвести его Розу. Миры — как женщины, и каждую он покидал ради новой. В конце концов, пришла усталость. Поиск стал работой, тупой и осточертевшей. Без надежды, без смысла, а цель уже казалась смешной, нелепой и стыдной. Однажды он захотел выбросить Розу, но не посмел. Удержала страх, что вместе с Розой он потеряет и возможность путешествовать сквозь Миры. Скорее всего, так и случилось бы. А может это был вовсе не страх а вера, последняя вера в чудо, обещанное ему колдуном.

Да, поиск был работой, но женщины не знали этого и по-прежнему слетались к нему.

И вот однажды он встретил ее. К тому времени он ко всем женщинам относился одинаково и ждал от них лишь одного, а потому думал, что и в этот раз будет так же — ночью она придет к нему, эта девушка, дочка хозяина гостиницы.

Но она не пришла, только приснилась ему. И во сне, войдя в его комнату, села на краешек кровати и замерла, теребя прозрачную ткань ночной рубашки. Он потянулся к ней, но она отстранилась. «Чего ты хочешь?» — спросил он без слов, хотя едва ли такой вопрос был уместен между мужчиной и женщиной, что пришла к нему. «Чтобы ты не спешил» — сказала она.

Он не стал спешить. Она забралась к нему под одеяло, и он обнял ее, прижал к груди, как-то почувствовав, что она хочет лишь этого — чтобы ее просто обняли. И все. Так они и лежали до самого утра, в целомудренных объятиях, близкие и далекие — словно между ними, как в старой легенде, был положен меч.

Утром он чувствовал себя странно — точно все случилось на самом деле. Иногда он ловил на себе взгляд девушки — немного смущенный и любопытный, словно она видела тот же сон и так же не могла сказать, было ли это просто сном.

На следующую ночь она робко поцеловала его.

На следующую — разрешила поцеловать себя.

Но она все еще не снимала своей ночной рубашки, совсем ничего не скрывавшей. Своей наготы она стеснялась, а его — почему-то нет… Она гладила его, и целовала и трогала. То, что происходило, когда она касалась его в самых интересных для нее местах, то смешило, то пугало ее. Потом она перестала пугаться и сама сделала первый шаг к тому, чтобы стать его.

Но летние ночи коротки. Им не хватило времени. Он уже привык не торопиться.

А потом она снова пришла к нему, и все началось сначала — уже на самом деле, хотя он не мог бы назвать, в чем отличие этой чудесной реальности от того не менее чудесного сна. Все было так же и — лучше, полнее. И хотя им все-таки не хватило ночи, но у них были и утро, и день, и все ночи, дни и утра, сколько их есть. Когда он понял это, то счастливо засмеялся, не боясь разбудить любимую. «Любимая» — мысленно произнес он.

И именно от этого она проснулась. В ее глазах не было дивной синевы, как у его первой подруги. Не было собачьей преданности, как в глазах певицы, и смешливо-серьезного любопытства, почти детской жадности как в глазах той хохотушки, сестры двенадцати братьев. Но в них было что-то еще, что дало ему понять — больше нет отдельно его и ее, но есть они.

— Подари мне цветок, — вдруг попросила она, — прямо сейчас.

— Сейчас? Но у меня нет цветка.

Тогда он вспомнил о Розе и понял, что ей нужно. И ему самому. Ему больше не было дела до Розы, он не хотел больше искать.

Он встал с постели, порылся в потрепанной бессчетными путешествиями сумке, достал футляр и раскрыв протянул ей, став на колени.

— Возьми, — он не смотрел на Розу, только на девушку.

— Какая красивая, — с восхищением произнесла она — так, что на миг он даже приревновал к цветку, — это самая прекрасная роза на свете.

Он удивился ее восклицанию: для него цветок по-прежнему был сухим… Но вот в ее глазах он видел отражение Розы — живой и яркой… Возлюбленная (они всегда говорили ему «люблю», а они им — никогда), конечно же, была права. Это была самая прекрасная роза на свете.