Дети Нового года

Я прибыл рано утром. Поезд удрал торопливо, подхватив в привычном ритме «чу-чух-чу-чух» — танца пассажиров, ложки в стаканах, сонную проводницу. Голова чуть плыла, одежда пахла поездным нутром, чем-то непередаваемо вагонным. Сутки в душном купе — так себе путешествие, да и станция «Таёжная» для этого не лучшее место. Единственная достопримечательность — лесоперерабатывающий заводик, куда я был командирован по долгу службы.

Ранний, утрешний дворник елозил метлой по асфальту так вдумчиво, что казалось — пишет, а не метёт. Я вдохнул сентябрьский воздух и чуть плывущей походкой моряка, пришедшего в порт, зашагал к вокзалу. До открытия конторы ещё два часа, надо где-то коротать время.

Таёжка-Таёжка… Сколько лет просвистело? Пятнадцать, шестнадцать? Мир поменялся, а тут — заповедник времени, не иначе. Те же тополя, те же скамейки закручивают спинки в изящно-незыблимом завитке, тот же уютный вокзальчик. Интересно, а буфет, где продавали такие вкусные беляши, работает?

Буфет работал. Пухленькая белокожая девушка улыбчиво обслуживала прибывших. Покачивалось кружево в волосах, рюши фартука топорщились на объемной груди.

— Девушка, а беляши есть?

Она подняла голову — взгляд вдруг метнулся и замер, как бывает от испуга. Покачала головой: «Нет…». Пришлось взять рогалик и кофе. Я с удовольствием привыкал к состоянию некачания, непоезда, стараясь отодвинуть момент встречи с памятью. Ведь стоит выйти на улицы — и нахлынет… Но сейчас — кофе, солнце в окна и…

— Возьмите…

Буфетчица подала мне пакет. Что это?

— Вы спрашивали… беляши теперь в ларьке продают, за вокзалом. Вот…

— Девушка, милая, вы это… для меня? Спасибо большое!

Я даже растерялся. Суетливо отсчитал деньги, девушка грустно как-то улыбнулась и вернулась за стойку.

Может, знакомая? Вроде, нет. Я стал перебирать в памяти лица, события, первые впечатления от приезда в Таёжку. Тогда тоже был сентябрь, и я попал, что называется «с корабля на бал»: с поезда — на праздник…

Ладонь в ладонь, взгляды — в центр круга, ноги шаркают, колготы в морщинку. Раз-два-три — в одну сторону, хлопок! — в другую, раз-два-три. «Как на Анины именины… как на Димины… как на…» Ручки поднять: «Воот такой вышины…» Лица отсутствующие, только у самых маленьких рты приоткрыты, для них это действо ещё внове. Старшие же вяло бредут, подчиняясь командам. Присели: «Воот такой нижины». В актовом зале — акт коллективного дня рождения.

Воспитательница монотонно бубнит привычную «каравайную» формулу, нетерпеливо заканчивает хороводить последнего именинника. Хлопок! «По палатам! Свободное время — сорок минут». Разбредаются с тем же туповатым выражением на лицах, вытирая потные от «каравайного» единения ладони.

— И это весь день рождения? — вырвалось, я не успел смягчить вопрос. В ответ — удивлённый взгляд Лидии Игоревны.

— Нет, конечно. На ужин предусмотрен пирог с повидлом.

Видя, что я впечатлён «праздником», директриса мягко берёт меня под локоть:

— Сергей, поверьте, им этого достаточно. Вы же видите, какой у нас контингент.

Лена, Паша, маленький Артур… Кон-тин-гент. Железные кубики слогов клацают, защёлкиваясь меж собой. Увесистое слово — звучит как характеристика. Не на ребят.

— Вижу. Дети, обычные, только без родителей.

— Да вы присмотритесь! Это же «дети Нового года»!

Снисходительно поясняет:

— Это сентябрьские детки. Вот и посчитайте, когда их зачинали: самые праздники же, разгул. Хотя тут большинство — дети алкоголиков. Нет, конечно, в нашем детдоме нет ребят с явными расстройствами фетального алкогольного спектра, таких распределяют в специальные учреждения, — диагноз директриса произнесла со вкусом, чётко выговаривая очередные увесистые слова. — Но проблем хватает: малообучаемые, жестокие. Да вы сами всё увидите. У вас же практика на месяц?

Тот год объявили Годом детства, и в плане работы редакции, конечно же, цикл материалов по детской проблематике был «зашит» давно. Но мне это задание — четыре репортажа в субботние «толстушки» — снегом на голову. Ни педагогического образования, ни детей у меня не было. Однако многоопытные коллеги отговаривались, как могли — никому не хотелось ехать в заштатный детдом, да ещё и с «погружением» на несколько недель. Трепать нервы, выдавать «взгляд изнутри», вскрывать проблемы. Но с Главным спорить бессмысленно: «Нам нужна объективность, а руководству детдома она не нужна — неблагополучно там. Но отказать не смогут, «прикрытие» тебе организовано: якобы ты студент-практикант, по совместительству сын Самого. Покривятся, но примут. В общем, нужен корреспондент с профессиональной вредностью».

Ясно. «С лейкой и блокнотом, а то и с пулемётом…» Послали — пошёл.

Так я и стал в Таёжинском детдоме «чужим среди своих». Первый день ходил по группам, присматривался. «Вынюхивает», — решили педагоги и, справедливо рассудив, что всякий студент есть обезьяна с гранатой, решили держать меня в рамках — поставили помощником воспитателя третьего отряда. Так зона «вынюхивания» была существенно сужена.

Признаться, я ехал на задание с настроем вскрывать несовершенства системы, махинации с финансированием. Но те недели… Не хочется говорить «всё перевернули» — это общие слова, зашарканные словечки. Дни в отряде будто настроили меня на другие частоты, включили то, что никогда не включалось, да я и не знал, что есть такие «кнопки». Тотальность, беспросветность неблагополучия были оглушительны. Каждый день приносил открытия — просто вываливал их мне на голову, не заботясь о том, готов ли я открывать такое. К слову, я, конечно, написал те статьи о буднях детского дома, но удачными их не считаю. Не смог, не справился. Слишком болезненны были впечатления — репортажи вышли информативными, но скупыми. Изредка я просматриваю блокнот той командировки: бередить не хочется:

«Настя (четыре года) села меж коек и бьётся головой о железные спинки — привлекает внимание взрослых. Доводит себя, начинает задыхаться. Успокоить можно, если взять на руки, погладить. Но это значит, с рук она не слезет, а твой уход вызовет новую истерику. Взрослые сбегают, поручая разбираться старшим ребятам. Я тоже сбегаю».

«Карима рвало в коридоре. Подхватил его, тощего — держится за живот, зрачки с булавочную головку. Утащил в медпункт, там промыли желудок. Рассказал: пацаны стащили у медички цитрамон, много. Кто-то им наплёл, что можно с него чифирить — будет приход, «картинки». Старшие чего-то увидели (или наврали) — сидели дурные, но не жаловались. А Кариму всего шесть лет. Спит теперь, весь в испарине, я у него дежурю».

«Я — пе-да-гог! Я должна воспитывать в детях любовь к прекрасному, а не стирать ссаные простыни!» — это Анна Михайловна на планёрке кричит. Энурез — постоянная болезнь детского дома, соматику в семье вылечить можно, а здесь… «Да какой семье нужен, к примеру, Петров ваш? Вы знаете, что он опять натворил?» Знаю. Малолетний Петров — притча во языцех. А вообще его Пашкой зовут».

«Кормят плохо. А мальчишки таскают скудную пайку псинам, что живут на пустыре, прикармливают. «Не получая любви и дружбы у людей, они идут к собакам. Человек не может без тепла другого существа», — думал я. Удивлялся, что пацаны не дают псинам кличек, зовут их почему-то «оксанками». Сейчас почти ночь, я только вернулся с пустыря. Старшие — Ваня, Саша, Макс — пировали, жарили собачатину. Оксанок. Для того и прикармливали».

Я был ошарашен первые дни. Человеку, выросшему в семье, всё это понять трудно. И как найти контакт с такими детьми? Воспитатели — «воспетки», как их звали — этим не заморачивались: детдом на грани укрупнения, всё равно детей увезут в другое место, чего душу рвать? Неравнодушных педагогов было крайне мало. Я тоже вскидывался при детских слезах, мате, драках. Хотя что я мог сделать?

Но были и маленькие победы. Они случайные, конечно, просто сами собой нащупались какие-то подходы. От бессилия что-то изменить, но желания что-то сделать, я заявился как-то вечером в комнату к девчонкам с книжкой — толстенным сборником русских сказок. Стал читать. «Ещё», — слышу. Неужто увлеклись? Потом сообразил: читай я им хоть таблицу умножения, слушали бы так же. Как дома потому что — перед сном, с книжкой… Воспетки ведь к ним только с указаниями заходили.

На следующий вечер пацаны пришли. Ерепенистые, с матерками. Нагло потеснили девчонок, поначалу мешали читать похабными замечаниями. Потом затихли. Сидели с помягчевшими лицами, другими какими-то глазами. Но как встретят мой взгляд — опять маска равнодушия.

Так продолжалось несколько вечеров. Слушатели мои сужали круг, подсаживались ближе. Младшие прижимались с боков, да так иногда и засыпали, привалившись. В такие минуты страшно было вздохнуть, вспугнуть. А уходя, я замечал, как кто-нибудь обязательно садился на моё место, даже некоторая борьба за него происходила. Тогда остро понял: люди хотят любви. Все. А эти дети хотели её так! Не подберу нужных слов, несмотря на журналистский опыт. Даже воспоминания мои какие-то сдержанные, чуть ли не телеграфные — пошёл, сказал, тчк… Не могу об этом красочно.

Я где-то читал, что до года ребёнка нужно как можно больше трогать, гладить. Это развивает интеллект и даёт прививку счастья на всю жизнь. А эти дети были недотроганные — недотроги, одинокие, часто озлобленные. Такие они — детдомовцы, и мало кому везёт во взрослой жизни.

Те вечерние часы стали самыми спокойными. Но буря добралась и сюда. Детдом был многонациональным и временами по нему прокатывалась череда боёв: русские против «хачиков». К последним причислялись все без разбора — узбеки, цыгане, армяне… Пацаны «месились» жёстко, не по-детски. Девчонки устраивали «тёмную», подличали. После разборок с директором бои обычно затухали, но через какое-то время вспыхивали с новой злобой. Однажды во время чтения Рамилю досталось неудачное место — картинок не видно. Он ёрзал, скрипел пружинами, задирался. Потом заявил: «Х…ня ваши русские сказки. Дураки-Иваны». Тут же получил затрещину, ответил — я едва растащил матерящийся, мелькающий руками-ногами клубок. Вечер был испорчен.

На следующую читку я принёс «Сказки разных народов», и к этому конфликту мы больше не возвращались. В сумерках мимо притихших слушателей плыли картины далёких стран, лица, непривычные имена: Мушфики утирал слёзы обиженных, Лопшо Педунь смеялся над заносчивыми, Оборцши входил в чертоги Солнца.

Сыпались вопросы: «А чё такое «табани»? А мазанку чем мазали?» — я искал ответы и вместе с ребятами, и на следующий день, в библиотеке. Там же я открыл для себя музыку имён, и поделился ею с «недотрогами». Оказалось, что хилый Анвар — это «лучистый свет», вспыльчивый Рамиль на самом деле «волшебный», тихая Людмила — «милая людям». И распрямлялись плечи, и горделиво поблёскивали глаза, и вздох тихой радости от нового понимания себя отлетал в сумрак спальни. Традиционные, народные имена, всплывшие из плотной толщи веков, случайно (а вдруг нет?) выхваченные родителями или ещё кем-то, вдруг заиграли, забились, поблёскивая ярко. Они словно открывали истинную суть человека, заставляли вглядываться в него — что там, на глубине? Может, и правда сокровище?

Золотая пудра с обложки золотила пальцы. Картинки раскрашивали серость, и так важно было увидеть их, застывшие, но красноречивые в своей неподвижности. Ведь на картинках — твой народ, будто родственники, которых не знаешь: дед, бабушка, пра… Живут, любят, выкарабкиваются из передряг. Может, и ты выберешься? Сказка всколыхнула — подумать только! — родовую память, надежду и гордость в детях, брошенных родителями, понятия не имеющих о своих предках.

Неожиданно нашему увлечению было найдено практическое применение: министерство образования объявило областной конкурс инсценированной сказки, направленный «на повышение национального самосознания, сохранение традиций, развитие творческих способностей подрастающего поколения».

От безразличия на детских лицах, так поразившего меня в день приезда, не осталось и следа. Ребята загорелись! Однако дело опять чуть не закончилось баталией — каждый предлагал ставить свою сказку, перепалка набирала обороты. К счастью, пришла идея сделать что-то вроде попурри из отрывков сказок разных народов. Привычное словосочетание «зов предков» мы лихо переделали в «воз предков» — и название инсценировки заиграло! На сцену выезжал настоящий возок (сами сколотили на «трудах»), в нём сидели ребята в национальных одеждах. Звучала народная мелодия, один из «предков» вставал и начинал рассказывать. Мягко и неторопливо в тёмном зале звучали слова, повторяемые из века в век, произнесённые давным-давно людьми ушедшими, незнакомыми, но сумевшими передать детям теплоту сердца:

«Жила в лесу коза-кудрявые ножки. У неё было трое козлят: Алюль, Булюль и маленький Хиштаки Саританур…»

«Разозлилась ведьма-убыр. Обернулась серым волком и пустилась за Гульчечек в погоню…»

«Яблоня заслонила детей ветвями, прикрыла листьями. Гуси-лебеди не увидали, пролетели мимо...»

Яблонька… Люда Степнова. Молчаливая, слишком мягкая, чтобы с ней считались. Полноватая той уходящей детской пухлостью, на смену которой приходит настоящая женственность. Девочка-подросток — ненужная никому, ранимая. Репетиции преобразили её: роль Яблони была почти без слов, но как бережно, с каким чувством Люда обнимала Алёнушку с Иванушкой — словно взаправду спасала! Удивительная парадоксальная потребность человека, тепла лишённого, отдавать своё тепло окружающим. Нерастраченную природную нежность здесь, в роли, показать было не стыдно — не засмеют. Но роль приросла, Людино участие вдруг многим оказалось нужным: малыши не отходили, и старшие почуяли перемену, она уже не сидела в одиночестве. Люда оживилась, голос её звучал увереннее, глаза блестели. Иногда вздыхала глубоко, чуть опуская веки, словно радость её от себя новой была слишком велика.

Преобразился на репетициях и горячий Рамиль, игравший Серого Волка — стал задумчив, а во время споров вдруг умолкал при виде Яблоньки, забывая про соперников. Однажды после отбоя я возвращался к себе в комнату. Рамиль тенью шагнул из полумрака коридора: глаза темны, упрямы.

— Не хочу быть Волком… Другую сказку хочу, «Гуси-лебеди».

— Рамиль, ты что? Отрепетировано почти, как я тебя переставлю?

Насупился: что-то мучило парня, заставляя говорить через себя, через гордость свою:

— Поставьте Иванушкой. Мне надо…

Надо… Конечно, надо. Чтобы и над его бедовой головой простирались лёгкие руки-ветви, чтоб обнимали тепло и успокаивающе. Такое всем надо, но ему без того плохо, ох, как плохо. Что было делать? Показать, что я догадываюсь об причинах его метаний нельзя — зверёныш-детдомовец, пуганый, взрослого в душу не пустит.

— Поменять роли я уже не могу. Но могу сделать тебя главным по реквизиту, так ты будешь задействован во всех сказках. Годится?

Вздох, кивок. Хоть так, но ближе к ней, к Яблоньке.

Недотроги… Всех их накрыло странным возбуждением от того, что можно быть кем-то другим, пусть ненадолго, понарошку, но поменять незавидную свою судьбу. Репетиции продолжили череду преображений, начатых вечерними читками, словно извлекая на свет божьи искры. Предки шептали, окликали сквозь века, рассказывая о давно ушедших, и о них — живущих ныне. И под этот шёпот каждый открывал в себе что-то новое, важное.

День конкурса выдался дождливым, областная комиссия сидела в сыроватом зале, увлечённо глядя на сцену. Хлопали, смеялись, удивлялись нашим придумкам. Спектакль был принят очень тепло. Дождь усиливался, обступал детдом стеной, словно не было больше ничего в мире — только сказка.

Но, несмотря на успех, настроение моё было подстать погоде. Заканчивалась командировка, наши читки и репетиции. Скоро костюмы упакуют, волшебство исчезнет, козлята, гуси, волки обернутся прежними воспитанниками детского дома. И Яблонька опять станет Степновой. Страх этот я отчётливо читал в Людиных глазах. Страх и мольбу: «Продли это, не уходи…» Да, случилось то, что случилось: Люда не смотрела на влюблённого в неё Серого Волка. Смотрела на меня — жарко и робко, пряча свою тайну под ресницами. Пару раз я находил в своей комнате тарелку с беляшами — фирменные, из вокзального буфета. Догадаться, чей гостинец, было легко. Всерьёз эти порывы я не принимал, но считал, что поговорить обязан: «Люда, ты не должна…» «Это не я!» — покраснела пунцово, развернулась, убежала. Вот и весь сказ.

Отгремели аплодисменты, занавес опустился, артисты мои обнимались, хлопали друг друга по плечам. Но подошёл Рамиль: «А где Яблоня?» Люда исчезла. Мы обошли все этажи — пусто, её плащик в раздевалке висел на месте, да и куда идти в такой дождь? Значит, здесь где-то, к вечеру появится, любому человеку хочется время от времени уединиться. Я сказал об этом Рамилю, но тот упрямо дёрнул подбородком — не поверил.

Ребята ушли на ужин, я отправился к себе. Не зажигая света, лёг на кровать. Весь этот день казался мне бесконечным, вместившим в себя так много, словно был он не день, а год. Маленькая комната плыла в сыроватом полумраке, за окном монотонно шелестел дождь. Уши мягко закладывало, как на глубине. Я представил, что дождь заливает станцию, вода поднимается, лижет рамы, доходит до крыш. И вот уже мимо ставен проплывают важные сомы, выбравшиеся из речки, мелькает юркая плотва, а люди в домах прилипли к окнам, расплющив носы о стекло, и смотрят, смотрят…

В окно стукнуло. Кажется, я задремал, и звук этот вернул меня к действительности. За окном белым пятном маячило чьё-то лицо. Я всмотрелся — Яблонька! Распахнул в сумрак створки:

— Люда, мы тебя обыскались! Иди скорее сюда, замёрзла же!

Девушка протянула мне руку, ладошка дрожала так, что казалось — лист бьётся на ветру. Она тянулась, как слепая, пытаясь нащупать в пространстве, прикоснуться через сантиметры, разделяющие, увериться, что уже не одна. Я ухватил её за скользкие, холодные пальцы-рыбки, потянул. Выбралась на подоконник, словно вынырнула из дождливой реки. Дрожащая, ни одной сухой нитки, почувствовала тепло и сразу обессилено, доверчиво прильнула ко мне.

— Где ты была? Ведь простудишься!

Я перенёс её на кровать. Она не размыкала рук, всё крепче вжимаясь в меня. Дрожь сотрясала тело конвульсивно, я наконец сообразил — плачет. Внутри всё замерло от жалости и неудобства, я растерялся от женских слез — ведь женщина, пусть и пятнадцати лет! Гладил осторожно по мокрым волосам, шептал ласковое: «Яблонька, успокойся!», — словно надеясь, что нежность имени расслабит сведённые судорогой плечи. Рыдания и правда стали утихать, она прильнула ко мне, обвила руками шею, уткнулась в плечо.

И зашептала вдруг бредовое, как в полусне:

— Человек-человек, я тебя съем…

Я вздрогнул. Что с ней? Истерика?

— Люда… что?

— Вы…ты не понимаешь… человеку никто не нужен. Только он сам, всегда только он. Скажет: «Любимая», а слышно: «Люби меня!». Шепнёт: «Любимый», а думает: «Люби, мой». Человек — хищник. Никто никому не нужен! И ты уедешь...

Столько отчаяния… Не зная, что делать, я обнял её крепче, и молчал, боясь вызвать новые слёзы. Маленькая, замёрзшая, мягкая… Горячие губы её вдруг ткнулись мне в шею, подбородок, подбираясь. Помню, как удивился: сама холодная, а губы — кипяток! Меня обожгло тогда, я дёрнулся, отстранился. Тонкая её футболка, казалось, растворилась от сырости, облепила так плотно, будто и не было ткани. Зато розы принта словно набухли, тесно прильнули к округлым плечам, полной груди без признаков лифчика. Тело, усеянное лепестками, соски светятся сквозь нарисованные бутоны — от желания сжать, потрогать закололо пальцы. Казалось, сумасшедший этот дождь, в котором она блуждала, что-то в ней изменил, и она тоже тронулась рассудком — куда-то делась вечная стеснительность. Безбоязненно, даже с вызовом она приняла мой ошалелый взгляд. Глаза её от слёз и сумрака казались огромными. Люда подалась ко мне, зашептала у самого лица:

— Пожалуйста… не прогоняй…

Губы так близко — яркие, словно раздавленной ягодой мазнули. Наводнение снаружи, наваждение внутри, рядом со мной, уже во мне. Она неумело, но жадно нашла мой онемевший рот, прижалась, проникла языком. В голове стучало: «Не тронь!», а в груди колотилось, в паху…, я в тот момент… как в тумане. Помню мягкую податливость её груди, как ловко та ложилась в мою ладонь, словно ждала этого долго-долго. Люда ухватила меня за ремень, стараясь расстегнуть слабыми пальцами, втиснуть в жар ладошку, сжать то, чего она никогда ещё не касалась. На мгновение оторвавшись, стянула футболку, отбросила в сторону — та с мокрым шлепком упала на пол. Словно жаба впрыгнула в комнату, вползла в сознание. Этот звук отрезвил меня. Кого лапаю? Она же девочка…

— Люда, нельзя так…

— Можно! Никого не хочу больше…

— Люда, нет…

Отпрянула, будто ударил, уставилась неверяще.

— Не нужна. — не вопрос, утверждение повисло в темноте между нами.

— Яблонька, милая, ты же ребёнок, как я могу!

— Ребёнок? — гневный вскрик хлестнул по ушам, — Мне шестнадцать почти! Зачем ты только приехал со своими сказками, я же…

Слёзы опять катились по щекам, зашептала жарко:

— Ну, ведь хочешь, скажи? Тебе всё равно, а я… пусть ты будешь моим первым, ты меня возьмёшь, а не пьяная шваль какая-нибудь! Ты же мне — принц, я такого никогда не найду, кому я нужна — детдомовка?

Её колотило — закутал в одеяло, как в смирительную рубашку. Пыталась вырваться, но я держал крепко, и твердил бессмысленное:

— Всё будет хорошо, всё хорошо…

Обмякла, слёзы утихли.

— Не будет. Сойдусь с таким же отбросом, как сама, будем жить-поживать, нищету плодить.

Я не мог ответить — слов не было. Всхлипы её гулко отдавались в моей груди. Темнота придавила нас, мы сидели, обнявшись — одна боль, одно тело, плачущее во мраке.

Дверь внезапно затряслась от ударов.

— Открывайте!

Рамиль? Что это он?

— Открывайте, я знаю, она у вас!

Чёрт… Крик разносился по этажу, сейчас сбегутся. Я бросился к двери, открыл… Жёсткий маленький кулак врезался мне в переносицу. Кажется, я на миг потерял сознание, едва помню: отмахивался вяло, кровь заливала лицо. Утробным воем, тяжким матом Рамиль обрушил на меня свою ревность, свою любовь к той, что плакала за моей спиной, обхватив руками шаткие плечи. Одеяло лежало на полу.

Был грандиозный скандал. Меня выперли, выбросили — и рады были! Мстили за то, что пришлось прогибаться перед сынком начальника. Директриса, поджав губы, дала понять, что делает мне огромное одолжение — не придает «этот возмутительный факт» огласке. Нет, она не будет подавать заявление, проводить экспертизу, «травмировать душу ребёнка». Конечно, ей не хотелось связываться с моим влиятельным «прикрытием».

Я уезжал рано утром, когда ночь уже дала трещину и свет тихо сочился, наполняя новый день. Перрон сонно начинал разбег, и сквозь вагонное стекло мне вдруг почудилась знакомая фигурка. Но быть такого не могло — кто бы выпустил Люду ночью, одну?

Если бы я писал книгу об этой истории, то в финале главный герой помог бы Люде устроиться в жизни, усыновил бы авантюриста-Петрова, стал «миссионером человечности». Но, думаю, читатель бы мне не поверил — в жизни это редко случается. Для того чтобы не усыновлять ребёнка, есть тысячи причин — важных, существенных. И только единственная, чтобы помочь: понимание, что человеку нельзя быть одному, маленькому или большому — нельзя. Я помогаю разным детским домам, на выходные мы с семьёй часто приглашаем к себе кого-то из ребят, но это всё не то. Я ничего не сделал.

Почему? Ведь когда после скандала вернулся в редакцию и рассказал всё главреду, будто не в себе был, хотел бежать, спасать. «Если ты будешь принимать участие в судьбе этой девочки, все ещё больше укрепятся в мысли, что между вами что-то было. Девчонке жизнь испортят, и для тебя это станет делом подсудным. Так что подумай», — Главный как в воду глядел. Уже первые мои попытки выяснить что-то о Людиных родных, собрать информацию о ней, вызвали поток писем в редакцию — и столько грязи в них было! Какие-то незнакомые «свидетели» обвиняли меня в мерзостях, грозили прокуратурой. Я отступился, за себя испугался и за Яблоньку. Бросил. И с тех пор старался не вспоминать Таёжку, вина грызла.

Беляши сквозь пакет грели руки. Пережитое тихо скулило под рёбрами. Я взглянул на буфетчицу, так мило и неожиданно позаботившуюся обо мне — кто же она такая? Тут в буфет влетел смуглый невысокий мужчина, по-хозяйски поцеловал девушку и начал что-то быстро ей рассказывать. Она тепло засмеялась, смущенно поглядывая на посетителей. Мужчина взял её за локоть и… пазл сложился. Волк и Яблонька.

Вот они какие… Грустно: ни подойти, ни поговорить, момент упущен — не узнал ведь её сразу. Да и кто я в их жизни? Мимо проходящий. Но, наверное, не совсем мимо, раз Люда меня узнала. Я вышел на улицу, но уйти не мог, стоял за стеклом, как приклеенный. Острое ощущение незавершённости… хотелось сделать что-то, дать знак: «Помню, узнал!» Оглянулся вокруг — ну, цветов на этом вокзале никогда не продавали. Да и что цветы? Рамиль ещё приревнует, неприятность выйдет. Но нашлось кое-что получше.

Я отошёл от продавца на перроне, подозвал какого-то мальчишку, сунул ему пакет, купюру и отправил в буфет с заданием.

Рамиль удивлённо взглянул на пацана, спросил у него что-то, тот пожал плечами. А Люда с тихой улыбкой смотрела на мой подарок: покачала в ладонях два щедрых осенних яблока, и, не поднимая ресниц, поднесла к лицу, вдыхая их аромат. Догадалась?

Я уходил. И почему-то давняя боль стала тише. Словно погладили издали, махнули приветливо мягкими ветками. Простили. И теперь можно пытаться простить себя, а для этого…