Глава 2. Под сенью дружных муз...

Глава 2. Под сенью «дружных» муз…

В пятницу после уроков начинались занятия по специальности.

После обеда в школьной столовой ученики расходились по классам. Музыканты — в свои музыкалки, художники — в мастерские, где их ждали натюрморты, гипсы и модели… И те же гипсы, модели, натюрморты, ждали художников в субботу с девяти до пяти. Музыкантам назначали рандеву на те же субботние часы, их инструменты в крохотных музыкалках-клетушках, разбросанных по всей школе.

В клетушках стояли инструменты, фортепьяно, пара стульев и стол. Там проходили индивидуальные занятия. Музыкантам, этой школьной аристократии, всем и каждому полагался отдельно взятый педагог. Вот ведь бояре какие!

У художников все было заведено гораздо проще и демократичнее. Им полагался только один преподаватель спасибо, хоть в каждом классе свой.

Корпус для занятий изобразительными искусствами пока еще был на стадии проекта. Занятия протекали в обычных учебных классах. И с самого детства художники приучались, волею судеб, к незамысловатому труду такелажников.

Дружно сдвигали парты, расставляли мольберты, собирали подиумы для натурщиков. А после занятий, в субботу, действовали в обратном порядке: ставили в угол сложенные мольберты, расставляли парты, разбирали подиумы.

В общем, художникам жизнь соскучиться не давала, и к выпуску каждый класс мог бы легко заткнуть за пояс среднестатистическую бригаду грузчиков.

Атмосфера в часы занятий специальностью была в целом позитивная… Из каждой музыкалки доносились отрывки из бессмертных произведений Глюка, Брамса, Черни, Шопена и… Всех не перечислишь. Лемешеву особенно доставал Чайковский. Но не сразу, а лишь после того как она научилась выделять из общей полифонии его, хрустальной прозрачности, темы.

Художники творили в своих, преображённых в мастерские классах, обычно с умеренным вдохновением. Но иногда вдохновение становилось настолько буйным и неодолимым, что мольберты, как косточки домино валились на пестрый пол, усеянный пятнами краски. И не только мольберты оказывались на полу, если преподавателю случалось выйти.

***

Самый стабильный Ленкин класс, все сплошь жемчужины и звезды, а не ученики, в этот день трудился над образом Антиноя. Мольберты расставили около подиума полукругом. Ученики заняли места по желанию. Кому-то достался фас античного возничего, кому-то профиль, кому-то три-четверти. Ленка выбрала три-четверти. По левую руку от нее, как минарет возвышался Камал Рахматуллаев.

Камал выделялся среди одноклассников не только ростом. Он был старше их на два года и поэтому особенно с «малышней» не церемонился. Талантливо и вдохновенно он изображал на листе ватмана профиль Антиноя. Три-четверти — самый выгодный для художника ракурс, и это все знали, почему же это теплое местечко, да еще в первом ряду, так легко досталось новенькой?

Да потому, что на занятиях рисунком, одноклассники старались избегать соседства Камала. Он очень своеобразно пользовался карандашами. Сначала рисовал своим, а когда тот стачивался или ломался, не спешил его чинить, а метко швырял в мусорную корзину. А потом небрежно выхватывал у любого из соседей, самый острый из его карандашей. Камал, в процессе творчества, не желал прерывать гармоничный диалог со своим вдохновением и отвлекаться на всякие технические мелочи. Это не для него, великого, а что касается реакции соседей на его отношения с вдохновением, то Камал на нее, если таковая случалась, чихать хотел.

Грифель во время академического рисунка стачивается приблизительно за четверть часа, и… В непосредственной близости от Камала устраивались только те, кому уже никаких других мест не досталось…

Ленка же очень любила отточенные в иголочку карандаши. Отец с малолетства баловал ее самыми разнообразными наборами, даже добывал где-точехословацкий «Кох-и-нур», и самолично затачивал именно так, как любила дочь. Камал сразу же положил глаз на ее набор, который украсил бы любой прилавок с канцтоварами.

Примерно через четверть часа, он привычным жестом отшвырнул свой сточенный карандаш в корзину в углу и небрежно вытряхнул один из Ленкиной коробки.

Но не успел даже прикоснуться им к ватману. Ленка незаметно для окружающих слегка ткнула горделивого красавца под ребро, умело сложив ладонь в «сюто».* (1) А затем, пока он ловил ртом воздух, преспокойно выхватила из его смуглых длинных пальцев свой карандаш. .

— Спрашивать надо, — спокойно посоветовала Ленка «смотрящему», дескать, она не жадина, просто дело принципа.

«Смотрящий» еще не все про нее знал и не поверил своей интуиции, которая вдруг посоветовала ему быть осторожнее. Он просто потерял контроль над собой и, забив на интуицию, прикрикнул на эту нахалку, не знавшую своего места.

— Ты вообще, что себе позволяешь? Ты здесь кто такая! Без году неделя! И запомни навсегда — женщина должна быть покорной!

Камал с величавой назидательностью воздел к потолку кисть правой руки. Но его жест, демонстрирующий безупречную врожденную пластичность, пропал впустую. Не отрывая взгляда зеленых глаз от еще более пластичного красавца Антиноя, Ленка вполголоса рассеяно произнесла.

— Ты сначала найди ту, которая тебе задолжала, а потом уже и покоряй ее, пока не облезешь…

У Ленки Лемешевой как у ее любимого Маугли, всегда в изобилии имелись на языке неограниченные запасы колючек и булавок. И те, кто однажды имели случай в этом убедиться, редко еще раз позволяли себе роскошь — состязаться с Ленкой в острословии.

Камал и сам за словом в карман лазать не привык, тому способствовали особые обстоятельства его жизни, о которых он не распространялся. И как острослов с опытом, он Ленкин ответ вынужденно отметил, и с радостью бы посмеялся, будь это сказано не ему.

Зато Ленкино остроумие оценила по достоинству преподавательница специальности. Видно тема женской покорности ей тоже была интересна. Азиза Алиевна, внезапно расчихавшись, выбежала из мастерской, с максимально доступной для ее седьмого месяца беременности, скоростью.

Камал с грустной задумчивостью проводил ее взглядом. Ему было совершенно ясно, куда именно понеслась Азиза — в «женский клуб» в учительской. И, совершенно ясно, зачем…

А все эта мелкая паршивка! С высоты своего роста «смотрящий» взглянул на золотистую макушку мелкой паршивки, как ни в чем не бывало чиркающей карандашом по ватману. Потом он взглянул на ее рисунок, чтобы хоть так отвести душу…

У Камала потемнело в глазах. Эта девчонка за неполный месяц так преуспела в освоении техники рисунка, что просто оторви да брось! То есть душу Камалу отвести не удалось… Но он не сдался. Решил поискать другие пути.

— Цветаев! — окликнул новенького Камал, — Ты-то почему не смотришь за своей девчонкой! Чтобы сегодня же научил ее, как себя вести!

Ленка отнюдь не слыла любительницей притяжательных местоимений в свой адрес. А тут вдруг услышала, что она, по слову этого коварного иезуита, еще и принадлежит теперь Цветаеву! Это она-то!

Нет, против Славки Лемешева ничего не имела! Но коварство Камала, который сам же с утра уговорил ее пересесть к новенькому, безнаказанным оставаться не могло. Тираду лидера класса, обращенную через ее голову к Славке, Ленка расценила недвусмысленно и среагировала соответственно.

Теперь Камалу пришлось испытать каково это, когда тебе навешивают «нукитэ»*(2) под лопатку и тут же отмеряют еще какой-то неведомый «дзюки»*(3) по шее. Он еле удержался, чтобы не махануть этой чокнутой в ответ! Удержался… Просто захватил ее ручонки, чтоб махать впредь неповадно было, одной своей левой! Правда, почти сразу же и правую приложил. Ленкины ручонки оказались в крепком захвате типа «замок». Но торжествовал победу Камал отнюдь не так долго, как бы ему хотелось!

***

Между тем, Славка Цветаев видел мольберт первый раз в своей жизни, а потому, следуя мудрому правилу сержантов «делай как я», старательно копировал каждую линию, которую проводила на своем листе его соседка Нинка Подберезкина. В ответ на неожиданную реплику Камала, Славка замигал своими золотистыми, загнутыми вверх ресницами и обратился к доброй соседке.

— Это он мне?

Нинка Подберезкина повернула к нему свое хорошенькое кукольное личико с роскошными карими очами и улыбнулась, засияв ямочками на щеках. Славка зажмурился и потряс рыжеватой шевелюрой с упорно оттопыривающимся на затылке вихром. Ему вдруг захотелось нарисовать не этого длинноносого гипсового красавца, а:

Эти карие очи с янтарными крапинками. Эти темные брови вразлет. Этот овал личика сердечком. Этот кукольный подбородок с крошечной ямочкой посередине! И даже немного утиный носик в легких веснушках, крупноватый для такого личика, но сосем его не портивший.

Нинка кивнула, и концы ее каштановых волос в слегка отросшей стрижке каре, закруглявшиеся к точеной шейке, своими полукольцами соединились прямо над ключичной ямочкой.

— Это он мне сказал? А о ком? — продолжал нежоумевать Славка.

Нинка пожала плечиками, которые природа нахально украла для нее с автопортрета Зинаиды Серебряковой. А потом мило улыбнулась этому рыхловатому и белокожему парнишке, с непокорной шевелюрой и такими наивными и добрыми голубыми глазами в обрамлении золотистых ресниц!

— О твоей девчонке, — еще нежнее и невиннее улыбнулась Цветаеву лукавая Нинка. И, пока он зазевался, стянула у него из-под руки длинный и заостренный в иголку карандаш, подсунув ему свой, короткий, как окурок и затупившийся в ноль.

— Но у меня нет никакой девчонки! — воскликнул Цветаев, — Что они там не поделили?

— Карандаши, — чарующе улыбнувшись крохотными нежно розовыми губками, шепотом подсказала Нинка.

— Ну, и причем здесь я, и где мой-то карандаш? — спохватился Цветаев, недоуменно вращая в пальцах Нинкиного подкидыша, — О времена, о, нравы!

Нинка засмеялась тихонько и мелодично, и завершила свой смешок коротеньким «Ой!», произнесенным таким тонюсеньким голосочком, которым точно могла говорить только фарфоровая кукла. И посмотрела-то она в эти наивные голубые глаза своего соседа по рисунку, с бесстрашием поистине фарфоровой куклы…Но тут шершавая лапка совести внезапно слегка царапнула ее под ключичной ямкой.

— На, вот он, — вздохнув, призналась Нинка, — Это Камал завел у нас такие моды, таскать друг у друга карандаши.

— Оставь себе! — махнул своей белокожей, крупноватой для его комплекции, десницей Цветаев.

А потом захватил все остальные, затупившиеся Нинкины карандаши, такой же точно шуйницей, и мелодичным дискантом произнес.

— Давай я пока и остальные заточу, все равно рисовальщик из меня никудышный.

Славка принялся методично чинить Нинкины карандаши, а она несколькими уверенными линиями подправила его рисунок и стерла лишнее.

***

А вот на левом фланге амфитеатра бои местного значения перешли в прорыв на стратегическом направлении. Кратковременная победа Камала над Ленкой обернулась горьким поражением…

Девчонка резко повернула свои стиснутые в «замок» руки в сторону и задала вращательное движение противнику, одновременно применив незатейливый прием «тайсоку».*(4) Камал, как подкошенный этим самым «тайсоку», полетел к полу, вымазанному мелом и красками. Пытаясь обрести равновесие на лету, «смотрящий» выпустил Ленкины руки из замка… Но тщетно! Падения было уже не предотвратить. К тому же он, в падении, неудачно выпрямил свою длинную правую голень, и сшиб на себя еще и свой же мольберт.

Мольберт сложился, закачался в неустойчивом равновесии, и… Прихлопнул бы растянувшегося на изгвазданном полу Камала, как дверца мышеловки, если бы Ленка не поблагородничала и не поймала его на лету.

— Ой! Кама упал? — удивилась добросердечная Нинка.

— Да, об табурет запнулся, — глазом не моргнув, лихо соврала Ленка.

Камал встал с пола, сверкнул на Ленку черными, как южная ночь очами и крепко стиснул зубы, решив на этот раз попридержать за ними язык. Потом он сорвал свой почти законченный рисунок и перенес мольберт на правый фланг амфитеатра. Дабы запечатлеть с не меньшим талантом и мастерством еще и левый профиль тысячелетия назад почившего, но бессмертного Антиноя.

— Табурет по-украински пыдсрачнiк, — счел нужным пояснить новому соседу долговязый и белобрысый Скляр, неуловимо напоминавший окружающим конструкцию колодца типа «журавль», так распространенной на его исторической родине. Он один из всего класса со своего места наблюдал всю картину боя без помех. И от души сочувствовал Камалу.

Ему, как никому другому в этом классе, был отлично известен обычный финал стычек с Лемешевой. Они с ней в одном детском саду воспитывались. Девчонка его, по счастью, не узнала, а вот Скляр ее не узнать просто не мог…

Камал, разгоряченный поединком с этой мелкой паршивкой, не сразу понял, что таким образом скромняга Скляр выразил ему сочувствие. А когда понял, громко захохотал, и остальные дружно присоединились к заразительному смеху своего неформального лидера.

Услышав дружный хор, который проигнорировали только трое — Лемешева, и увлеченная беседой пара Подберезкина — Цветаев, лидер понял, что пока он по-прежнему на коне и развеселился еще больше.

Камал и Ленка после этого случая, заговорили друг с другом только через полтора года, да и то на репетиции «Тристана и Изольды» в школьном драмкружке. Причем ни слова сверх текста пьесы до самого конца репетиции не произнесли ни один, ни другая…

Вот так-то! И павлины, и дикобразы до добра никого не доведут. Ну, а уж если столкнутся на узкой тропинке…

Примечания к гл. 2

*1. — сюто — удар ребром ладони.(«рука нож» (внешнее ребро ладони))

*2 — нукитэ — кулак с выпрямленным указательным пальцем

*3 — дзюки — удары рукой

*4 — тайсоку — Тайсоку — внутренняя выемка стопы. Удар-подсечка.