Снежночь лесяца - Фомальгаут Мария

Слова с этой стороны

— … места у нас своеобразные, возможно, вы будете немало шокированы… — местный детектив многозначительно смотрит на меня.

Сдержанно киваю, не говорю, что мне и не такое доводилось видывать, и чего бы там не было в здешних краях, меня уже трудно чем-то удивить. Спускаемся по извилистой дорожке, ведущей от уютного городка к лесу, который издалека кажется мрачным, и чем ближе мы к нему подходим, тем гуще и мрачнее кажется этот ельник. Я не хочу входить под сень леса, даром, что повидал на своем веку всякое, и все-таки меня коробит, когда я следую за детективом, осторожно пробую ногой влажный мох, будто боюсь, что он провалится под моими ногами в бездну. И тут же отскакиваю — когда вижу перед собой скомканную, брошенную одежду, до черта напоминающую очертания человеческого тела, а это еще что за горстка пепла над воротником, нет, нет, это просто горстка пепла, это просто…

— … да, вот здесь его и убили.

— Его...?

— Макс Маскелайн, весьма уважаемый в городе словесник.

— Сло…

— … словесник…

— Простите, я не…

Детектив смеется:

— Да, я предупреждал, что места у нас своеобразные… так значит, о словесниках никогда не слыхивали? Верно, у вас это редкие птицы, если не сказать, что их нет вообще… А вот здесь, у нас — словесник — первый человек в городке. Видели бы вы, что он вытворяет со словами, ап! — и они уже вспорхнули, и на жердочку сели, ап! — и вот уже сложились в целую историю…

Вежливо киваю:

— Я что-то такое видел с нотами… но со словами, конечно, тоже здорово…

Кажется, я обидел его, посмел сравнить какие-то ноты и слова, хотя что значит — какие-то, никогда в жизни не скажу про ноты — какие-то.

— И… как его убили?

— Вот это нам и предстоит выяснить… вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

— Никогда в жизни… думал, в ваших краях это в порядке вещей…

— Отнюдь… мы сами в шоке…

Спрашиваю — хотя и сам прекрасно понимаю, насколько абсурдно прозвучит мой вопрос:

— У вас есть хоть какие-то подозрения, кто мог…

— … есть.

Сердце делает сальто:

— И…

— … боюсь, мне придется познакомить вас с еще кое-какими особенностями нашего мира… впрочем, не будем голословными, пойдемте, посмотрим…

… Маскелайн подгоняет свой экипаж, скорее, скорее, во весь дух, во весь опор, через бездорожье, через частолесье, через редкополье, через мелкоречье, через глубоконочье — домой, домой, домой…

Маскелайн…

… нет ему больше нравится — вордер, словесник, то есть, вот лучше так — вордер. Угловатая W толкается локтями, горластая О хочет кого-то сожрать.

Не думать о лесе, думать о доме, о доме, о янтарно-желтых окнах, о золотистом свете лампы, а язычках пламени в очаге. О тепле, о чашке горячего шоколада, о горячей ванне с чем-нибудь травяным и душистым.

О доме.

Не о лесе, не о мрачном мокром лесе, где даже видавший виды экипаж то и дело встает на дыбы, заливисто ржет. Он гонит экипаж в никуда, он уже понимает, что сбился с дороги, он надеется на что-то, сам не знает, на что, что экипаж сам отыщет дорогу в темноте ночи…

… тусклые огоньки там, там, за деревьями.

Вордер дергает поводья — экипаж не слушается, фырчит, ржет, встает на дыбы, старается вырваться, ускакать куда-то в никуда. Вордер не позволяет ему ускакать куда-то в никуда, он гонит его на свет, экипаж медленно приближается шажочками-шажочками, замирает у входа в дом…

… только сейчас вордер понимает, что это за дом, что прав был экипаж, а вордер, а будь он проклят, что согласился сюда заглянуть, и бежать, бежать, бежать надо от этого дома, только никто не позволит бежать-бежать-бежать, они не позволяют…

Они…

Вордер еще надеется, что ничего не увидит здесь, ничегошеньки-ничего, никогошеньки-никого, и это там, за деревьями, просто померещилось, не может быть людей такого роста, и вот таких по-совиному желтых глаз у людей тоже не бывает, и остроухих лиц, испещренных синими венами…

Вордерд хватается за остатки здравого смысла, еще вспоминает какие-то варикозы, понимает, все не то, не то…

Его не хотят отпускать, его обволакивают удивительным ощущением тепла и покоя, да куда вы пойдете в такую непогоду, да вы оставайтесь у меня, а у меня внизу зал с очагом, а наверху можно хорошенько выспаться…

Он показывает уют дома, тепло очага, он зачаровывает, заманивает, Вордер сам не понимает, как входит в дом — ловушка захлопывается.

— … вот так вы и убили его? — спрашивает детектив.

Мне все ещё не по себе при взгляде на того, с кем говорит страж порядка, я не хочу смотреть в эти по-совиному желтые глаза, мне кажется, я полностью окажусь в его власти, если как следует посмотрю — и в то же время понимаю, что дело тут не в глазах, я давно в его власти, хоть он и не показывает этого…

Вместо ответа он открывает свою память — уют странного дома, легкий страх перед лесом (он-то там чего боится?), интерес к этим, которые говорят слова — настолько сильный интерес, что можно пригласить вот такого удивительного человека в гости, ну а что, ну немножко заблудился путник в лесу, ну, не сам, ну, это тоже можно назвать — пригласили в гости… Он настойчиво показывает нам, как путник ежевечерне навещает его, а потом выходит из его дома, прощается с хозяином, уезжает по лесной тропе — никем не удерживаемый. Ну, разве что иногда смотрел в темноту леса — не глазами, а так, непонятно как — проверить, да все ли хорошо с его гостем…

… и я не вижу в памяти ни малейшего намека, что он кого-то убивал. Только глубочайшее сожаление, что так случилось, и…

— … и вы ничего не заметили? — детектив многозначительно смотрит на меня.

— А… а что?

— Ненависть, друг мой… глубочайшую ненависть… к тому, кого он так любезно пригласил в свой дом…

Мне не по себе, что мы говорим словами в то время как этот, сидящий перед нами на лесной опушке, не понимает ни единого нашего знака.

Интересно, в чем мог провиниться дорогой гость…

— А вы уверены, что это вина дорогого гостя… а не нашего… с позволения сказать… подозреваемого?

— Ну… не мог же он ни с того ни с сего наброситься на ни в чем н повинного человека…

— Как знать, как знать, мы совершенно не понимаем их логики…

— … ну, какая бы логика не была, а чтобы человека убить, на то причины нужны, хот какие абсурдные, но причины…

Вздрагиваем — когда слышим сдавленный хрип совсем рядом, я и не думал, что это существо может издавать какие-то звуки, он мне казался совершенно безмолвным. И, тем не менее, я слышу хрип, храп, фырк, шипящие клокочущие звуки из глотки этого, неведомого, из лесной чащи…

— Не… не…

— … не убивали?

— Не-не… не… не… нена…

— … ненавидели?

Кивает, аг-га, аг-га…

— Что он вам сделал?

Мотает головой, ничего, ничего…

— Тогда почему...?

Он хватается за голову, он должен показать и рассказать нам много, очень много, у него нет не только слов, но даже эмоции выразить это…

Слова (не слова) с той стороны

… мы бы сказали — мы не считаем это болезнью.

Но мы не можем, у нас нет слов.

Мы бы сказали — мы считаем это чудачеством.

Но мы не можем — у нас нет слов.

Мы бы сказали — их одолевает непонятная, неизбывная тоска — но не скажем.

У нас нет слов.

Мы бы сказали — их мало, ничтожно мало, настолько мало, что проще не обращать внимания.

И не скажем.

Потому что…

… ну да.

Мы бы сказали, что их переполняют эмоции — так-то у всех у нас есть эмоции, но у них особенно, они не знают, как справиться с нахлынувшими чувствами, они не знают, как их выразить, вот этого мы совсем не понимаем — выразить чувства. Чувства надо чувствовать, а не выражать в конце-то концов…

Мы бы сказали — они уходят в те неведомые края, где якобы умеют превращать чувства во что-то особенное, материальное, ощутимое — уж не знаем, то ли их выбивают в камне, то ли вырезают из дерева, то ли куют из металла, то ли еще что.

Нет, так-то интересно, конечно (сказали бы мы, если бы могли говорить) — чувства из металла, может, как-нибудь даже наведаемся к ним и посмотрим, что там за чудеса такие.

Мы бы сказали — они уходят туда, в неведомые края, где чувства воплощаются в неведомо чем.

Но мы не скажем, потому что у нас нет слов.

Мы бы сказали про него — неизбывная тоска от того, что он не может воплотить свои чувства в чем бы то ни было. Мы не понимаем — лунная ночь — она и есть лунная ночь, зачем её в чём-то увековечивать. Или снег под луной. Или холод зимнего леса и тепло очага.

И все хорошо.

А если все хорошо, зачем еще что-то…

— У-у-у… у-у-у…

Он показывает на луну за ветвями, вопросительно смотрит на словесника, он шлет знаки словеснику, ну ты же знаешь, вот же, вот это вот, круглое, блестящее, чуть подернутое пятнами, вон там, наверху…

— Лу-на… лу-на…

Он замирает, очарованный непривычными звуками, удивительно мелодичными, — лу-у-у-н-а-а-аа-а…

— Лу-у-у-на-а-а-а-а! Лу-у-у-на-а-а-а!

Словесник осторожно добавляет:

— Му-у-ун… му-у-ун…

— Му-у-у-ун!

— … и… и он часто приходил к вам…

Он посылает нам знак согласия, тут же спохватывается, кивает головой.

Детектив из уважения к тому, из леса, пытается не говорить, а представлять себе, как словесник сидел в гостях в уютном доме этого… этого… черт пойми, как его, этого, они ели там… что они там ели? — что-то приторно-пряное, согревающее по зиме, от чего становится тепло, будто внутри светит солнце… и когда они встретились последний раз, как бы это мысленно объяснить… последний… последний… было, а больше не было…

Он понимает.

Показывает нам три пальца на правой руке, и еще один на левой, потому что у него всего по три пальца на руках.

Понимаем, четыре дня назад, и, судя по подсохшим листьям на одежде, тогда это все и случилось…

Четыре дня назад.

Смотрю на него, жуткого, чуждого, все-таки еще раз смотрю в его память, которую он услужливо подставляет мне, снова вижу жуткую ненависть к гостю, которого он сам так любезно заманивал в свой дом, и у которого так терпеливо учился облачать мысли во что-то ощутимое, во что-то нетленное…

… и все-таки…

… и все-таки я не вижу в его памяти ни намека на чье-то убийство. Жгучее желание убить кого-то — да, да, но нет даже мимолетного намека, что он и правда кого-то…

— … может, арестовать его на всякий случай? — спрашиваю с надеждой.

Детектив презрительно фыркает.

— И как вы это сделаете? Забыли, как он вас к месту пригвоздил, когда мы его позвали? Вы хоть понимаете, что эта тварь с человеком сделает все, что захочет, прикажет нам — мы друг другу глотки перережем, а полиция запишет, что сами виноваты, а он вообще не при чем.

— Ну… эдак ему вообще нет смысла кого-то убивать, мы можем быть марионетками в его руках… как знать, может, мы это все уже делаем не по нашей воле, может, он играет с нами…

Детектив смотрит на меня многозначительно:

— Знаете… мы предпочитаем об этом не задумываться…

Понимаю. Молчу, а что тут скажешь…

— … так что предпочитаем думать, что все хорошо… Там, у них, тоже сказали, — детектив смеется при слове «сказали», — что если бы этот и правда был виноват, они бы от него костей не оставили… но не видят, чтобы это была его вина… не убивал он никого…

… он сердится, он не понимает, почему есть слово луна, есть слово ночь, но почему нет слова — лунная ночь, не какая-то там какая попало ночь, а именно — лунная, когда вертишь головой, ищешь мраморно-сырный блин луны, и хочется смотреть на него целую вечность, на опаловое сияние вокруг луны…

Так и будет, говорит словесник, — луна, ночь, снег, опаловый свет…

Нет, нет, сердится он, почему нет, чтобы сразу ночь и луна, луночь какая-нибудь, и сразу опаловый свет — опалуночь, а ведь еще снег в свете луны… свег? Снет? Лунег? Снесяц? А ведь есть еще зимний лес в свете луны… лесяц? Зимес? Зимнес? Почему этих слов нет?

Словесник не может объяснить — почему, словесник никогда не задумывался, почему есть одни слова и нет других слов. Потому что… потому что так заведено, вот почему, и вообще…

Он не унимается, не отстает, он спрашивает, почему в слове луна на самом деле две луны, moon, почему две, когда луна одна, или те, кто придумал это — moon — видели почему-то две луны…

— … и вот так вы убили его? — не выдерживает детектив, — вот так, да?

Он подает нам сигнал, мощный, сильный — нет, нет, нет.

— Но тогда…

Вздрагиваем, не договариваем, когда из чащи леса показывается не пойми что, с глухим ревом бросается к нам. Он (я не знаю его имени, да у него и нет никакого имени) приказывает нам бежать, вернее, не так, он бежит за нас, он бежит нами, во весь дух, через кочки, через овраги, прочь из темноты леса к спасительному городку, даже не сразу понимаем, что это не наш городок, а поселение чуждых, ненаших, а ничего у них тут, уютно, очаг посреди зала, вокруг очага что-то, на чем можно не то сидеть, не то лежать, наслаждаясь теплом, а можно подняться по извилистой лестнице наверх, в низенькие мансарды, где можно зарыться в мягкие уютные сны и спать до рассвета.

Что-то бьется в стекло снаружи, еще, еще, еще — хозяин утешает нас, делает знак, что ничего, ничего, это не страшно, у него обереги на окнах стоят, и еще много чего, так что не бойтесь, никто сюда не пролезет, а утром они уйдут, света белого они не любят…

Они…

Кто они, думаю я.

Он пытается мне объяснить — но так смутно, так сбивчиво, я не могу проклюнуться через его мысли, разобраться в них, распутать, я их не понимаю…

Оглядываю комнату, хоть на это-то я имею право, смотрю на разбросанные записи, нацарапанные, как курица лапой, это еще что такое, mon с одной о, свег, снет, опалуночь, лесяц (месяца над лесяцом, тьфу, над лесом, что ли?), снежночь (что-то среднее между снегом, нежностью и ночью), гнездом (что-то между гнездом и домом)…

Понимаю.

Спохватываюсь.

Вот черт…

А ведь все так просто…

— Вы… вы искали новые слова, да?

Знак согласия.

— А они… они вышли из-под контроля, так?

Снова знак согласия.

Хочу добавить — ну и что вы наделали — не добавляю, оно и так уже все понятно. Что-то жуткое, несуразное приближается к к ну, терзает раму, сильнее, сильнее, перекладины жалобно дребезжат, вот ведь чер-р-рт…

Мы с детективом направляем мушкеты, глубоко сомневаемся, что они хоть чем-то помогут, — он удивленно смотрит на наше оружие, ну ясное дело, им-то никакие ружья отродясь не нужны были, им достаточно подумать, чтобы вокруг дома не было волков, и все, хищники в панике разбежались… Чувствую зависть, и в то же время злорадство какое-то, ага, и вам тоже досталось, вы-то сами не властны над своими творениями… тут же спохватываюсь, что он чует мои мысли, тут же стараюсь не думать, как будто это так просто — не думать…

Оконная рама с хрустом и треском разламывается, в комнату вваливается нечто несуразное, безумное, ощеренное обрывками, обломками слов, я не понимаю, я только догадываюсь, что это что-то про ночь полнолуния над зимним лесом, про опаловый нимб луны, про бой часов полуночи — такой бесконечно далекий, что мы его не услышим, про холод зимы и тепло дома…

И, тем не менее, я понимаю, что нужно действовать, нужно пресечь это, здесь, сейчас, сию минуту, одним выстрелом снять это, жуткое, непонятное, неведомое…

Мушкет замирает у меня в руке. С надеждой смотрю на детектива, понимаю, что он тоже не может сделать ни одного выстрела…

Проклевываются тончайшие проблески рассвета, неведомое нечто отскакивает, устремляется в темноту чащи. Неодобрительно смотрю на хозяина странного дома, он недоуменно смотрит на меня, только сейчас я спохватываюсь, что…

… что…

— … он ничего не приказывал вам, правда? — спрашиваю детектива уже там, уже на дорожке к дому, — вы сами… сами?

Детектив не отвечает, задумывается о чем-то.

— Надо будет усилить охрану вокруг леса, — говорит он наконец, — мало ли…