Возвращение

Возвращение /рассказ/

Сегодня Прошка Щетинин после уроков непонятно почему дружески обнял Ваньку Лыкова и предложил идти вместе домой, а по пути зайти к нему, где он покажет свой трёхколёсный управляемый самокат.

Ванька тоже в этом году мастерил себе подобную колесянку, но ему ни как не удавалось приделать переднее управляемое колесо. И такое предложение он принял с интересом, хотя с опаской, зная, что Прошка способен не только на доброе дело. Но по дороге Прошка достал из своей бездонной холщёвой сумки крошки от пирога и дружески поделился, после чего Ванькино расположение к нему успокоилось окончательно.

Завидя ребятишек, копающихся у бани, Прошкина бабка Марфа позвала их обедать. Проходя мимо плотничающего во дворе деда Дорофея, Ванька трусливо притормозил, зная большую его силу и строгость во всём. Но заметив заминку товарища, Прошка многозначительно посопел большим недетским носом около деда и тут же с расстановкой соврал: «Щей похлебаем, тять, да пойдём к Ваньке, помогу ему задачки решить». Дед Дорофей никак не среагировал на внука, только кашлянул в окладистую, серой лопатой, бороду, да глянул в полглаза из-под нависших бровей, не переставая выпиливать заготовку на сани.

Бабка Марфа провела друзей через прохладные тёмные сени, пахнущие картошкой, луком, берёзовыми вениками и лечебными травами в маленькую комнатку, служащую всем им жильём и столовой. Усадив за чисто выскобленный стол, налила в общую миску щей и дав каждому в руку по половинке картофельной лепёшки с хлебным привкусом, глядя на них, уплетающих за обе щеки, заговорила грубоватым скороговорным голосом:

— Ешьте, ешьте, да живите дружнее, наш-то идол совсем от рук отбился, да и что с сироты взять… Отца война собачья съела, мать засадили ни за что ни про что… — Тут бабка Марфа всплеснула перед собой жилистыми сухими руками, закатив кверху глаза, как для молитвы, надтреснутым голосом закончила:

Да когда же всё это закончится беспутье-то и тут же озираясь, глянула в маленькое оконце, закрестилась на икону, стоящую совсем почти рядом со столом, чуть повыше в углу на аккуратной резной божнице, сделанной любовно дедом Дорофеем.

Ванька знал из рассказов старших, что дом, в котором живёт председатель колхоза, бывший Дорофеев, отобранный у них во время раскулачивания. И, что перед войной Дорофеевы вернулись с Нарына и построили наскоро эту маленькую избушку с сенями, где и живут. А Прошкину мать, Устинью Дорофеевну посадили за то, что она высказалась бригаде — мол, Гитлер сюда и не пойдёт морозить зад, а нам коров опять раздадут, и будем жить по-старому. И это передалось в сельский Совет. Вскоре приехал милиционер и угнал Устинью в район. Потом узнали, что десять лет дали за пособничество фашистам.

Почти до вечера мастерили они с Прошкой Ванькин самокат, затем взялись опробовать его с пологой горы у могилок. Не успели дети взобраться до середины горы, как деревенскую тишину с редкой перекличкой петухов вплелись выкрики и женские причеты. Глянув вопросительно друг на друга, и в единственную улицу вдоль села, они заметили, что с поворота к школе выходит толпа людей и вокруг них снующая ребятня.

Они мигом слетели с горы, бросили самокат у Ванькиного дома и засверкали пятками к центру села.

Напротив дома Павлика и Петьки Тоскаевых под разбитым грозой в прошлом лете громадным талом, толпились люди. Ванька и Прошка примкнув к своим друзьям, видели, как большой мужик в шинели без погон то подбрасывал, то прижимал к себе их товарища Петьку. А его мать Прасковья, полная, раскосмаченная, красная от слёз прижималась к его плечу…

Люди села Снегирёва встречали первого в эту солнечную, тёплую весну 1945 года вернувшегося с войны солдата Степана Тоскаева.

Со всего украйка села сбежалась ребятня, костыляли старики и старухи, кто в могуте — помогали хозяйке выставлять столы прямо в ограде под ветлами, несли от соседей посуду, сохранившиеся соленья. Бригадир Устин Кунгуров помчал в колхозные амбары. Подросшие за войну ребятишки с покосившегося прясла во все глаза смотрели на человека в гимнастёрке под ремнём, не хромого, с целыми руками и ногами, вернувшегося с войны.

Старики, здороваясь, долго трясли руку Степана, навеличивая его именем-отчеством, поздравляли с прибытием, родственники обнимали, вжимались в заросшие щёки.

Женщины, дотронувшись до солдата, тут же принимались голосить, вспомнив свою похоронную, или долгую беспросветную безмужнюю долю.

Прихромал калека от старой германской войны, бессменный продавец в селе Громов Андрей Никитович. Выставив перед солдатом бутылку под сургучом, предложил тут же выпить за его двух погибших на фронте сыновей и долго потом сидел, молча смачивая усы и бороду непрошено катившимися слезами.

Пришёл старый партизан — дед Мохов Илья Михеевич, в бараньей высокой папахе, стёганых штанах и огромных резиновых калошах на босу ногу. Сгнусавив приветствие Степану, прошёлся густым таёжным перебором по всей Европе:

— …все там распустили сопли-то перед супостатом, вот и отдувайся опять за них Росея «мать их…». Скоро конец-то скажи, намечается али как?.. Слышно, за его логово взялись мужики.., — и зашёлся дед Илья долгим простуженным с зимы кашлем, закурив надолго крепкого самосада. Потом, словно вспомнив про солдата, сквозь дым глянул на него, высказался едуче:

— Что-то без регалий ты смотрю, Степан, али правду говорят, что колени приклонил перед нечистым?

Приступ лагерного удушья вновь схватил Степана за горло — перед глазами на миг взметнулась злой памятью постыдное их пленение, когда они впятером оставшиеся от батареи, несколько дней пробираясь к своим, без припасов, ослабевшие духом и телом, вдруг оказались под дулами автоматов врага — Степан запомнил навечно их наглый гогот и глухие удары пуль рядом о землю.

Но сказать что-либо, оправдываться перед дорогими ему людьми было нечем, да и незачем. Находясь в жестоком плену, ни о чём не мечтал он так, как о своей Прасковье, старшем сынишке Паше и младшеньком, только вставшем при нём на ножки Петеньке. И вот она мечта его здесь рядом… Паша полногрудно, в том же ещё довоенном ситцевом платье хлопочет, чтоб как-то из ничего попотчевать гостей в честь его, сын Павлик по-хозяйски, по-взрослому усаживает гостей, а вот Петя прилип, ни на секунду не отходит от отца. «Всё теперь образуется, пройдёт, зарастёт и эта позорная рана», — думал Степан. Затем, глядя на всех собравшихся, тяжело встал со скамьи, внимательно с напряжением из-под сведённых чёрных бровей вгляделся в деда Илью, других стариков и старух, стайку ребятишек, прилепившихся на покосившемся прясле, глухим, перехваченным горлом в который уж раз выдохнул покаяние:

— Был грех, дядя Илья, где-то не сдюжил, и понёс кару в лагерях у фашистов; потерял там здоровье и уволен теперь властями по чистой, простите и вы, куда же мне больше.., — Степан виновато посмотрел теперь на своего старшего тринадцатилетнего первенца, плотнее прижал зло засмотревшего на стариков меньшого Петьку, другой рукой медленно с силой провёл по щетинистым, занемевшим скулам. Садясь на скамью, ещё раз глянул на всех, на деда Мохова, хотел ещё что-то сказать, но так и остался с открытым ртом — все с напряжением молчали…

Ребятня, мигом слетев с прясел, по-обезьяньи вскарабкались на разлапистые ветлы, удивлённо загомонили, показывая на дорожку. К дому следом за председателем Зотеем Парфёновичем, сгорбясь, выставляя далеко вперёд палку-костыль, шла бабка Торночиха, а следом за ней, раскачивая могучую грудь, шёл, глубоко всаживая в мягкую луговую землю копыта, пятигодовалый бык Прокопий. Не доходя ограды, бабка остановилась, повернулась к «сынку», что-то покричала ему в ухо-лопух, постучала, в назидание костылём по его кряжистому рогу и снова, согнувшись, выставив вслед палки свою ссохшуюся бородку, пошла к людям. Пока Зотей и Степан стояли, долго обнявшись по-братски, бабка чуть издали глядела подслеповатыми глазами, почти положив голову на выставленный вперёд костыль. Затем она приблизилась к столу, вытянула к Степану костлявую руку — перекрестила его, шепеляво произнеся: «Свят, свят, свят… Да простит тебя Господь-Бог за все прогрешения…», — осторожно взяла со стола ломоть хлеба, отломив мякиш, положила в беззубый рот и часто-часто задвигала дёснами, ощущая забытый вкус настоящего хлеба, остальное, крепко зажав в ссохшийся кулачок, понесла своему названному сыну, который так и стоял за оградой, как монумент, не двигаясь с места. Навстречу бабке бык Прокоп вытянул могучую шею, чуть задрав кверху широкий тёмный нос, ловко смахнув гостинец, коснувшись её руки огромным шершавым языком. Ребятня, затаив дыхание, наблюдали, как бык мощно бросил поочерёдно передними копытами комья земли до половины высоченного тополя, затем неуклюже развернувшись, степенно пошёл, раскачивая могучую грудь, за своей хозяйкой.

Ребята постарше во главе с Прошкой Щетининым, спустившись с ветел, с опаской убрались подальше от столов, где сидел теперь с Петькиным отцом и стариками председатель Зотей Парфёнович. Кучкуясь за пределами ограды, они заспорили на счёт вернувшегося Петькиного отца. Ванька Лыков высказал, что он не солдат, а пленный, на что Лазька Хромов уточнил, что в лапы-то он им солдатом попался. Витька Кунгуров взял сторону Ваньки, что отец дома давно сказывал, как Степан всю войну у немцев в лагерях пробыл и не воевал. Прошка привычно взял Витьку за нос, мол, и ты, тятькин сыночек, туда же лезешь, на что Витька отшатнулся со словами: «Кончай лапать, волшуга проклятый». Все знали, что Прошка за эти слова тут же начнёт бить Витьку, и Ванька с Лазькой встали ближе к Витьке, как бы заслоняя его собой. Прошка отвернувшись от всех, сделал примиренчески пару шагов в сторону и, уже сопя, пробубнил: «Мне он хоть фашистом будь, что за дело, только солдаты-то вон сгинули или калеки пришли, или воюют ещё — спроси Лазька об этом хоть у своей постоялки».

— Да не постоялка она, Прошка, сколь раз говорить тебе, а настоящая учительница из самого Ленинграда, и кончай жрать на уроках, а то вот соберёмся, — Ванька показал на своих первачей-однолеток, — и вытряхнем всё из тебя вместе с твоей сумкой.

Друзья не заметили, что рядом с ними стоит Петька Тоскаев. Все сразу примолкли. Слышно стало, как в соседнем дворе задзинькали струи молока о подойник, в беспрерывное мычание коров отчётливо вплетался ленивый лай собак.

Петька, насупясь, посмотрел на Прошку, решительно сунул руку в единственный карман латаных штанов и торопливо стал рассовывать всем первачам по ломтику бригадного настоящего хлеба.