Корова продана… /рассказ/

Корова продана… /рассказ/

I

Корова Марта очнулась от хриплого петушиного крика, который в разнобой повторился в соседних и дальних дворах деревни Лузги. Вместо привычного движения чтоб взять очередную жвачку, у Марты вышел тяжёлый вздох и грузное вороченье всем телом.

Полная луна, редеющие в осеннем утре звёзды на бездонно-светлеющем небе внимательно вглядывались в притихшую деревеньку, зная наверняка, что свершится в этот новый день у каждого из её обитателей.

Не знали лишь они сами.

Марту мучила мрачная догадка. С чего бы это, зашедший вечером во двор хозяин, вместо того чтоб, как обычно, аккуратно похлопать, почистить, приласкать её, он резко опустил костистую руку на её спину и, обдав вонючим запахом, почти выкрикнул что-то прямо в ухо и также отчуждённо вышел. Во дворе ей стало душно и она вновь, как летом легла в загонке на высохший мягкий холм. Вздыхая, она почти всю ночь мучилась догадками, в подтверждение, слыша долгий спор и выкрики хозяев, где упоминалось её имя, имя её старшей дочери Рамоны, заневестившейся в лете Карины и даже её прошлогоднего сынка Вучера.

Споры к них шли почти всегда, но сводились они обычно к обвинению в чём-то друг друга. Нет, здесь что-то не то, здесь у них шла речь о ней и её потомстве — и всё это камнем ложилось на её чуткое материнское сердце.

Заметила марта утром и перемену в хозяйке. Та ни с того, внимательно рассматривала её, долго не подступала к вымени, затем обихаживая и массируя его, принялась задавать ей какие-то вопросы. А подоив, припала к ней и, вроде, как всплакнула.

II

Хозяин подворья.

С рассветом Семён Сбруев закладывал в ходок своего любимца Чубатого, чтобы ехать в райцентр к брату Фёдору. Его неизменный друг, Шарик, косматый приземистый с толстыми врозь поставленными лапами пёс внимательно наблюдал за сборами хозяина. Шарик никогда не путался в ногах, но всегда был на виду, незаметно переходя с одного места на другое, он участливо заглядывал в глаза Семёну, как бы напоминал, не забыто ли что, всё ли ладно.

Идти в дом Семёну не хотелось, хотя внутри у него горело, во рту сушило, вязало, косоротило похмельем.

— В райцентр тянуть до полудня, магазин откроют ещё ой как не скоро. Дома у жены Зинаиды, конечно есть, а похмелит ли — одному Богу ведомо, — размышлял Семён.

Их долгий ночной спор о продаже коровы, эти вечные укоры Зинаиды за его выпивку наводили Семёна на мысль, что поездка к брату, в сущности, бессмысленна. Продажу коровы она как «пить дать» отменит.

— Да пусть что угодно делает, лишь бы не зудила в дорогу, — решил Семён окончательно, в который уж раз бездельно обходя с Шариком вокруг Чубатого, поправляя на нём сбрую.

И тут, не веря своим ушам, он больше почувствовал, чем расслышал своё юношеское имя — Сеня — так Зинаида позвала его в дом.

Шарик деловито в удовольствии потянулся, разинув пасть рыкнул, мол, поняли (но не спешим, знай наших).

Бледная утренняя луна хитро улыбнулась Семёну и всей их живности, проснувшейся в хлевах, и звёздам, гаснущим в светлеющем с востока небе.

III

Чубатый лёгкой трусцой мягко, в ходке на резиновом ходу катил Семёна из своей родной деревни. Сорока, щекоча, следом перелетала с места на место, провожая далеко за выгон. Шарик проворно метил дорогу, то впереди, то чуть отставая. В ходок он прыгал только при выезде на оживлённую трассу, тогда прижимаясь к хозяину, тревожным ворчанием встречал и провожал каждую мчащуюся машину.

Утренний всплеск добра и покорности супруги задал Семёну и впрямь головоломку. Он вдруг увидел Зинаиду в новенькой косынке, чистом переднике и пока он завтракал, она как когда-то, в рассвете их совместной жизни, вновь хлопотала у печи, чтоб ему одному старику-пьянице подать жаркое, чай… Но особенно поразило Семёна — на стол был выставлен, сверкая живительным блеском, полный стакан водки. А ещё, она словно мурлыча, просила его, чтоб основательно посоветовался с братом как лучше продать корову.

— Пусть как угодно крутит Зинаида, — начал размышлять Семён — ему важно теперь не упустить главного — зажать себе, как можно больше денег за проданную корову. Но как всё это провернуть, он представлял очень смутно. Хотя, та цель, давно маячившая перед ним, теперь стала близкой и вполне реальной.

Сколько лет Семён завидовал своему старшему брату-шахтёру, который приезжая погостить к ним, мог пить с ним и неделю, и две, угощать своих друзей юности.

— А он, что «лысый». Да у него теперь, считай, три коровы и прочей живности полные хлева. А нас-то двое всего-навсего, куда нам старикам всё это. Конечно, моя зудит, мол, детям помогать надо. Но они уже взрослые и «на ногах» все. И вроде убедилась, что сколь можно колотиться дённо и нощно им пенсионерам, — Семён и при этом внутреннем споре начал было наливаться злостью.

— А сколько взять за корову он и сам не знает, — успокаиваясь, продолжал размышлять Семён, — об этом он брату и словом не обмолвится. Не в деньгах счастье, в конце-то концов, — и перед ним встала его суженая — худеющая, с загорелыми жилистыми руками, в платке домиком из под которого вечным укором, упрямо-жгуче смотрят притухшие карие глаза. При этом видении Семён вздрогнул, взметнувшись в ходке, от чего Чубатый резко дёрнул и перешёл на рысь.

Поднявшееся солнце окропило золотым убранством позднюю пору осени, берёзовый околок, оставшееся не вспаханным поле на котором одиноко трактор-труженик вёл вспашку.

Семён придержал коня, чтоб привычно вслушаться в работу мотора, взглянуть на качество пахоты. Поле — это вся жизнь Семёна. Поле — это лик его трудового счастья. Здесь в поле ему, как лучшему пахарю района был вручен новенький трактор и Почётная грамота. А проработал Семён Фёдорович в колхозе больше сорока лет.

Бросив в степь солнечные блики поднятыми из земли лемехами плуга — трактор встал как вкопанный.

— О! Кого я вижу, дядя Семён, а говорят Бога нет, — разбросив во всю ширь тёмные руки, сверкая полузубой улыбкой, пошатываясь не спеша шёл к Семёну тракторист Николай, двоюродный племянник Семёна.

Шарик из-под тележной тени с ощеренной пастью выступил вперёд хозяина.

— Да убери ты своего волкодава, нас без штанов оставит, — уняв радость встречи и лишь протягивая руку для приветствия, подошёл Николай.

— Ты что же пакостишь поле-то, — здороваясь, начал наводить критику старый пахарь, — что не умеешь вести борозду или час это уже не надо.

— А кому надо-то, может тем, кто солому убирал, — Николай, развернувшись к полю, жестикулируя рукой продолжил:

— Да его вообще пахать невозможно, елозишь туда-сюда, смотри, вон уже все патрубки кровоточат, а масла тю-тю, вот и понимай кому надо!? А раньше у вас тоже так было? Езжай, паши там! Всем всё до фени… Тракторист понёс своё начальство долгим удушливым набором сибирских словосочетаний, от которых даже не сведущему в сельском хозяйстве человеку становится всё так ясно и понятно.

Успокаиваясь и не отходя от темы, Николай напомнил Семёну:

— Не зря же миром сказано, что не тот сладко ест и пьёт, кто пашет да сеет, а кто языком чертомелет.

— Ну да ладно, раз ты в поля двинул за начальство, тогда давай по делу, как говорится «Не в этом счастье».

Семён молча увёл Чубатого в тень тополей, распряг, разбросил сбрую.

Затем принимая поводья Чубатого Николай посетовал дядьке:

— И раскормил же ты его… И без седла, как на печи.

На что Чубатый прижав уши, грозно сощерив зубы стал пытаться ухватить Николая за рукав.

— Но, но! Кого обижать вздумал, самого комбайнера — хлеб то чей жрёшь!!

Семён деловито набросил вместо седла замусоленную попону, затем подавая канистру под тракторное масло, напомнил племяннику:

— Возьми две бутылки-то и запиши на меня, а я потом завизирую, да не тяни резину, закусь у меня вон, — Семён кивком головы показал на передок ходка.

— Дядь Семён, я мигом, да я… одна нога здесь — друга там! Но, но… — и Николай задёргал поводьями, забарабанил грязными обутками по обширным бокам Чубатого.

IV

Проводив мужа, Зинаида проворно управилась по хозяйству. День её был базарный и она не имела времени вволю полюбоваться своими любимцами: покормить с ладони, почесать, погладить, насладиться блеяньем, курлыканьем, хрюканьем, а вместе унестись в мир иной — свой заветный, запоздало-умиротворённый. И только затянув тяжёлый рюкзак, в автобусе, хлюпнувшись на сидение междугороднего автобуса, она могла спокойно осмыслить бытие сегодняшнего дня. В дороге вместе с мельканием до боли знакомых полей, тополиных посадок, приветливых берёзовых рощ ей легко думалось, мечталось, вспоминалось.

Часто слушая как в автобусе люди сокрушаются тяжестью жизни, нуждой, душа Зинаиды злорадно смеялась, упрекала, кричала им: «Мало вам дуралеям, ниспошли Боженька, добавь им ещё маленько, чтоб знали, как жить да работать — бездельники несчастные».

Но когда дородно с достоинством подсаживалась в автобус на окраине соседнего села её рыночная настольница Варвара, Зинаида сразу подбиралась, ощущая в ней уверенность, необъяснимую силу жизни. Навсегда запомнились Зинаиде её первые слова, насмешливо сказанные заговорившему с ней мужчине в автобусе.

— А в нашей деревне, мил человек, через одного-то гармонист, то дурак, а все остальные так! А я вот на рыночек мотаюсь, чтоб денёк скоротать, аль подкормить кого, сейчас ведь кто, чем пробавляется.

Зинаида незаметно сдружилась с ней, и как оказалось не зря. Да, она смеялась над немощью сельчан и молилась за себя, за покойного отца, что научил её жизни. Отец сумел вдолбить ей крепко-накрепко, что с головой нигде и никогда не пропадёшь, что главная сила человека — его умственная способность (а работал он бухгалтером в колхозе).

И пришло всё-таки время Зинаиды. В автобусе, везя в город на продажу своё масло, сметану, битую птицу она считала прибыль от проданного за день, месяц, год — сравнивала с прошлыми, вычисляла расходы и при этом внутренне накалялась, злясь на правителей всех мастей заключала:

— Врёте великие комбинаторы, не возьмёте, мы тоже не «лыком шиты».

Сегодня Зинаида больше вспоминала о своём прошлом:

— Сеня, Сеня — до чего допился, даже день свадьбы не помнит — заключила Зинаида в который раз, принявшись вспоминать те события юности.

Накануне ноябрьских праздников в сельском клубе дым коромыслом. За красным столом начальники района и колхоза. Сквозь людской гам, треск ладоней Зинаида еле слышит:

— Дымкова Зинаида Ивановна, здесь Дымкова?

— Здеся, здеся — вот она — указывают на неё сидящие рядом.

Жаром полыхнуло внутри и выплеснуло в ноги, лицо. Её приглохшие уши еле улавливают слова председателя:

— Наша Зина стала теперь лучшей телятницей колхоза: с зимы вырастила и сохранила всех телят своей группы…

Слушая похвалу, Зинаида смелела, выпрямлялась, то ожегшее её первое счастливое мгновение сменялось гордостью за себя, что её, наконец, заметили и оценили. Сквозь смрад в зале Зина различила внимательные улыбчивые и строгие лица сельчан, слушающих о ней, что она лучшая, а от входной двери в кругу ребят удивлённо и радостно смотрел на неё парень в военной форме — весь голубой: фуражка, погоны и весь сам… Словно голубь — Семён Сбруев только что вернувшийся со службы.

Так взволновавшие Зину слова похвалы, потом ласково надетый на её щупленькие плечики ситцевый платок и тёплые поздравления у стола не смогли заглушить того встречного голубого искрящегося взгляда. Пробираясь к своему месту, она натыкалась на чьи-то колени, плохо различала лица — всё её существо было там, где он, совсем, совсем голубь…! И потом сидя до конца собрания, она мало что слышала, кое-как удерживала себя, чтоб не глянуть в ту сторону, чтоб увидеть его.

А на танцах Зина не верит своим глазам — голубые погоны с золочёными полосками прямо перед ней. Ей хочется смотреть и смотреть, и дотронуться до них, но она не может шевельнуть рукой, плохо слушаются ноги в танце, а как приятны его первые слова:

— Зина, я помню тебя девчонкой, это сколько же было тебе, как ты изменилась за четыре года, совсем взрослая…

Потом почти год — нежность и клятвы друг другу, соперницы, страсть, ревность.

И вот теперь — такой же осенний день, но сорок лет тому от свадьбы, и где они те клятвы и нежность. Что осталось мне-то для жизни — работа, его пьяные ругательства… и только.

Теперь к брату он поехал — мысль Зинаиды перешла к сегодняшнему дню — Нет, голубок, не поедешь… Не доедешь, коль стаканчик с утра хватил, а кто же за тебя добавлять станет?

План Зинаиды был прост. Корову, конечно, жаль молочница и лишь девятым телком. Но мужа надо уважить, коль настаивает продать. Развели и вправду сказать, так много живности, что задохнуться в работе можно. Покупатели из поволжских немцев — люди пожилые серьёзные и с ними всё обговорено. Но денежек Сеня получит вот — у Зинаиды невольно сложились в кулаки пальцы. Ишь ты, спит и во сне видит к брату съездить, погулять вволю — съездишь, съездишь… без денежек только. Всё к вечеру возьму в свои руки, а на пару-то бутылок с коровы — сам Бог велел, пусть свою ненасытную… зальёт. А она завтра же обзаведётся новой японской стиралочкой. Зинаида ещё раз перебрала в памяти, купленные и прибранные ею вещи — все в упаковочках, в надёжных кладовочках. Продешевить, да не в жизнь, при таких «комбинаторах» ещё в пять раз цены взлетят. А коль прежние «комбинаторы» к власти придут, то эти заморские игрушечки по великому блату «днём с огнём» искать будут. Варвара примерно так же кумекает, а уж она-то баба ой как ушлая.

— О чём сегодня поведает Варвара? — подумала Зинаида, узнавая поля ихнего колхоза.

Автобус плавно остановился у перекрёстка прямо перед стелой из двух серебристых ромбов, на одном из которых изображена породисто-рогатая голова, на другом надпись: колхоз «путь октября».

Зинаида наблюдала, как из стоявшей поодаль машины «Нива» расторопно вышли Варвара с мужем и вместе занесли в автобус тяжёлый рюкзак, ловко прилаженный на колёсики. Её муж, невысокий, в седине, что гриб-подосиновик, вежливо помог подняться в автобус старушке, чуть приподнял в прощании жене руку и степенно направился к своей машине.

Здороваясь с Варварой, Зинаида невольно сравнила её мужа со своим исхудавшим, исстарившимся, что прошло по ней бессильно-злобной дрожью. Варвара заметила плохое настроение своей подруги и чтобы убрать, сгладить тяжесть с её души, она некоторое время участливо смотрела в неё но не услыша в ответ, высказалась пословицей:

— «Заглянет солнце и в наше оконце», Зиночка, то-то смотрю, ты сникла. Ой, как мало теперь надо нам чтоб душа упырём сжалась.

Автобус прогазовав, набрал вновь равномерность движения. Может эта незначительная перемена, да слова подруги несколько успокоили Зинаиду, розовинкой плеснув в заждавшиеся щёки, разжав губы в ответе:

— Каков ни будь день, а вечер наступит, Варя, — отпарировала Зинаида, усаживаясь поудобнее на сидение, готовясь к беседе.

— Для нас, Зинаида, денёчкам добрым бывать видно, заказано, — продолжила Варвара, о том, что их колхоз теперь отдают в аренду крупному предприятию города, что теперь манна небесная им с неба на всех падёт, коль вместо гармонистов вдруг обичаятся корейцы, коровы станут бельгийскими, а править станут экономисты, не то, что наши христопродавцы.

— Типун мне на язык, если эти экономисты не начнут уже в этом году на берегу реки рыть котлованы под дома себе.

Варвара мягко дотронулась колена Зинаиды, привлекая внимание, разгладив улыбкой крупное белое, обычно, непроницаемое лицо, продолжила с интересом:

— А наш-то председатель, теперь, считай, бывший, что учудил с нами дураками. Ведь знал он, чомор его побери, о предстоящей перемене. Ещё в июле выпросил у нас пенсионеров деньги под будущее зерно, мол, технику надо закупить хозяйству, хлеб убирать нечем — и дали мы, дураки, по сотне, и купил, родной, технику, только себе — японским джипиком называется, и поезживает теперь с ветерком по городам и весям, и ни в одном глазу…

Зинаида вспомнила, что и у них тоже собрали с них деньги, только на лекарства к зиме для малых да старых. И она, неестественно расширяя глаза, стала смотреть на Варвару, пока внутри её не склокотало, не прорвалось долгим истеричным внутренним смехом. Успокоилась лишь тогда, когда сквозь слёзную пелену, стала различать городские трубы ТЭЦ, подрагивающие бурым ядовитым дымом.

V

Под вечер у своего дома Зинаиду встретил Шарик. Он зло рычал на хозяйку, припадал на все лапы, валился на бок, перекручивался винтом, поднимался, отбегал на дорогу, лаял и снова крутился по земле.

— Господи, куда мы катимся-то, уж и кобеля спаивать начал, — взмолилась Зинаида, поняв состояние Шарика.

Закатное солнце в последний раз бросило в поля и окна деревеньки прощальные лучи, вырозовев всё предвестием буйства природы.

Призывные выкрутасы Шарика, неуёмные крики индюков, обеспокоенность предчувствием непогоды всего живого хозяйства, «как рукой сняли» с Зинаиды дневную базарную усталость. Кроме вечерней управы по хозяйству, поиска мужа с лошадью, ей надо было ещё зайти к покупателям коровы, чтобы уточнить всё окончательно и как стемнеет привести им Марту.

Шарик вёл Зинаиду к своему хозяину позадворками. При каждой попытке метить, он сваливался на бок, вскакивал, оглядывался на хозяйку и снова валился, но продолжал путь, как и предполагала Зинаида, Шарик вёл её к старому кладбищу.

Чубатый стоял, зацепившись вожжами за торчавшую из земли сломленную изгородь на краю кладбища. Семён полулежал, уткнувшись лицом в передок ходка — спал.

— Ишь ты, конь и тот знает, куда надо спровадить своего хозяина, только сам он в толк не возьмёт какая ждёт его участь.

Шарик с ходу прыгнул в ходок, радостно взвизгивая, принялся вылизывать попону и лицо хозяина.

— Давай, давай похмеляйся, да беги за бутылкой, коль ему таким другом приходишься, — давно привыкшая ко всему этому, шутливо высказалась Зинаида, прибирая вожжи, прилаживаясь ехать домой. И здесь её осенила догадка, что пил-то муженёк видно с Николаем Сбруевым, своим дальним племянничком, мать которого, Катерина — герой труда, прославленная комбайнёрка и лежит здесь, одиноко сверкая звёздным памятником из нержавеющего металла.

— Вот она жизнь наша, — усаживаясь в ходок и разбирая вожжи размыслила Зинаида, — ведь какой почёт заработала женщина: и в край и Москву аж возила, а вот лежит теперь на заброшенном кладбище всеми забытая никому не нужная, никто не настоял, чтоб оставить кладбище на месте, ведь предки, считай, всех здесь находятся…

— Эх ма…— глубоко вздохнув, произнесла Зинаида.

Чубатый конь понял это, как сигнал и легко покатил ходок по скошенному полю. Семён ткнувшись головой в передок раз другой, приподнялся, невнятно выругался и не сладив с собой, свалился на бок.

Как стемнело, Зинаида с Семёном всё-таки повели Марту. Новые хозяева с нескрываемым волнением открыли перед ними ворота. Хозяйка немка аккуратно поднесла Марте подсоленный хлебец и, когда та приняла, стала приголубливать, называя её кличку, а когда Марта отдуваясь, потянулась к ней, она незаметно взяла поводок и повела во двор. Хозяин, высоченный сутулый старик, пошёл вслед, вплетая в речь свои слова.

Вскоре изба Отто Кренкеля (по-деревенски Антон Крынкин) и Эльзы встретила всех теплом, чистотой, благостью. Ни русская выбеленная печь с жёлтым котом на задарге, ни свежевыкрашенный пол с передней лавкой, ни беленькие занавесочки на окнах — ни как не могли предположить, что здесь через короткое время развернётся жуткая душевная драма.

Бывает у нас, бывает и «всё готово, да бестолково». Дело купли-продажи такого благородного животного, как корова, казалось бы, самое обычное для селянина в этот раз пошло вопреки смыслу. Покупатель Отто считал это дело мужским и был готов, как положено, пересчитать и вручить деньги Семёну, которые накануне дважды с немецкой точностью пересчитали вместе с Эльзой. Продавец же, Семён лишь считался хозяином, на деле деньгами, да и всем прочим по дому ведала Зинаида, но место за столом против Отто занял Семён, как полноправный хозяин. В начале мужчины, сидя напротив друг друга пытались, как водится, повести сельский разговор, но предстоящая денежная сделка хочешь-не хочешь, сковывала каждого в развороте мыслей, направляя их в узкое русло мещанских отношений. И Отто подал знак Эльзе выложить деньги.

Зинаида сразу же подступилась к столу. От её взгляда не ускользала ни одна деталь происходящего между Отто и Семёном, один, неумело плохо гнущимися пальцами вечного тракториста, пересчитывал купюры, складывал их стопками, другой, положив на стол подрагивающие похмельем крючковатые пальцы, сидел с раскрытым ртом, внимательно следя за действиями рук Отто.

Эльза, застывшей глыбой со скомканным теперь пустым платком на животе стояла подле мужа.

Закончил ли пересчёт денег Отто, помог или испортил всё дело Семёна его неизменный друг Шарик так видно и останется загадкой, но мирный ход сделки оказался нарушенным не без вмешательства Шарика это совершенно точно.

Вдруг вместо обычного лая цепного пса Кренкелей, в кухонное окно ворвался его пронзительно-захлестнувшийся цепью истошный хрип. Зинаида и Эльза в испуге засмотрели в кухонное окно.

Времени было достаточно, чтобы Семён из нескольких Оттовых стопок купюр сделал одну и ловко отправил себе за пазуху. Своё дело Семёном, считай, было сделано и он, победно оглядев всех, спокойно направился к выходу.

Зинаида первой оправившись от Семёнова действа истошно зашептала в ухо ещё сидящему Отто:

— Верни! Верни его! Живым ли мёртвым! Говори пересчитать надо, деньги не всё ещё — бутылка же есть, мол, обычай…— и почти вытолкала его вслед Семёну. А обратившись к Эльзе, взвыла:

— Пропьёт, ой пропьёт всё до последней копеечки!

Затем, словно, запнувшись, смолкла и давай выворачивать из грудного кармана деньги сегодняшней базарной выручки и совать их в платок Эльзе, напутствуя:

— Вернёт, выкладывай их прямо на стол Антону и бутылку, бутылку ставь — наливай, лей прямо под носом моего-то.

Возвращаясь вслед за Семёном, Отто грозным сибирским набором обложил свою Эльзу, что та зажала часть денег и не выставила на стол до сих пор бутылку.

Все вновь живо засуетились, занимая каждый свою позицию для второго раунда. Зинаида не скрывая подступившей к ней радости и чтоб усыпить бдительность Семёна, отошла подальше от стола к кухонному окну. Эльза принялась выворачивать платок с деньгами, затем прячась страхом, грузно отпятилась в путь, чтоб начать выставлять на другой край стола, что подобает в таких случаях у добрых христиан.

Отто вновь мусолил, пересчитывая деньги.

Семён уже не садился, а стоял и наблюдал за руками Отто.

Зинаида незаметно приближалась к столу в готовности к резкому выпаду. Вся её сущность теперь была направлена на Эльзу, только она могла отвлечь Семёна.

— Эх если на её месте была кто попроворнее, — посетовала было на Эльзу Зинаида.

Но вдруг та преобразилась, откуда что взялось, куда девалась её нерасторопность. Она что голуба заворковала, заприговаривала, приглашая всех угоститься в честь доброй затеи с коровой как, будто и не было здесь ярого противостояния, ринга бойцов готовых вот-вот вцепиться друг в друга.

К великому удивлению и радости Зинаиды Эльза продолжала хлопотать у стола и так смачно со стекольным звоном и бульканьем принялась разливать водку, что Семён… Эх Семён, Семён… не выдержал, невольно потянулся рукой, повернулся к бутылке. Этого момента было теперь достаточно, чтоб груда денег со стола вмиг скрылась теперь уже в сухоньком подгрудье Зинаиды.

Семён опешил. В мгновенье его лицо из тёмного превратилось в бурое, глаза расширяясь, наливались краснотой, невидяще уставились на Зинаиду. Его рука потянулась к пустой бутылке.

Отто больше почувствовал, чем увидел надвигающийся бой — резко поднялся, распрямился почти до матицы и со словами искренней простоты: «Да уймитесь же вы», — поднёс Семёну стакан водки.

Зинаида выхватила из груди часть денег и по одной купюре стала всовывать Семёну в боковой карман куртки, приговаривая:

— На! На! Пей, запейся в усмерть, ирод несчастный…

Семён ещё мгновение зло глядел на неё, потом на пустую часть стола и, не приняв поданный стакан Отто, резко взял со стола другой, сплеснув, выпил в два глотка и ни на кого не взглянув больше, молча, вышел на улицу.

Оказавшись на новом месте Марта, поняла, что находится в прочном уютном, но чужом дворе и выйти отсюда ей не удастся. Всё, что надвигалось, предчувствовалось ей — свершилось. Шарик, поотиравшись около, попытался пройтись по хозяйству, но встретил такое недружелюбие своего собрата, что тут же ретировался в подворотню. Марте ни чего не оставалось, как слушать быстро надоевшую воркотню голубей, знакомые звуки села и бездонно смотреть в полнолицую луну, навевающую ей бесконечную грусть и скуку. И Марте так захотелось реветь, реветь долго и сильно, чтоб все поняли, как она несчастна и одинока…

И ревела бы, успокаивая тем самоё себя, привыкая к одиночеству, новому месту, хозяевам.

Но все её переживания последних дней и, наконец, резкая перемена в жизни, сделали своё дело — вначале она почувствовала отдалённо, потом ближе и вот совсем внятно внутри самой лёгкое шевеление, затем толчок, ещё толчок…, а вместе разлилось по всему её грузному телу умиротворение, безмятежное спокойствие. С этой минуты вся жизнь Марты стала определяться её новым состоянием — заботой о новом потомстве. Её не тронуло, что даже не взглянув на неё, ушли её старые хозяева, ей была безразлична даже незнакомая речь новых хозяев.

А вечная луна засмотрела на неё теплее, вроде улыбкой, вселяя бесконечную надежду во вселенское благо жизни.