Пегаш.

ПЕГАШ.

/рассказ/

Весна 1951 г. На Алтае выдалась трудной.

Холодная метельная зима наглухо законопатила покрытые мелколесьем лога, ручьи и речки.

Только к середине апреля появились тёмные прогалины на буграх и косогорах. В степи снег лежал настом, лишь в придорожьях, усыпанных сенной трухой, да у тёмных кустов ноздреватые подталины выдавали приход весны.

Земля, так и не дождавшись от постоянно хмурого неба и холода живительных солнечных лучей, по-своему распорядилась пышным снежным покрывалом: разогревшись утробным теплом, вздохнула, раскрыв свои ненасытные живительные поры, стала пить снеговую прохладную воду, заполняя свои несметные кладовые.

Люди с ужасом взирали на набухшие водянистым снегом лога, ожидая вместе с теплом половодное горе. Старики, по-своему чуя внутренний трепет земли, советовали рубить на корм скоту ветки набухшего тала.

И точно, только в начале мая, оставив рёбра-стропилы от соломенных крыш базов и амбаров, люди подталкивая и придерживая с боков костлявую пучеглазую животину, выбирались в поле.

Ванюша Сенин, учётчик полеводческой бригады колхоза «Восход», на своём любимце Пегашке ехал на полевой стан с привязанным в тороках седла чахлым мешком печёного хлеба для бригады. После ручья, дорога круто забирала в гору глиняным копанцем. Выбравшись до середины крутенького подъёма, Пегашка заскользил задними ногами, заскоблил на месте передними, закачался, опустился передком на коленки и задрожал мелко-мелко всем крупом. Ванюша быстро спрыгнул с седла, заскользив рядом. С трудом выбрался на четвереньках вперёд лошади и стал тянуть лошадь за повод узды. Пегашка продолжал стоять на коленках, вытянув шею, задними ногами всячески пытаясь зацепиться за скользкий глинистый грунт. Ваня, ещё и ещё раз упираясь, злясь и досадуя на коня, тянул за повод и, наконец, сам, не удержался, заскользив вниз, и оказался рядом с головой лошади. Глаза их встретились. Неимоверно большие с расширенными тёмными зрачками глаза Пегашки выражали испуг, беззащитность, беспомощность. Ванюше показалось тогда, что из них вот-вот брызнут человеческие слёзы. Он понял, что Пегашка устал, ослабевший от голода, выбился из последних сил, еле-еле держится, чтоб не упасть и просит, просит:

— Помоги же хоть как-нибудь, хоть чуток подсоби…

Ваня на всю жизнь запомнил эти глаза. Он толкал Пегашку под зад, подставлял плечи вместо опоры под ноги лошади: весь в глине, тоже совершенно усталый, но помог сколько-то — выбрались. Не садился, вёл коня в поводу, на стане скормил половину своего пайка хлеба, под вечер рвал вдоль ручья жухлую прошлогоднюю траву, поил из ведра и потом всегда делился хлебом и сахаром.

Животное платило тем же добром. Пегаш вечером самостоятельно уходил в табун, утром чуть свет зазывно ржал у ворот дома.

В полдень на бригадном обеде, когда на выскобленной добела доске, он резал и взвешивал на весах-тарелочках пайки хлеба своим уставшим в работе сельчанам, ему снова встретились глаза — глаза многодетной матери, которые смотрели так пристально с выражением просьбы добавить хоть грамм для детей и в то же время в них был испуг за него, Ваню, за человека, зная, что как поступит сейчас, таким будет всегда. И видя, что чёрные носики весов остановились точно друг против друга, в её лице вместе с печалью он видел радостный внутренний блеск за его Ванину зрелую выдержку.

Опорная точка в жизни четырнадцатилетнего юноши случилась. Эти умные глаза любимой лошадки и глаза матери сопровождали его по жизни всегда и всюду — утверждая, что истинное человеческое, доброе чувство и дело всегда отзовётся в другом. Тогда оно выражалось в доверии к юноше взрослых людей делить им с точностью до грамма пайки, ещё так недостающего послевоенного чёрного хлеба, измерять и учитывать их ежедневный изнурительный труд, делиться самым сокровенным — порой ослабевшей физически и морально, мечущейся в неутешном горе заблудшей в потёмках души.