Снег и цветы /Рассказ/

Снег и цветы /Рассказ/

В селе Снегирёво школа была только начальная. В войну 1941-1945 годов дальше ни кто не учился, вот после учились уже многие — это Фёдор Лотков и Павлик Тоскаев уже по третьему году, Прошка Щетинин и Алька Снежкова — по второму и Лазька Храмов с Ванькой Лыковым первый год, т.е. в пятом классе.

Время было ещё трудное, послевоенное; и хотя до райцентра — с. Чарышское, где была десятилетка, от Снегирёво тридцать вёрст возить учеников в школу возможности не было. В лучшем случае, попутной подводой иногда кто-нибудь из селян доставлял продукты для всех и развозил по постоям.

Ещё за неделю до зимних каникул все ученики села Снегирёво сговорились, что в субботу после четвёртого урока идут домой. Сбор на «выездной» улице у Храмовых.

А в канун дня в школе на переменах только и разговоров было у всех деревенских (так звали учеников в райцентре из соседних сёл) как пойдут домой и о предстоящих каникулах. Только Прошки Щетинина из Снегирёвки почему-то в школе не оказалось, и они не знали, пойдёт он или уехал с кем, не сказавшись: но это не внове, он всегда на всех смотрел исподлобья и почти не разговаривал.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Перекусили наскоро постными щами с чёрным хлебом, кинули за спину пустые котомки и в самом весёлом настроении стайкой выпорхнули за ворота.

Морозно. Накануне весь день и ночью шёл снег, а сейчас он искрился и блестел на солнце причудливой изморозью. Полуденное зимнее солнце, подёрнутое морозной дымкой, так и не поднявшись ввысь, застыло на месте над горой «Домной», чтобы тут же пойти своим коротким путём по над сопками и быстрее спрятаться за надёжные зубья скал и тёмные сосняки горы «Мохнатой».

Дорога на окраине села хорошо укутана конными и тракторными санями. Идти легко, споро. Бодрит морозец и предчувствие скорой встречи с домом, друзьями, собакой и кошкой, избяным, до кровинушки родным запахом и всем-всем, что так крепко вошло вечностью в их детскую память.

А вот и Прошка, поджидал видно где-то здесь в переулке: длинноногий в чёрных валенках, овчинной куртке чуть выше колен, шапке, подвязанной сверху, как у взрослого парня. На вопрос Павлика — «Что ты, Прошка, подводишь всех нас?» — он, молча, пристроился к группе, подальше от допросчика и, потянув носом, отвернул в сторону, дав этим понять, что объяснять что-либо ни кому не намерен и зашагал степенно, стараясь не задеть кого-либо руками.

Все школьники одеты были довольно неплохо, родители из последнего старались, чтоб детям было тепло, да и перед чужими людьми не стыдно. Единственная среди них девочка — Аля училась она в шестом классе вместе с Прошкой — одета была в длинное материно пальто и большую шерстяную шаль и оттого казалась неуклюжей. Шла Аля сзади, не глядя по сторонам, никак не реагируя на перемещения ребят по дороге, разговоры и шалости.

Впереди, вдоль речки Сосновки чётко обозначился прямой участок дороги до лобастой горы, выступающей прямо к мосту, где она с последним солнечным отблеском сворачивает круто влево и петляет уже по глухому каньону до десятого километра, где должны свернуть вправо на посёлок и идти по горному хребту со спуском в село Сосновское, а дальше через двенадцать километров их родное село.

Впереди шли Фёдор и Павлик, ученики седьмого класса, ведя разговор о школьных делах. Больше рассказывал Павлик. В школе он был активистом — членом учкома. Невысокого роста, сухощавый, порывистый в движениях и здесь он с жаром и возмущением говорил Фёдору:

— Этот наш химик Дмитрий Фёдорович совсем распустил класс, ведь до чего дошло: Шурка Орехов на днях, что опять выкинул: урок только начался, а он надул живот выше парты и сидит — не дышит, а этот чудик-пигмей Почуфаров тянет руку, и гундит ехидствуя: «Дмитрий Фёдорович, что же вы не видите — с человеком плохо, с животом у него что-то». А тот семенит между парт к нему, удивлённо так смотрит и говорит: «Орехов, Орехов, что с Вами? Дав как можно…, да идите же на двор, чем Вы сегодня завтракали, — А пигмей уж тут: «Да Вы не расстраивайтесь, Дмитрий Фёдорович, я ему помогу, а если что — врача вызову». И пошли из класса… курить до конца урока, а класс прыскает со смеху. Пол-урока сорвали, а кто и весь прохихикал. Я Шурке на перемене прямо сказал: «Ещё сотворишь подобное — на учком вытяну».

— А он что? — спросил участливо Фёдор.

— Да что он, — кончай, — говорит, — Паша, ладно тебе — и всё.

— А вообще-то он дельный парень, силён в математике, да и возраст у него — семнадцать скоро стукнет, а дури всё-то хоть отбавляй.

По дороге изредка ребятам встречались и обгоняли их подводы, но всех усадить и подвезти мог только трактор с санями, но это была редкость, машины в снега пробиться тоже не могли, да и подсаживаться по одному — по два можно было, по нашему уговору, только, когда шли в райцентр, при выходе на тракт. Домой же идти только всем вместе: ведь путь пролегал по горному глухому месту, где всегда могут и волки встретиться.

Свернули вправо на просёлок. Перед тем, как идти по горам, у родника устроили отдых.

Обычно, в осеннюю пору все садились у родничка, бившего прямо из-под сопки, и по очереди припадали к воде, с удовольствием пили вкусную, родниковую воду, перекусывали, отдыхали.

Он и теперь оказался незамёрзшим, таким же светлым, журчащим по чистым серым камешкам, только ещё красивее от нависшего над ним снега и голубоватых сосулек, вымерзших прямо из воды — казалось, великан с белыми усищами пьёт, морозит ручеёк и вот-вот закроет его до весны своей необъятной бородищей.

Зимами ребята изобрели оригинальный способ добычи воды с высоких снежных берегов незамёрзших ручьёв. Конец палки окунали поочерёдно в воду и снег; таким образом, быстро набирается ком водянистого снега, с которого ручьём стекает та же ключевая вода, поданная на палке своему товарищу.

Проделав всё это в считанные минуты, ощущая в ногах ещё только лёгкую усталость, выстраиваясь гуськом, они продолжали путь.

Впереди вышагивал Лазька Храмов. Слышно, как он натужно дышит. Его широко посаженные карие глаза, уставлены в узкую тропу пробитую верховыми наездниками, рыжие волосы козырьком нависли над его квадратным вспотевшим лбом.

Ох и враль же Лазька (не зря прозвали «Мюнхгаузен»). Своим хрипловатым голоском он мог рассказывать под настроение часами: о рыбалке, где вытянул рыбу больше себя, которую тут же зажарил и съел, то догнал скачущую во весь опор лошадь, свободно управляет автомобилем и меняет колёса без домкрата. Смеётся Лазька одними глазами. В промежутках с россказнями готовит кому-нибудь каверзу, подвох, каким бы гадким он ни был.

Все дети знали Лазькину жестокость, как прошлой весной на большой перемене в кузне он издевался над помощником кузнеца Петей. Ребятам интересно было смотреть, как кузнец Яков искусно работает молотом, и раскалённое добела железо превращается в подковы, крючья и другие хозяйственные поделки. В горне им разрешалось печь принесённую картошку. В ту весну сорок седьмого было ещё голодно.

На этот раз в кузне хозяйничал Лазька. Он жил рядом у деда с бабкой: отец его погиб на фронте в начале войны, а мать года через два умерла от простуды. Кузнец сидел в дальнем углу на своём излюбленном месте, покуривая самосад. В другом углу стоял Петя — помощник кузнеца — двадцатилетний парень, с детства тихо помешанный. Ему от постоянного недоедания всегда хотелось есть. Говорил он только о еде, протяжным тонким голосом, называя всех ласковыми именами, заискивающе заглядывая в глаза.

На это раз Петя не смотрел ласково на Лазьку, а весь красный, в саже, с выпученными слезливыми глазами, отстраняясь, вжимался в стену, поднимая для защиты грязные с растопыренными пальцами руки, молча, по-рыбьи, раскрывая и закрывая безусый рот. Лазька невозмутимо брал с наковальни только что вынутые из огня картофелины, отходил к двери и, как мячом, довольно резко бросал в него. При попадании Петя криком ойкал, выл и тотчас, сдирая с лица прилипшую горячую картошку, поедал её тут же без соли; при этом плакал по-бабьи и просил: «Лазечка, да ты не бей сильно-то, не бей миленький, ведь больно». На что Лазька готовя очередной снаряд, самодовольно говорил хрипотцой: «Уговор, Петя, дороже денег», — и всё начинал сначала.

Ванька тогда раскидал его картошку, долго избегал его и не заходил в кузню. Да и кузнец для Ваньки стал навсегда противным.

На этот раз Лазьке было уже не до каверз. Идти становилось всё труднее. Дальше по горному хребту вела только тропа от двух-трёх проехавших за день вслед друг другу всадников.

Тяжелее идти было первому. Ему приходилось с силой пробираться, увязая чуть не по пояс в сыпучем засахаренном снегу — второй, третий — тропа становилась проходимой, и последним идти было легче.

Сначала старшие ребята стали сменять друг друга, а затем и Ванька с Лазькой подключились к очерёдности, кроме Альки, которая то отставала, то догоняла, плетясь всегда сзади. Первый, прокладывая дорогу, уставал, останавливался, делал шаг в сторону, садился прямо на снег — отдыхал, пока проходили все, кроме Альки — вставал и шёл сзади, пока не приходила очередь, вновь идти первым.

Так прошли они равнинное плато хребта, перевалили невысокую поперечную сопку. Перед началом спуска в село Сосновское дорога снова пошла проторённой возами с сеном — идти стало легче, снова начались шутки, разговоры.

Проходя окраину села, ребята поняли, что начало смеркаться: в отдельных избах засветились окна от зажжённых керосиновых ламп. На перекрёстке в селе Лазька объявил всем, что останется здесь у дядьки — решил навестить перед праздниками и молча побрёл, еле волоча ноги к центру села. Все знали, что ни каких родственников у Лазьки здесь в селе нет, а просто он устал и идти дальше не может. Но знали и другое — постучись любой из нас в первую незнакомую дверь, там обязательно впустят, отогреют, накормят из последнего, говоря «чем бог послал», укроют на ночь шубой или каким ни на есть тряпьём; при этом не спеша выспросят обо всём тебя: о родителях, о себе и, куда путь держишь, — таков непреложный закон сибирского села. Поэтому ребята, молча проводили глазами своего Лазьку и продолжили путь.

Ни Фёдор, ни Павлик — никто из ребят не оценил тогда случайно оказавшимся здравым поступок Лазьки. Им в голову даже не пришла тревожная мысль, что надвигается зимняя ночь, а впереди ещё двенадцать тех длинных километров пути по сопкам, бездорожью, и будет ли опять хотя бы тропа, чтоб не сбиться с дороги. Тем более, не пришла мысль, что может испортиться погода и вообще оценить, хватит ли сил добраться до дома.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Стемнело. Высоко в небе, чуть сзади, повис рожок народившегося месяца. Край западного неба багрово навалился на снежные сопки, спугнув хороводы звёзд, выкрасив их алым отсветом.

Всё приторно иссиня-бело. Только в логах у ручьёв и в вершинах сопочных круч выделялись тёмными пятнами рощи берёз, осин и плодливого тала.

Правее по направлению пути виднелись контуры горы Снегирёвой — конечной вершины одного из отрогов Бащелакского хребта. Именно зримое присутствие её и вселяло в них силы идти и идти. Казалось, цель уже близка, ещё усилие — и мы на последней седловине, откуда будут видны огоньки крайних домов вытянувшегося вдоль речки Сосновки родного села.

В логах снег становился глубже, тропа еле приметной. Ведущие чаще стали менять друг друга. Одежда на всех обледенела. Руки словно ухваты, скрючились впереди туловища. Настывший снег в местах сгиба колен мешал свободно поднимать ноги. Усталость, заскорузлая одежда, усилившийся к ночи холод — всё делало каждые метры пути неимоверно трудными. Всё чаще кто-то из ребят, особенно первый, увязал в снегу, падал, поднимаясь, утопал до плеч и долго барахтался в снегу: сначала высвобождал руки, вставал на колени, а затем уж принимал первоначальную заскорузлую стойку.

Остановились в лощине. Не обращая внимания на глубокий снег, сгрудились кучкой, как привидения — укороченные, еле ворочающиеся существа в ночи на белом снегу, гулко хробостящие одежды при малейшем движении и прикосновении друг к другу. Смотрели, настороженно переводя взгляд, друг на друга. Никто не осмеливался заговорить. Усталость, холод сковали не только отерпшие ноги и руки — свело скулы, — юный мозг лихорадочно искал выхода. Каждый смотрел на товарища с надеждой, боясь выказать страх, слабость, что идти больше не в силах… Ещё шаг, ещё несколько шагов и… он сядет на снег и больше не встанет, не сдвинется с места…

Первым заговорил захрипшим от холода, но бодрым голосом Фёдор. Ему вот-вот исполнилось шестнадцать. Невысокого роста, крепкий, сообразительный со сросшимися на переносице тёмными бровями, выполняющий давно всю мужскую сельскую работу, он выглядел свежее и увереннее всех.

— Стоять долго нельзя, надо двигаться, идти-то осталось всего-ничего, а то вон и метель начинает, — и хотел, было двинуться вперёд, но оглядев ещё всех понял, что дело всё гораздо сложнее и заключается оно не только в том, чтоб идти, напрягшись из последних сил… а сам-то он чувствовал, что сможет… Но, увидев полузакрытые, безучастные, глубоко запавшие глаза Павлика, выражавшие ими бесконечную усталость, мягко спросил:

— Скажи, Паша… Да встань, перина тебе снег, что ли!

— Справа по логу, Федя, знаешь в километре, может дальше чуть, заимка, лучше идти туда, — скрипуче высказал Павлик, слизывая сухими губами снег с обледеневшей рукавицы, продолжая сидеть в снегу у края тропы.

Из Алькиных посеребрённых холодом глаз непроизвольно текли слёзы, смораживаясь бисером по краю закуржавевшей шали.

Ваньке сказать было нечего. Во-первых, моложе всех на два-три года. Да и не думал он… Всё его тело мелко дрожало, мышцы ног, плечи налились усталой болью, голова шла кругом, перед глазами поочерёдно являлись искажённо очертания гор, лога, деревьев, — знобило.

Зло высказался Прошка:

— Чо расселись… идти, так идти, — и начал, не глядя ни на кого пробираться вперёд на тропу, чтобы идти первым, хотя до этого коротки были его отрезки пути (он быстро отступал в сторону, молча уступая товарищам снежный целик).

Следом за Прошкой, еле поднявшись, растопырив широко руки, тяжело грузя бесконечный сыпучий снег, побрёл Павлик.

Фёдор, подобравшись поближе к Ване, внимательно осмотрел, подбадривая всем своим видом, высказал:

— Дальше будешь, Ваня, идти всегда следом за мной, и когда надо будет идти первым, тоже держись за мной, — слегка мёрзло хлопнул по плечу, добавил:

— Не журись, брат, дойдём, земля-то уже наша (имея в виду земли своего колхоза), — и двинулся твёрдо вслед за Павликом.

Прошка шёл долго. Его сменить должен был Павлик. Но, что с ним… Упал, долго барахтаясь в снегу, кое-как поднялся, шатаясь сделал ещё несколько шагов и заваливаясь на бок — сел. Скричигая зубами, хрипло проговорил:

— Всё, Фёдор, баста… сил нет…

— Павлик, кончай, чуть отдохни, поможем тебе, остался последний подъём, а там вниз — доползём…

— Нет, Федя, их вон тяни, — Павлик чуть заметно головой указал на Ваньку с Алькой. — Я уж как-нибудь сам…, — затем также хрипло, но со злостью продолжил, — Стог сена вон, видишь? Останусь здесь, зароюсь, а вы дойдёте… приедут за мной. — Посидев так ещё, Павлик, собрав видно последние силы, решительно поднялся и стал пробираться по целику к стогу сена, который раньше казался им далёким кустом. Фёдор, зная, что переубедить Павлика невозможно, молча, побрёл вслед за ним.

Вернувшись, не глядя на нас, сказал сухо:

— Раскисли все, а ну встали…, — и решительно побрёл вперёд, быстро удаляясь.

Алька прислонясь сзади к Ваньке, тихо плакала с подвывом.

Ванька понял, что стоит на месте, и сил больше нет, даже двинуть ногой. Мысль только одна — как бы не упасть.

Очнулся, когда Фёдор, вернувшись к ним, сняв мёрзлую рукавицу, прохладной ладонью стал осторожно растирать брату лицо, другой похлопывая по спине, шапке приговаривал:

— Встряхнись, Ваня, возьми себя в руки, — затем стал разминать ему руки вместе с застывшими варежками, спрашивать. — Пальцы хоть чуют? Бери меня сзади за лямки, держись крепче и иди мне вслед. А ты не скули, Алька, здоровая… и тоже не отставай.

Так были преодолены ещё сотни метров на последний перевал горы Снегирёвой. Впереди шёл Прошка. Фёдор тянул на буксире Ваньку, сам падал вместе с ним, поднимался, вытягивал из снега брата, подбадривал, ругался по-мужски, что видно давало ему силы.

Ванька мало что понимал — притупилось всё. Не мог ощутить близости дома, родных тропинок, по которым бегал босым по холодной росе к лошадям, а затем верхом скакал навстречу солнцу, подставляя крепнущее детское тело сквозь растерзанную рубашонку.

Ветер бросал холодный колючий снег в лица ребят, зябко шуршал по обледенелой одежде, темень, пусто… Слышны далёкие крики Фёдора:

— Вставай, не лежи, метель поднимается! Алька! Помоги! Держитесь же вместе! Прошка! Где ты?

— Здесь я… Солома здесь…, — донеслось ветром. И всё исчезло…

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Светлый солнечный луг без конца и края, необыкновенная тишина… покой… С далёких горных увалов в долину белыми хороводами спускаются берёзовые рощи, а ближе поле цветов — «цветки-жарки» — всюду негде ступить, а у земли по зелёной травке россыпями «кукушьи слёзки» — и ото всей этой земной красоты душистым парком поднимается божественная благодать — из которой как утреннее солнышко вырастает девочка — Шура, соклассница Ваньки: в беленькой вышивной кофточке, пшеничными волосами, завитушками, спадающими к цветам. Она медленно приближается к нему и смотрит, смотрит небесно-синими глазами на Ваню… Он даже потянулся к ней, ему хочется поцеловать её. Он видит искорки в её глазах… Всё медленно исчезает…

Ваньке не раз приходилось оправдываться перед людьми своего села, что не был он ни на каком-таком «том свете», а всего лишь видел сны, вспоминая которые он даже краснел и упорно умалчивал или отговаривался, что видел, как играл с ребятами «красными-белыми». На что его тётка говорила: «Будет».

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Через несколько дней Ванькин крёстный — Григорий Титыч Шмаков зашёл под вечер навестить соседей. Угостившись одной-двумя кружками медовухи, долго внимательно всматривался на печь, словно в полумраке пытался разглядеть Ваньку, затем обращаясь то к его отцу, то к матери не то с вопросом, не то с утверждением восклицал:

— Вот ведь, кум, дело-то как вышло!.. Крестник-то гляжу пошёл уж, а, кума? Ещё мужичина-то какой вымахает… Совсем, было сгинул парень, а как жалко было, вспомню… ух…

Крёстный, говоря так, долго смотрел в потолок, потом, как бы очнувшись, резко опускал голову на грудь и, мотнув ею из стороны в сторону, встряхиваясь, выпрямлялся.

Мать, видя расстройство гостя и сама тоже волнуясь, торопливо переставляла на столе, пододвигая поближе к нему миску солонины, вилку, кружку, приговаривала:

— Да кушай ты, куманёк, кушай, чего опять там, час вот горячего подам, да и чай пить будем. Держи медок-то, выпей, оно и легче будет.

Крёстный, глотнув из кружки, и уже ни к кому не обращаясь, продолжил рассказ:

— Ведь на фронте был, чего там не видал, а тут… Как узнал про беду-то, на конюшню сразу, вижу кум запрягает, а я прям на вершину без седла пру, сколь мочи есть, спасать думаю, быстрей надо, может живой ещё крестник. А тут снежина такой, замело логом-то, но след, гляжу, есть, а сам нажвариваю Егреньку — «Кум-то как проедет санями!» — в голове опять, прямо взялось — горит всё. И добрался… Веришь, нет, кума, как глянул, а он лежит у скирды, соломкой чуть присыпан, а лицом белый весь, что снег. Я и сам чуть не сел рядом, руки ноги отнялись — гляжу, а взяться боюсь — как не живой? Встряхнулся… Ухом, щекой к лицу припал — холодный. Руками хватаю грудь, руки, ноги — всё мерзло.

Опять войну вспомнил — сколько нас там полегло, жаль до слёз бывало: но то ведь погибель была кругом, обвыклись уж ко всему, а тут снег, тишина, кругом ни души и на тебе… Собрался как-то, действовать начал: подвёл коня поближе, поднял родимого, а он не стоит, весь мёрзлый, неживой… Конь — в испуг, держу его — упал крестник-то, упал в снег прямо, уронил его… Снова поднимаю, руки трясутся, колотит всего, комок в горле, а в голове стучит — везти же быстрей надо. Соображаю… Опять поднял груз бесценный, кума, и прислонил к скирде поставил значит — стоит. Забрался на Егреньку, подъехал, ухватил руками за шиворот и положил, большой парень уже, прямо поперёк коня — на круп перед собой, а он вот, как брёвнышко, и не гнётся… Так вот и повёз, пока кума не встретил с санями. На тебе, кум, как бы говорю, сынка-то… Сполз с коня, помог развернуться в снегу, а у самого стучит внутри, в голове, что живой он, — пока вёз учуял, что жизнь теплится в нём… Ох, тяжко, кума…

Крёстный, остановившись, трясущейся рукой допил из кружки, утёр глаза, щёки, бороду и вновь, обращаясь ко всем, сказал с выдохом:

— Дважды крёстный теперь я, — и снова продолжил. — И помчал тогда я прямо к ветеринару — беги, говорю, Лукич, к куму спасай сынишку, а сам к Никитичу, в магазин — водки, говорю, давай, спирту — парня отхаживать надо: деньги потом, каки тут деньги… Суёт она мне бутылку, флаконы с деколоном. Я опять на коня…

И отходили же, так её, задышал, закраснел — оттёрли… Фершал грудь, помню, трёт, давит — дыхание добывает, я ноги, руки тру, давлю… Вижу, краснеет тело, теплеет, ещё тру, аж пальцы занемели, поливаю декалоном и ещё, и ещё, больше в локтях, в суставах. Вот они и болят час, а кожа нарастёт, были бы кости целы.

Теперь, кум, лечи, доводи парня. Раз на том свете побывал — жить долго будет, будь оно неладно.

Закончив рассказывать, надолго задумался Григорий Титыч, а потом, как бы размыслив, добавил:

— Ещё какой мужичина вымахает.

И верно, поправился Ванька скоро, только тело к непогоде ныть стало, да хруст в суставах рук и ног появился. Старики присоветовали, что лечить эту болезнь надо пчёлами.

Лазьку из с. Сосновки привезли тем же днём, только искали по селу долго.

Павлика из стога сена привёз его отец, и тоже отхаживали всей роднёй. У него оказались обмороженными пальцы ног.

Они с Фёдором утверждали потом, что у Прошки спички были, но их не дал — скрыл. Павлик доказывал, что в дороге он раза два закуривал в удалении от всех.

Алька осталась цела и невредима, только болела неделю с простуды. На расспросы о Прошкиных спичках она упорно молчала. Ближе к весне их стали замечать часто вместе, и кто-то на партах им написал: «Прошка+Алька= Любовь».

А на селе ещё долго говорили о случае со школьниками, как они чуть не позамерзали в дороге. Даже на Правлении колхоза постановили, чтобы выделять подводу для доставки продуктов и сопровождения учеников зимами к праздникам и каникулам.