Победа.

Победа.

По-разному запомнилась снегирёвцам победная весна 1945 года. Одинаковым было только то, что для всех она была ранняя, тёплая и долгожданная.

9-го мая около полудня нарочный из района вручил лично сельскому председателю документ, в котором сообщалось, что фашистские войска разгромлены наголову в его логове Берлине и подписан Акт об их безоговорочной капитуляции… Далее руководство страны горячо поздравляло воинов доблестной Красной Армии и весь советский народ с Великой Победой.

Иван Ефимович Краюхин (искалеченный во второй год войны) тут же вызвал к себе конторскую рассыльную бабку Лукерью, стал торопливо наказывать ей, чтоб срочно бежала на конюшню и передала конюху Никанору, чтоб он на его Буланом скакал в поля и во все концы села объявлял, что пришёл конец проклятой войне; Лукерья, разом ничего не поняв, как оглушённая, уставилась на него вдруг округлившимися, как у молодой, глазами. Иван схватился, было, за костыли, потом бросил их, сгремев на всю контору, подтянулся на руках к бабке, крепко обнял её, отстранил, снова притянул и троекратно расцеловал в её бледные старческие щёки — выдохнул:

— Баба Луша, да Победа же случилась у нас! — Лукерья ойкнула, залилась непрошенными слезами и, повторяя шёпотом наказ председателя, ткнулась, как в впотьмах, в ту, другую стену, потом, выставив руки по-слепому, выбралась на улицу.

Краюхин видел, как бабка Лукерья, всё убыстряя шажки, прямиком приречными огородами удалялась к конюшне.

Тем временем кузнец Шкрет Анисим со своим помощником, тихо помешанным двадцатилетним верзилой Никитой, под руководством самого председателя прикрепили красные флаги на конторе, школе, а секретарь сельского Совета, молодая девушка Ксения Лыкова, по просьбе Анисима из оставшихся кусков красного материала быстро сживулила ему что-то наподобие флага, а он, сделав длинный держак, водрузил красный стяг на конёк своей кузни, образовав тем самым центр, подобно городской украшенной площади.

В это время из уст в уста по селу, в полях, на ферме, конюшнях и пастбищах передавались слова: Конец Войне, Победа, Замирение. Люди с каким-то остервенением, не сговариваясь, бросали работу, наскоро распрягали лошадей, освобождали от ярем быков, от лямок коров, загоняли скот по загонам, торопливо запирали амбары, сенники, бросали недосеянные грядки в огородах, засовывая куда-либо мокрые тряпицы с семенами, — все кто как мог, в бричках, вершно, пешком напряжённо, в молчании, не веря до конца глашатаям, боясь глядеть друг на друга, чтоб не услышать другое, устремлялись к центру села.

У крыльца школы Краюхин нервно костылял из стороны в сторону, энергично перебрасывая тело вместе с негнущейся ногой, помогая при этом мало-мальски действующей другой. На крыльце стояла сельская интеллигенция в лице счетовода колхоза, высоченного, средних лет мужчины Фёдора Коретова, парализованного левой половиной тела, и сельского секретаря Ксении Лыковой. Фёдор от волнения кривил лицо и беспрестанно удерживал правой рукой дёргающуюся левую, засовывал её глубже в обшитый кожей брючный карман, ещё выше вытягивал шею, высматривая дорогу, ведущую в село. Ксения, в который уж раз вчитывалась в привезённую из района бумагу, вновь заливалась слезами, смачивая бесценный победный документ.

Наконец, видно решившись, не дождавшись школьного звонка, Иван Ефимович взял у секретаря серую папку — корки от амбарной книги с вложенным туда документом, глянул ласково на свою помощницу, высоченного Фёдора и как-то неловко дёрнув в сторону седой головой, провалился в коридорную дверь школы, гулко застучал там по скрипучему деревянному полу.

Ребятам сельской школы запомнилось, как колченогий дядя Иван, добрый их друг и судья во всех спорах, отстучав коридором, протиснулся между парт к учительскому столику и что-то стал говорить Зое Фёдоровне и подошедшей из другого класса учительнице Шурутовой Софье Ивановне, показывая им на бумагу, Зоя Фёдоровна тут же со слезами стыдливо отошла к окну и видно было, как в рыдании вздрагивает всё её щупленькое тело. Из соседнего класса стали высовываться ребята второго и четвёртого, Иван Ефимович, махнув рукой, шумнул им, чтоб все шли к нему. А Софья Ивановна, начав читать, вдруг тоже ни с того, ни с сего расплакалась, некрасиво растягивая губы, заголосила по-бабьи, с причетом:

— Да закончилась наконец-то проклятущая, да сколько она принесла нам горюшка, и за что же сгубили столь бедных головушек…

Все ученики, человек двадцать пять, сгрудились к столу, не понимая толком, в чём дело. Председатель, видя, что с учителями дело не вышло, взял лист у Софьи Ивановны, махнул им в воздухе и коротко объяснил:

— Всё, ребята, войне конец, победа осталась за нами, баста! Все на улку, и помните этот день!..

И, конечно же, им запомнился так необычно закончившийся урок девятого мая. А ещё они запомнили, выскакивая из класса с криками ура, — это солнечный день и красные флаги на конторе, школе и даже на кузне.

А первоклашки, Ванька Лыков, Лазька Храмов, Петька Тоскаев, Витька Кунгуров, выскочив на улицу, с необъяснимой радости побросав у кузни свои холщёвые сумки с газетными листками, исписанными учительницей из единственных на школу букваря и задачника, устремились к лопухам; срывая листья, на дороге засыпали в них пыль, сворачивали пакеты и бросали, чтоб получить подобие взрыва. Набегавшись, отсалютовав пылью, они взобрались на крышу кузни, откуда можно было видеть всё, как на ладони.

Люди съезжались, сходились с верхнего и нижнего края села. Все сгрудились полукружьем перед косогором, где на старом молотильном круге сидел, положив рядом костыли, председатель Краюхин, прижимая рукой к подгнившим доскам свою серую амбарную папку. Рядом на зелёной травке рассаживались старики, чуть поодаль на раме от сенокосилки сидел Зотей Парфёнович, рядом к нему примащивались бригадиры Белогрудов и Кунгуров. Тоскаев Степан, жестикулируя руками, что-то рассказывал окружившим его ребятам постарше вместе с его сыном Павликом. Женщины и старухи собрались кучками, постоянно прижимая концы платков то к глазам, то к губам, молча, смотрели на косогор. С начальством стоя в бричке, расставив широко ноги, пригремел прямо к кузне на паре исхудавших в весне гнедых лошадей Назар Турсумбаев. Вместе с другими выбрался из брички его отец, колхозный шорник, Турсумбай неторопливо стряхнул с распахнутого стёганого халата приставшую солому, не спеша, осмотрелся кругом и, заложив руки за прямую спину, выставив вперёд лицо с редкой бородкой, направился к председателю колхоза и бригадирам.

— Турсумбай всегда с ножом за голенищем ходит, и нож такой, что бриться можно, — сделал пояснение Лазька Хромов, — а у ихнего Назара ножина во! — продолжил Лазька, разведя широко руки, — опять скоро у них будет битва с киномехаником, как привезёт кино, но на этот раз Назар его резать будет.

— Не шибко-то зарежешь, — возразил Ванька Лыков, — у него всегда с собой рукоятка от движка, да и то же кое-что припасти может.

Поднялся с земли старый партизан — дед Мохов Илья, за ним другие старики. Иван Ефимович, устроившись покрепче на три ноги, изготовился говорить речь. Где-то в ближнем сарае слышалось слабенькое блеяние, видно, опоздало окотившейся овцы, да, слившись в единый отдалённый рёв, мычали оголодавшие колхозные коровы.

В этой навалившейся вдруг на людей тишине столь долгожданные слова сельского председателя теперь были так неестественны для восприятия изнемогшими людьми в ежедневных трудах и заботах, что, как только он выдохнул последние слова «Родина их не забудет»: тотчас где-то в средине толпы раздался душераздирающий вопль, и здесь же вперебой в разных местах заголосили другие бабы.

Стараясь перекричать их, оратор уже без бумаги стал выкрикивать подготовленные слова о крепости русского духа, счастливом будущем, на что кто-то даже крикнул «ура», стали поздравлять друг друга с Победой, старухи усиленно закрестились, кто-то побежал к ручью за водой, чтоб отпаивать кого-то…

Друзья, глазеющие на всё это с крыши кузницы, скатились на землю и зашнурили между людей, разыскивая своих родителей. Одними из первых потянулись домой Прошка с дедом и бабкой — им ждать и надеяться было не на кого. Совсем уже старенький Лазькин дедушка Ипат со слезящимися глазами нервно обшаривал голову, плечи своего внука — он ждал оставшегося в живых своего младшего сына Сергея. Анастасия Лыкова прижала Ваньку к груди, плача на радостях, расцеловала его в вихор и затылок со словами:

— Даст-то бог, всё теперь образуется, скоро папка придёт, снова жить будем… Пойдём, сынок, домой, оголодал ведь совсем, хвати…

Кроме слёз были в тот вечер и песни. Из самых потаённых уголков извлекли старики замусоленные червонцы. Тут же на косогоре пили горькую, стукаясь черепками с сельским председателем, между собой, потом трясли пасечника Евдена, плутоватого деда Хорька, даже древний, всю войну побиравшийся дед Полуэкт откуда-то из рямков вывернул на бутылку.

И впервые за многие годы хрипло, пьяно, но уверенно, мощно разнеслась по селу старая партизанская песня.