Фронтовик.

Фронтовик.

Егор Лыков с фронта пришёл ночью, а ранним утром, обняв наскоро сонных детей, еле живую увёз в больницу свою Настасью. И только через несколько дней, убедившись вместе с врачом, что теперь жена пойдёт на поправку, вернулся домой в Снегирёво.

С раннего утра Егор по-хозяйски не спеша оглядывал, кое-что поправляя, порушившееся подворье, затем, придя в избу, устало опустился на своё обычное место у стола на переднюю лавку.

Старший сын Фёдор стеснительно обнял отца, прижавшись на секунду к его колючей щеке, отстраняясь, он виновато встал у стола, считая, что оставаясь за хозяина в доме, не уберёг мать от болезни, что часть огорода и прясло сожжены, а в кладовой и подполе всё пусто; картошки даже не хватило засадить весь огород, досаживали одними картофельными глазками, да ростками, хоть он и бросил учёбу, чтоб только заниматься по дому, но пришлось им тринадцатилетним работать наравне со взрослыми, получая пайку хлеба на пропитание.

Таким и запомнился он при встрече Егору — коренастым малорослым мужичком, угрюмо с надеждой посматривающих из-под тёмных бровей, то на отца, то на сестру, растерянно занявшую пустую материнскую куть.

Зато младший — Ванька, словно прилип, ни на шаг не отходил от отца. Для него отцова гимнастёрка с четырьмя медалями на груди была теперь верхом гордости за отца перед товарищами. Ванька не мог насмотреться на солдатскую пилотку со звёздочкой, сапоги, брюки галифе, ремень и, конечно же, медали: по нескольку раз трогал их, переворачивал с обеих сторон, читал: «ЗА ОТВАГУ», «ЗА БОЕВЫЕ ЗАСЛУГИ», «ЗА ОБОРОНУ ЛЕНИНГРАДА», «ЗА ПОБЕДУ»… Запомнил названия наизусть и не мог надышаться крепким махорочным запахом, исходящим от отца.

Егор теплел глазами, гладил сынишку по вихрастой русой голове, разглядывал его загорелое на солнце лицо с облупившимся носом, светящимися впроголубь глазёнками, брал за худенькие плечи, легко приподнимал перед собой, удивляясь лёгкости девятилетнего мальца.

Восемнадцатилетняя дочь Ксения, рдея лицом, стояла в кути в волнении перебирая толстую плеть тёмной косы, то поднимая, то опуская тяжёлые ресницы в готовности расплакаться от свалившегося на неё счастья и горя — беспомощности хозяйки в доме. Она знала, что сегодня же получит упрёк за малую сдачу молока на маслозавод и, что из колхозного склада нечего взять, чтоб хоть при встрече накормить вернувшегося с фронта отца-солдата.

Егор ещё раз подкинул подросшего за три года без него Ваньку, неприятно ощутив своими сильными пальцами остро выступающие гнучие рёбрышки, задумчиво прошёлся по облупившемуся, когда-то крашеному им жёлтой краской полу, остановился, осматривая привычную родную избу, решительно подошёл к дочери и кладя тяжёлую крестьянскую руку на её, начинающие вздрагивать плечи, успокоил:

— Теперь, дети, не пропадём… и как только вы тут выжили? И снова обращаясь уже к сыновьям, сказал веселее:

— Не горюй, мужики, скоро свадьбу справим Ксении, на всю округу завернём…

На другой же день Егор со Степаном Тоскаевым на двух конных бричках выехали в равнинные сёла выменивать хлеб на последние завалящие у сельчан заветные одежёнки, пчелиный мёд, да излишки колхозной сбруи. Не было сил у людей на сенокосную страду.

Грош цена будет пришедшим фронтовикам, если колхоз не заготовит вдоволь корм на зиму скоту — говорили мужики, собираясь вечерами в конторе. А с утра брались за ремонт сенокосилок, волокуш, скотных дворов, а в закатном вечере по всему селу разносился дробный перестук молотков — отбивали завалявшиеся довоенные косы-литовки.

Егору Лыкову было вновь поручено, как и перед войной, уход за колхозной пасекой — на трудодень нужен какой-никакой рубль, чтоб хоть стыд у людей прикрыть в зиму.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

В полпути, дорога, спустившись к ручью, резко обрывалась, только тропинка круто заворачивала в горные лога.

Забежавшие было вперёд дети, Ванька с Лазькой вдруг с криком остановились. Егор Дмитриевич в одном прыжке оказался на голове гадюки, которая серой верёвкой обвила его солдатский сапог. Дальше до самой пасеки шли они верным солдатским строем, пока из-за зелёного косогора, муравьиной кучей не встала перед ними крыша полуподземного омшаника.

Из торца строения прохладно глянуло на них маленькое оконце. Закрываясь частично колышущимся перед ним пыреем, оно хитровато подмигивало поляне с огневищем, ручью, журчащему рядом, цветущему лугу и берёзовой роще, горным увалам, широко распахнувшимся обильным разнотравьем и ягодными местами.

Разморенное утренней прохладой солнце мягко ласкало на просторной поляне, окаймлённой ручьём и зарослями черёмухи и тала, разноцветье домиков-ульев. Они стояли ровными полукружьями между молодыми берёзками, осинками и кустами черёмухи.

Сколько раз на фронте Егор видел во сне и наяву клочок этой сказочной алтайской земли, но чтобы вот так — просто и сразу… Застолблённо, со звенью в ушах долго сглатывал солдат вцепившееся в горло счастливое наваждение.

Навстречу им из-за пригнездившегося в углу поляны сторожевого балагана с косой в руке вышел дедушка Ипат, хозяин колхозной пасеки. В белой бороде, старенькой фетровой шляпе чугунком, лаптях, армячке, перехваченном опояской, — он выглядел пришельцем из прошлого века. Опознавая гостей, он остановился, приложил свободную руку к глазам и видно узнав, прислонил к деревцу косу, расторопно мелкими шажками засеменил навстречу со словами:

— Господи милостивый, кого лицезрею-то я старый… Егорушка! Живой-здоровый?! И уткнувшись лицом в грудь солдата, он долго стоял, так мелко вздрагивая, будто жалуясь на свою долгую трудную старость и многое другое, может понятное только ему одному столь пережившему за свою почти вековую крестьянскую жизнь.

Егор Дмитриевич понимал, что вместе с радостью встречи в ветхом старике всколыхнулась глубокая обида за погибшего на войне его любимца старшего сына Ивана, и, что не случилось ему под конец жизни тёплой уютной старости. Не зная, как успокоить деда, Егор молча похлопывал его по спине, а найдясь сказал только:

— Терпи Ипат Лукич, скоро вернётся твой богатырь Кирилл… и всё наладится…

Встрепенувшись, дедка ещё раз вгляделся покрасневшими подслеповатыми глазками в гостя заговоря:

— Ерой! Истый ерой, уж не сон ли мне, Лазька, ну-ка куси дедка за что — стал суетливо хватать внука за плечи, вроде распознавая его. Лазька прислонившись к деду погромче прокричал в ухо:

— Баба к вечеру молоко принесёт, а больше ись неча, може маленько творога ещё… А Ванька с другой стороны объявил, показывая широко руками:

— Папа на дороге вот такую змеищу стоптал…

— Вот ведь, Егорушка, растут-то яко грибы, — и вновь сгрустнув, опустил седенькую голову и, затерев было глаза рукавом заговорил торопливо, указывая на внука:

— Вот всё, что и осталось от сына мово, а какой молодец был…

Но тут же, словно вспомнив, засуетился.

— Да что же я старый не зову вас в избушку-то, чай скипятим с блажничкой, медком попотчую…

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Прозрачный воздух, тягуче полнясь медовой испариной, вбирал в себя духмяные запахи трав, медленно поднимаясь над поляной, застывал, пронизывая собой всё окрест.

Егор пьянел, вдыхая дурманящий аромат, ощущал щёкот в огрубевших от пороха ноздрях, утопал в сандале пчелиного царства. В этом беспрерывном мелькании тысячи пчёл (даже небо здесь становилось зеленовато-серым) он привычно улавливал полную гармонию. Никогда не переставая восхищаться этими неприметными серенькими труженицами, (он снова убеждался, как глубоко упорядочено их движение в полёте по направлениям, высотам, в грузовом и порожнем варианте, как чёток контроль и точен расчет их благородного труда).

Егор ещё и ещё раз глубоко дышал этим царственным раем, прислушивался по-деловому, как прежде, — определяя сегодняшний «взяток» и даже устыдился своего созерцательного безделья.

— Пить чай и за работу, — думал он, видя запущенность пасечного точка.

У огнища дети наперебой стали рассказывать Егору, что прямо вот здесь на шивере видели громадного хариуса. Он улыбался в усы, успокаивал ребят, что мол, пусть ещё подрастёт, а к вечерку мы его мигом добудем, тем более, что крючки-то теперь заграничные, считай самоловы и дал им задание наловить в траве зелёных и серых стрекоз (кобылок).

Отбивая косу, Егор мысленно уже вываживал хариуса. Ему, любителю ловли, не верилось, что вот буквально сегодня он вновь пойдёт с удочкой и, таясь за разросшуюся траву и кусты тала, аккуратно запустит по стремнине ручья на шиверу с лёгким грузилом наживку — и тут же рывок лески, подсечка и серебристо-сизый красавец на бережке. Молоток быстрее застучал по лезвию косы-литовки.

Дедушка Ипат сомлел после чая прямо у огнища. Детям Егор поручил выдраить по-солдатски в избушке деда, а сам широким прокосом пошёл по заросшей дорожке. И к вечеру выкосил выпластал большую половину пасечной лужайки.

— Вот оно лекарство от войны, всех болезней и контузий, — присев на пенёк отдохнуть, разминая взбугрившиеся мускулы, думал Егор, продолжая вдыхать, вслушиваться, наслаждаться благодатью первозданной природы.