После дождя

— Жесть… — прошептал писатель Фëдор Достоевский, отмывая под водопроводным краном кухонный топорик. — Гекконы совсем забыли русскую классику. Раскольников — образ вечный, многогранный и непредсказуемый! Эх-хх...

Накинул на тушку заморской рептилии старую газетку, брезгливо поднял тельце с пола вместе с газеткой двумя пальцами — и вышел на улицу, где перешёл дорогу и положил убиенного геккона в урну у троллейбусной остановки. Пройдя дорогу в обратном направлении, купил в киоске новую газету, чтобы прикрыть голову от накрапывающего дождя, не спеша направился к дому и исчез в недрах подъезда.

Дома стало тихо и хорошо. Даже домашний попугай притих и молча качался на жëрдочке. Позавтракав овсяной кашей с жареным хеком, писатель с удовольствием выпил чашку компота и улëгся на диван. Полистал купленные новости, отложил газету в сторону и тихо подошëл к занавешенному тюлем окну. Откинув занавеску и внимательно посмотрев на торчащие из мусорной урны лапы геккона, Фëдор Михайлович вздохнул и отвëл взгляд от тошнотворного зрелища. За окном прояснилось, и лягушки после дождя вылезли погреться на солнышке, собравшись у грязной лужи.

Лужа была большой редкостью для города N-ска. Но Достоевскому нравилась — напоминала о прошлой жизни, вдохновляла на глубокие мысли и помогала философски относиться к житейским неурядицам.

Лягушки обнаглели и расквакались:

— Проклятая страна! Тюрьма народов! Ужасная российская действительность! Мрак российского быта! Презренные насекомые! Дурацкая лужа! А в Париже комары то вкуснее! И лужи получше будут! И вообще их там больше!

Сжав виски, Фёдор Михайлович внимательно взглянул на орущих лягушек, потом перевёл взгляд на трупик геккона. Опять оценивающе взглянул на жабий хор. Покачав головой, тихо заметил, как бы безадресно:

— Учишь их, учишь… Все одно идиоты.