стр. 1

На краю обрыва... 20% текста (реализм) 18+

Роман о судьбе женщин одной семьи на протяжении четырёх поколений — ошибка старшей из них привела к трагическим последствиям. Ведь даже за незначительные проступки, совершенные по глупости, жизнь спрашивает строго. За ложь, за ломку чужой судьбы старшей из представительниц рода, заплатить пришлось не только собственным счастьем, но и жизнью близких.

В романе присутствует сцены насилия, поэтому детям и подросткам не достигшем 18 лет вход нежелателен! А так же людям с тонкой натурой и неустойчивой психикой не стоит заглядывать сюда.

Реалистический он лишь с виду, но на самом деле, это плод моего странного воображения. Всё, что тут написано никогда и нигде не происходило… я надеюсь.

В романе использованы песни:

Валерия Канера — "А все кончается"

Юрия Визбора — "Милая моя"

Елены Слюсарчук на слова Михаил Пляцковский — "Пролетают гуси над Таймыром"

Р.Чернобровова на слова И. Сидорова — "Люди идут по свету"

В тексте присутствует (немного и не у всех персонажей) сибирский говор

автор иллюстрации: Лев Елена

Сентябрь 1973 год:

— Ребятки! У нас к вам большая просьба…

Председатель колхоза — Козлов Кирилл Сергеевич — стоя в десятом классе между учительским столом и доской, обращался к ученикам. С последних парт послышались смешки.

— Да, да! Я понимаю, — строго посмотрел председатель в сторону слишком уж развеселившихся ребят. Говоря, он всё время тряс указательным пальцем, то ли грозил, то ли пытался донести до подростков свою мысль. — Кажный год нам приходитьси обращатьси к вам за помощью. Но вы должны понимать: новые парты, доски, книги, учебники — всё ето не появлятси из воздуха и ваша помощь колхозу очень необходима. Конешно, вы последний год в школе и можете сказать, дескать, вам ужо ничёго не понадобитьси, но тут дальше будуть учитьси ваши братья, сёстры, а потом и детки…

Теперь уже стали смеяться все. Юноши, вытягивая шеи, словно мгновенно вырастая, громко хохотали, посматривая на девушек, и те, переглядывались друг с дружками, прикрывая рты ладошками.

— И ничёго смешного, — стараясь выглядеть серьёзным, продолжил Кирилл Сергеевич свою ежегодную речь. — Вы станете взрослыми, кто-то уедеть в город учитьси, одни останутьси тама, другие вернутси. А кто-то сразу пойдёть работать на ферму. Одним словом останутси в колхозе. Ну, а ты Федька, — указал он на долговязого парня, смеющегося громче всех, — после выпускного сразу в армию отправишси.

Федька хмыкнул и, перестав смеяться, насупился, обиженно глядя на председателя и по совместительству — отца. Парень выглядел старше других подростков — высокий, довольно-таки привлекательный и не очень-то похожий на ученика.

— Потом начнутси свадьбы… — продолжил Кирилл Сергеевич, постукивая указательным пальцем по учительскому столу и с улыбкой делая паузы, многозначительно приподнимал брови, — …пойдут детки… и всё повторитси…

— И ваши дети тоже будут убирать картошку, — встав из-за последней парты, закончил речь председателя Федька. Его слова вызвали новую волну смеха.

Подождав немного, пока молодёжь успокоится, Кирилл Сергеевич продолжил:

— Завтре приедуть студенты. Уроки в школе для вас на две недели отменяютси, и прошу всех к восьми ноль-ноль не опаздывать.

— Есть! — вновь отличился Фёдор, вскочив и приложив руку к «пустой» голове. Видимо, грозный взгляд председателя на него не очень-то действовал, хотя после каждой выходки, Фёдор быстро садился, пригибаясь к парте. Но старания спрятаться от отца выглядели смешно при том росте, которым обладал парень.

— Успешь ещё накричатьси, — ответил председатель и, погрозив сыну пальцем, вышел из класса.

— Тихо-тихо! — пожилая учительница — Клавдия Петровна — постучала указкой по ближайшей от неё парте. — Сегодня у нас уроки не отменены, так что, давай-ка, Фёдор, с тебя и начнём.

— А чё я-то? — пробасил председательский сынок. — Чуть чё, сразу Фёдор!

Кирилл Сергеевич, выйдя из школы, направился к старому коровнику. По весне шабашники закончили строительство нового, а этот хотели снести, да расчистить территорию под давно намеченное строительство правления колхоза. А то оно размещалось в доме, горевшем ещё до войны, немного подлатанном, да так и оставшимся, потому как всё время нужно было что-то строить другое. Вот и сейчас, председатель решил повременить со сносом старого коровника хотя бы до окончания сбора урожая. В нём и надумали разместить студентов в этом году.

Пройдясь по бывшему коровник, теперь уже общежитию для студентов, Кирилл Сергеевич остался вполне довольный проведённой работой. Помещение вычистили, подлатали и разделили на три так называемые комнаты. Средняя часть преобразилась в подобие столовой. По её центру располагался длинный, узкий стол с лавками, пара тумбочек, с одной стороны, длинный умывальник с несколькими кранами и печка-буржуйка — с другой. Кормить студентов собирались здесь утром и вечером, да ещё отвозить обед на поле, приготовленный тут же. Для дополнительного обогрева помещения решили установить ещё пару буржуек в двух крайних частях коровника, превращённых в спальни. В правом крыле, решили поселить девушек, левое — отдать в распоряжение юношей. Запах свежеструганных досок, из которых соорудили лежанки для спанья, стол и лавки распространился по всему бывшему коровнику, заглушая стойкий «аромат» навоза. Хотя помещение хорошо вычистили и пол покрыли новыми листами фанеры, но коровник всё ещё давал о себе знать.

— Серёга! — обратился председатель к одному из пяти мужчин, усердно приводящих новоявленное общежитие в порядок. Закончив с нехитрой мебелью, они выстрагивали новые ставни для маленьких окошек. — Скажи бабам, пущай еловых веток поболе накидають, глядишь, к утру и совсем запахи иные будуть, да ешшо смола поможеть, — посмотрел он на золотистые капли, выступившие на свеженьких лежаках. — Ничёго, нормально будеть, лучше уж, чем в прошлом годе, — вспомнил он, как ходил по дворам и уговаривал принять на пару недель студентов.

Кого-то тогда определили по сеновалам. Кого-то пускали и в бани переночевать, а потом по ночам отгоняли от городских парней своих дочерей. Тут хотя бы все будут вместе и под присмотром. Помимо преподавателя, что должен приехать со студентами, председатель решил поселить в общежитие и двух престарелых сестёр Митрофановых, пообещав перекрыть крышу в их доме за время, проведённое ими в виде кухарок и надсмотрщиц за молодёжью. Старые одинокие женщины уж уследят за порядком. И местных не пустят в коровник-общежитие, и студентов не выпустят оттуда ночью.

Убедившись, что работы идут полным ходом, Кирилл Сергеевич направился проверить, как выполняет его задание парочка молодых девчонок, этой весною окончивших школу и оставшихся работать в колхозе.

Девушки, сидели на брёвнах за коровником и усердно набивали мешки соломой, предназначенные стать матрасами для студентов. Председатель вполне остался доволен и их работой. Похвалил, подумав не о том, хорошо ли будет спать студентам на этих мешках, а о том, что девчонки не кинулись в город, а остались в колхозе. В последние годы это происходило всё реже. Молодёжь норовила уехать. Ежегодно приезжали студенты, это было большой подмогой, но и соблазном для местных. С отъездом городских помощников и население Берёзовки резко сокращалось. И в основном сбегали из деревни девушки.

Убедившись, что все работы успеют завершиться к приезду студентов, Кирилл Сергеевич отправился дальше с проверкой по своему всё ещё большому хозяйству.

***

После уроков десятиклассники решили сходить на старую ферму, а потом в клуб на танцы. Уроки делать не надо, а чем ещё заняться в субботу вечером восьми девушкам и пятнадцати юношам? Этому классу повезло, парней оказалось больше, и выбирать барышням ухажёров было из кого. Девушки, взявшись под руки, шли, занимая по ширине всю дорогу. Следом, толкаясь, стараясь держаться именно за той, которая больше всего нравилась, вышагивали парни, неся портфели одноклассниц. А кому не хватило, делали вид, что только рады этому, понимая, что им уже не светит и в кино сидеть рядом с девчонками. Придётся лишь с тоской посматривать, как те или иные парочки, прижимаясь, друг к дружке, целуются в темноте.

Проверив коровник и посмеявшись вдоволь над тем, как тут «весело» будет жить студентам под присмотром старух Митрофановых, славившихся своим вредным характером, как и положено старым девам, да над тем, что аромат явно не будет благоприятствовать хорошему сну, ребята отправились к клубу. Положенные танцы по субботам оказались отменены. На доме культуры, который чаще именовали просто клубом, красовался плакат о новом военном фильме — «Горячий снег».

Наташа, считающаяся самой красивой девочкой в классе, сопровождаемая Федькой и ещё одним долговязым парнем — Володькой, подошла к своему дому. Федька плечом отодвинул в сторону одноклассника, давая понять, что тот может быть свободным, и, широко и глупо улыбнувшись, облокотился на калитку, не давая возможности девушке зайти во двор.

— Дык как, завтра на танцы пойдёшь? — поинтересовался он.

— Не «дыкай». Сколько раз тебе говорить?

— А, — махнул рукой Федька. — Так пойдёшь али нет?

— Не знаю, — ответила девушка, стараясь забрать свой портфель, но Федька, спрятав руку с ним себе за спину, другой обнял Наташу и попытался поцеловать в щёку. Калитка предательски заскрипела, готовая рухнуть под тяжестью навалившихся на неё молодых людей.

— Ну, дурак! — оттолкнула Наташа Федьку и немного отошла в сторону.

— А ты чё лыбишься?! — отлипнув от калитки, Фёдор шагнул в сторону Володьки. Тот и не думал уходить. Чуть отступив, остался стоять у забора, наблюдая и посмеиваясь над одноклассником.

— Федька! — резко крикнула девушка и дёрнула того за руку. — Прекрати, а то не пойду с тобой на танцы.

— Ага, — сразу переключился на неё юноша, широко улыбаясь, — Да он мне и не нужон совсем, я дык только, попужать, — и вмиг забыв о сопернике, вновь спросил: — Дык пойдёшь на танцы?

— Не «дыкай», — нравоучительно повторила Наташа. — А ты уверен, что завтра танцы будут? — прищурившись, спросила она.

— Ага, отец сказал, будем со студентами знакомиться и со студентками, — подмигнув, рассмеялся Фёдор. — А потом ужо долго не будет танцев. Так что завтре последние.

— Ничего не последние, — отозвался Володька.

— Ага, — взглянул в его сторону Федька, — пока урожай не соберём, отец не разрешит.

— А чё делать тогда, семечки чёль лузгать? — поинтересовался отвергнутый юноша.

— Ну, чёго ты тут стоишь?! — уже не скрывая презрения, Федька вновь направился в его сторону, не выпуская Наташин портфель из рук. Соперник сделал несколько шагов назад, но уходить не собирался. Девушка в очередной раз попыталась вырвать портфель. Но Федька, обняв её, и поглядывая с торжествующей ухмылкой на одноклассника, сказал:

— Поцелуешь — отдам!

Володька, набрав полные лёгкие воздуха, шагнул к ним, стараясь помочь девушке освободиться от крепких рук Федора.

Но тот, выпустив Наташу из объятий, кинулся на него.

Воспользовавшись моментом, Наталья проскочила в калитку, крикнув Фёдору:

— Только посмей мне подраться! Не пойду тогда с тобой никуда больше! И можешь сам за меня уроки делать, раз портфель не отдаёшь, — и побежала к распахнутым дверям дома, у которых уже стояла мать.

— Чёго ты за нами таскаешься? — зло проскрипел Федька в лицо Владимиру. — Чё, ешшо не понял? Тебе тута не обломится.

— Ешшо посмотрим, — ответил юноша и, повернувшись на пятках, закинул сумку на плечо. Направился по дороге, в сторону, откуда они недавно ещё пришли, не собираясь ввязываться в драку.

Хмыкнув, Федька сплюнул в сторону удаляющегося «друга» и, перегнувшись через забор, поставил портфель возле калитки. Затем ещё раз взглянул на уходящего Володьку, хитро усмехнувшись, но, видимо, передумав устраивать тому взбучку, махнул рукой и пошёл в другую сторону.

Мать сильно ударила Наташу по плечу, сказав:

— Добегаешься, принесёшь в подоле, убью!

— Чёго это ты, мать, расшумеласи тута? — вышедший из дома отец погладил Наташу по голове. — Иди дочка в дом, иди, — нежно сказал он девушке. Та, не дожидаясь очередного подзатыльника от матери, быстро юркнула мимо отца в распахнутую дверь.

— Гала, ну чёго ты её ругашь постоянно?

— А то! Вон, — кивнула жена в сторону удаляющегося парня, — ходит, как хвост приклеенный, а в армию уйдёт?..

— И чё? — прижал он к себе жену, поцеловав в лоб. — Уйдёть и прийдёть, а там и свадьбу сыграм.

Галина подняла глаза и посмотрела на мужа.

— Какую свадьбу? Паша, опомнись, ей учиться надо. Хватит того, что я тут осталась, коровам дойки мять! Нет уж… — она оттолкнула мужа и пошла к калитке. Взяла портфель, отряхнула его и, повернувшись, добавила: — Разве я этого хотела?! Всю жизнь за меня все всё решают. Нет! — она покачала головой. — Нет, за неё я решать буду. Будет так, как я скажу!

— Ну-у-у… расшумеласи, — подходя к жене, улыбаясь, сказал Павел. — Мне иногда кажетси, ты её совсем не любишь.

— Много ты понимаешь, — пробурчала Галина. — Не любишь… Зато ты сильно любишь. Девке семнадцатый год, а ты всё её, как маленькую…

— А тебе завидно, — Павел крепко, прижал к себе жену. Высокий, сильный, он всегда чувствовал себя немного неуклюжим рядом с этой маленького роста женщиной, так и оставшейся худенькой, как в девчонках.

— Ух, — недовольно выдохнула Галина, — не я виновата, что мой отец…

— Вот-вот и я об этом. Ну, не повезло тебе, почему же я Натаху не могу баловать? И потом, разве я не любил тебя такую же?

— Ну, ты и сравнил.

— А чё? Ну, не отец, так я тебя… — он провёл рукой по спине жены и, наклонившись, запустил ладонь под подол юбки.

— Ой, нахальник, ну ты и сравнил… — Галина оттолкнула мужа и побежала в дом.

Павел потянувшись, крякнул с удовольствием и подошёл к забору, облокотился на него и стал смотреть в темнеющее небо с появляющимися звёздами. Обладая характером способным забывать всё плохое, он помнил лишь хорошее, считая себя самым счастливым на земле человеком.

А как ещё можно думать, если отец с матерью живы, если сестра, как и хотела, стала врачом, если он уже семнадцать лет женат на своей Галке, если у его растут красавица дочь и пара сорванцов. Конечно, счастливый. Жаль только, что когда-то самый лучший друг, даже брат, оказался предателем…

***

Подоив вернувшуюся с выпаса корову, Галина вышла с полным ведром из стайки.

— Гала! — позвала её любопытная соседка Любка. Её дом стоял по левую сторону от них.

— Что тебе? — остановилась у крыльца Галина.

— Я чё хотела спросить?.. — бегая по сторонам глазами, Любка явно не успела придумать, с чего бы начать, чтобы зацепить соседку. — Мы ето… затвре ужо не выгоням скотину?

— Это почему? До конца следующей недели ещё, — ответила Галина, собираясь войти к себе в дом.

— А-а-а, ну тады хорошо. А ты ето… знашь, завтре студенты приезжають? Ты за своёю-то следи, — крикнула Любка, словно боясь, что та её не услышит. — А то вона какá красавица вымахала! Парни прям табуном ходють!

Галина промолчала, лишь мрачно взглянула на соседку, и ушла. Зайдя в сенки, она, процеживая молоко, всё думала над словами Любки. Постепенно закипевшая злость вырвалась наружу. Галина выскочила из дома и подбежала к ограде, разделяющей их дворы. Любка, зная характер Галины, и не собиралась уходить. Слишком сильное желание почесать язык заставило её задеть больную для той тему. Ещё со школьных лет зависть мучила Любку, бегавшую за Павлом, да только тот и не смотрел в её сторону, а теперь и за Наташей парни хвостами ходили, не замечая Любкину дочь — Нюрку. Вот и старалась она при случае уколоть Галину. Хоть так сделать больно этой зазнайке, совсем непохожей на остальных, выросших в деревне. Галина никогда не выпячивала своё происхождение, но оно так и лезло в глаза всем, а особенно Любке, любившей посплетничать и считавшей, что соседка умышлено и говорит не как все, и делает всё назло ей.

— Это ты за своей смотри лучше! — выбежав из дома, прокричала Галина. — Это такие тихушницы, как твоя Нюрка и приносят в подоле. Вон, как у Селивановых, уехала на бухгалтерские курсы, а вернулась с байстрюком.

— Ты за мою не волнуйси, она у меня девочка скромная.

— Твоя-то скромная?! Да страшна она у тебя, а не скромная! — выплеснула Галина в лицо соседке.

Любка от злости чуть не задохнулась, набирая в лёгкие воздуха и забывая выдыхать.

— Что как паровоз распыхтелась-то? Знала бы, что ты такая язва, не позволяла бы Наташке с твоим Серёжкой водиться. А то, видите ли, Нюрке нельзя, — кричала Галина, кривляясь перед соседкой, — у Нюрке живот больной, перитонит был, а моя надрывалась твоего толстощёкого таскала.

— Ну и стерва же ты! А сколь я раз с твоими сопляками оставаласи, а? Ох и злая ж ты, потому и состарилась так рано.

— Что?! — от удивления Галина забыла, с чего началась их очередная перебранка. — Кто это старая?! Да я на пять лет тебя младше!

— То-то и оно чёе младше. А выглядишь на все десять старше. Всёя так и говóрють. Давеча слыхала, как у магáзина бабы о тебе сплетничали, — также, размахивая руками, Любка кривлялась перед Галиной. — Ну, все удивляютьси прям, и чёго ето твой Пашка с тобой живёть? Ты же тошшая, как беркулёзница. Ешшо молодая-то ничёго была, а теперя вся иссохлася. И кожа у тебя… а-а-ай!.. — закричала Любка, пригнувшись. Но спастись от удара по лбу поленом, невесть откуда взявшимся в руке у Галины, не смогла. Оборванная на полуслове, она потёрла ушибленное место и, погрозив соседке кулаком, убежала в дом.

— Вот сучка! — отбросив полено в сторону, зло выругалась Галина. — Всё никак не уймётся. Старая. Ишь, что удумала. Ну, придёшь ты ещё за яйцами. Все об твою рожу наглую разобью. Своих кур уморила, вот и сиди без яиц! — прокричала она вслед убежавшей соседке и погрозила кулаком.

Отдышавшись немного, пошла в дом.

Павел уже лёг. Присев рядом на кровать, Галина осторожно дотронулась до плеча мужа и тихо спросила:

— Ты спишь?

— Не-а, тебя жду, — повернулся он, обняв, потянул к себе.

— Погоди, — прошептала она.

— Ребята ужо легли, — постарался Павел успокоить Галину.

— Не, я не о том. Скажи, только честно. Я уже старая?

— Да ты чё? Опять с Любкой поругаласи? — усмехнулся Павел. — И чё вас с ней мир никак не берёть? Вы там ешшо побоишше устройте. Завтре ведь опеть в подружках ходить будете, а потом опеть…

— Ты честно мне скажи.

— Да чёго сказать-то?

— Я действительно старая уже?

— Гала, — Павел сел в кровати, — ну какá ты старая? Тебе всего-то… — он на секунду задумался, — …тебе же… тридцать шесть годов? — заглядывая в глаза жене, неуверенно спросил он.

— Мамка моя и этого не прожила.

— Мамка твоя погибла, чёбы ты жила…

— А кто её просил об этом? Зачем она на фронт ушла? Она должна была рядом со мной находиться, а она бросила меня.

— Так война же…

— Война? А твоя почему туда не подалась?

— Моя? Дык, она же доярка, а твоя дохтором была.

— И что с того? Меня она спросила, хочу ли я сиротой жить?!

— Ну чёго ты опеть? — он прижал к себе жену и стал с жаром целовать глаза, нос, губы…

— Да, погоди ты, — оттолкнула мужа Галина. — Почему всегда все за меня всё решают? Почему?!

— Ну, кто чёго за тебя решаеть, чёго ты говóришь-то?

— Ты не понимаешь. Я так хотела в Ленинград и так никогда и не поеду туда. Я даже в Новосибирск не могу съездить.

— Дык давай поедим.

— Когда? А скотина? А дети?

— Давай на зимних каникулах? Любка за скотиной посмотрить. А то батя, видимо, ужо и не вернётси. Да и мамка…

— Да что ты его хоронишь-то раньше времени?

— Дык операцию сделали, а ему не лучше нисколько, ужо полгода прошло, а…

— Выкарабкается ещё. А Любке я животину не доверю. Отравит.

— Ну чёго ты говóришь? Никого она не отравить. Она ж только так языком мелить, а сама тебя любить.

— Любит? — усмехнулась Галина. — А почему тогда говорит, что я старая?

— Дык ето… она от зависти. Ты же у меня красавица, — притянул Павел к себе жену, и, больше не слушая никаких возражений, крепко поцеловал, попутно снимая с неё одежду…

Галина лежала и смотрела в потолок. Хоть ночь и давно вступила в свои права, но глаза, привыкшие к темноте, хорошо всё различали. Павел спал, а к ней дрёма так и не приходила. Слова соседки, а потом и разговор с мужем всколыхнули старую боль. Даже любовные утехи не смогли отвлечь её.

Она смотрела на потолок, стараясь вспомнить лицо матери. Ей ещё не исполнилось и четырёх лет, когда та, вслед за мужем ушла на фронт. Как могла женщина оставить ребёнка? Неужели не думала, что так и не вернётся?

В сорок третьем году, при очередном налёте, не успели спуститься в бомбоубежище. Разгребая развалины бывшего Галкиного и её родных дома, чудом нашли на лестнице старушку, прижимающую к себе женщину и двух детей.

Жена бабушкиного сына Анна и её пятилетний сын Виталик погибли. А вот сама бабушка Настя — Анастасия Егоровна — учительница математики, и маленькая Галя остались живы. Вскоре госпиталь, где они лежали, эвакуировали и, не спрашивая, старушку и девочку отправили с другими больными. Галя была ещё слишком мала, чтобы принимать решения. А бабушка… бабушка сильно пострадала и не совсем понимала, что происходит. Она лишь всё время звала сноху и внуков, крепко прижимая к себе единственное, что осталась от прошлой жизни. Единственное, что она всегда брала с собой, выходя из дома при бомбёжке — небольшую шкатулку с несколькими письмами-треугольниками да тремя казёнными конвертами. Только по этим письмам и поняли в госпитале, на какую фамилию записать пострадавших и то, что они родные друг другу. Иначе могли разделить во время эвакуации, но хоть в этом повезло.

Отправили на «большую землю» — постоянно бредящую пожилую женщину и маленькую девочку. Тогда для них этой землёй стала добротная, зажиточная деревня Берёзовка, расположившаяся недалеко от быстрой реки Бердь в Новосибирской области. Так и остались они тут, когда многие возвращались после войны в Ленинград.

Только в поезде бабушка Настя пришла в сознание и узнала о смерти снохи и внука. «Бедная старушка», — думали окружающие, не догадываясь, что это седая женщина далеко ещё не стара. Понимали, какое горе и боль у той на душе, ведь у всех тогда была одна беда, только с разным множителем. Всего-то два года назад, эта «старушка» слыла красавицей с чёрными вьющимися волосами. А теперь в пятьдесят она выглядела, как древняя старуха.

Первая похоронка пришла в конце сорок первого на мужа Анастасии Егоровны — дедушку, которого Галина и не помнила вовсе, потому как работал много, и ушёл на фронт 22 июня 1941 года.

Потом в сорок втором году, друг за другом, сначала на сына, потом на зятя получила бабушка Настя похоронки. И уже сюда, в Берёзовку, пришло четвёртое казённое письмо в дом приютившей их Евдокии.

Опоздавшее письмо, и зачем оно только пришло? Уже объявили Победу, уже все ждали возвращения домой мужей, сыновей, и… вдруг это страшное, казённое письмо в конце мая.

Первоклассница Галина, так старавшаяся учиться только на пятёрки, вдруг поняла, что мама не приедет и не похвалит её за них. Получив из рук учительницы свой первый табель с оценками, она со слезами смотрела на него, понимая, что некому показывать. Нет у неё ни мамы, ни папы. А бабушка… так она и так знает, как училась, как старалась маленькая Галочка. Как ждала маму. Утерев слёзы, порвала тогда девочка небольшой листок с пятёрками, крича и вырываясь из ласковых рук учительницы. Маленькое сердечко, бившееся в истерике, навсегда решило, что только оно само будет всегда выбирать, что делать и как поступать, но, оказалось, что выбирать ему, так и не пришлось. Так и продолжали все вокруг делать за Галину выбор. Все и всегда.

Как мечтала она вернуться в свой родной город, что видела лишь на картинке и знала по редким рассказам бабушки Насти, так и не оправившейся от травм, полученных при бомбёжке. Анастасия Егоровна не очень-то хотела вспоминать о нём, о том городе, что унёс жизнь её снохи и внука, о том городе, где не было уже у них дома. Все погибли, они остались лишь вдвоём. Не понимала тогда маленькая Галя, что не выдержит уже дороги израненное тело бабушки, и злилась на неё за то, что не хотела возвращаться в Ленинград. А когда в сорок восьмом бабушка умерла, то десятилетняя Галина осталось полной сиротой. И родной город, такой желанный Ленинград, стал лишь несбыточной мечтой.

Евдокия решила оставить у себя девочку. Женщина, приютившая их тогда в сорок третьем, уже считала и Галину, и Анастасию Егоровну своей семьёй. Общее горе, одна беда сроднила их. Так и не вернулись с фронта ни муж Евдокии, ни три её сына. И Галина стала её приёмной дочерью. Хотя и любила женщина девочку и ни разу не обидела сироту, но всё же она была не той, кто дала жизнь Галине, не той, кто так и не вернулась с фронта, не настоящей мамой.

А в 1955 году Евдокия умерла. Крепкая, здоровая женщина, наверно, никогда и не болевшая, да вот решила сама поправить крышу и неудачно упала. Три дня пролежала она без сознания и, так и не придя в себя — умерла. И вновь осиротела Галина. Как раз на восемнадцатый день рождения девушки похоронили Евдокию. Никто в деревне и не вспомнил о том, что Галина стала совершеннолетней, или просто посчитали недопустимым в такой день поздравлять её. Так и не услышала она слов: «С днём рождения девочка, с совершеннолетием тебя!» Только от Павла получила она накануне письмо, с засохшим жёлтеньким цветочком. Единственный подарок на день рождения.

Вытерев намокшие глаза Галина, тяжело вздохнула. Всю жизнь все и всё за неё решают, даже в тот день.

Нет уж, за дочь она сама решит.

Она встала и тихо вышла во двор, взглянув на заколоченный соседский дом, по правую сторону от своего.

Сашка — и он тоже не спросил её. Решил всё сам. Хотя именно она должна была выбирать...

Слёзы уже ручьём текли из глаз. Слёзы обиды на свою жизнь — не за ту, какая она есть, а за ту, какой могла бы быть…

Галина выбежала из дома. Слёзы застилали глаза. Она бежала к реке. Туда, куда приходила в дни горя и в дни счастья, в дни ожидания и в дни потерь. Туда, где земля обрывалась и крутым откосом падала к воде. Она бежала к своему месту — к яркулю[1].

Стоя на краю обрыва, женщина глядела вниз, на воду. Заметив одиноко плывущее бревно, долго провожала его взглядом. Всегда хотелось вот также плыть и не задавать себе вопросы, правильно ли она поступает? Ветер, обдувая лицо, высушил слёзы. Она оторвала взгляд от воды и посмотрела на проплывающие ночные облака. Замысловатые фигуры на чернеющем небосводе постепенно унесли с собой последние двадцать лет, вернув Галину в юность…

Август 1953 год:

— Галка, Галчёно-о-ок!

Девушка обернулась. К ней приближались два её друга — Сашка Еремеев и Пашка Морозов. С виду такие разные и в тоже с время так похожие. Высокие, почти одного роста. Сашка чернявый с карими глазами, Пашка русый и синеокий.

Помахав им косынкой, которой только что провожала улетающих в тёплые края птиц, Галина побежала навстречу парням.

Первым подхватил её на руки Пашка и, покружив, поставил на землю.

— Ой! — вскрикнула Галина, зажмурившись и прижав к глазам ладошку.

— Чё, голова закружиласи? — подхватил её Сашка и, покружившись, поставил качающуюся девушку. Парни громко смеялись и Галка тоже хотя и земля уходила из-под ног, и чувство лёгкого опьянения от головокружения не сразу дало возможность открыть глаза и посмотреть на ребят. Немного придя в себя, она толкнула в грудь по очереди Сашку, а потом Пашку, и обиженно сказала:

— Ну чего вы меня постоянно крутите? Знаете же, что у меня голова после бомбёжки…

— Голова? Опеть? — засмеялся Пашка, прижав к себе девушку. — Надо тренироватьси. Ешшо хочешь?

— Да ну тебя, — оттолкнула юношу Галка.

— Во, смотри! — Сашка достал из нагрудного кармана рубашки сложенный пополам небольшой листок.

— Повестка?! Уже? — обрадовавшись и тут же расстроившись, произнесла Галина.

— Да. Мы сами съездили, — ответил Пашка, вынимая из своего кармана такую же бумажку.

— Дайте, — девушка взяла повестки и, развернув, стала читать.

— Через неделю, — наклонившись к её правому уху, тихо сказал Пашка.

— Теперя тебе придётси выбирать, — прижавшись к левому уху Галки, произнёс Сашка.

— Да ну вас, — она оттолкнула парней и побежала к обрыву. Те, смеясь, бросились за ней. Сев почти на самый край, Галка ещё раз перечитала повестки.

— Ну почему вместе-то? — чуть не плача произнесла она.

— Так вместе уйдём, вместе придём, — ответил Сашка.

— А ты ждать нас будешь. Только тепяря ужо давай выбирай…

— Ничего я выбирать не буду, — надув губы, ответила девушка и стукнула Сашку в грудь кулачком, с зажатыми в нём повестками. Тот, перехватив маленькую ручку, забрал небольшие листки бумаги и, наклонившись, заглянул Галке в глаза:

— Ужо все в деревне смеютси. Цельный год выбрать не можешь.

— И не собираюсь! Вот придёте из армии, тогда и скажу.

— Тогда поцелуй нас, — выставив вперёд губы, сказал Сашка,

— Ещё чего, — сжавшись в комок, захихикала девушка. Парни, не дожидаясь, сами чмокнули её в щёчки, каждый со своей стороны.

— Ну, хоть намекни, — жалобно попросил Пашка.

— Сказала же, как с армии придёте, так и скажу.

— Эх, — вздохнул Сашка.

— Ох, — добавил Пашка. — Аж три года ждать.

— Как три года?! — всполошилась девушка.

— Дык так, — пожал плечами Пашка. — Нас на флот отправляють.

— Как на флот? — Галка стала отбирать у них повестки.

— Читать надоть было лучше, — смеясь, Пашка высоко поднял руку с заветными бумажками.

— Ничёго, как раз подрастёшь, — Сашка обнял девушку и попытался дотянуться до её губ, но Пашка стал помогать Галке, отбиваться.

— Эй, не наглей. Я тоже хочу, пусть сама решает, — отталкивая друга, закричал он.

Пока парни расталкивали друг друга, Галка, выскользнув из их объятий, вскочила и побежала вдоль обрыва, подпрыгивая. Она оборачивалась, крича им, пока они не скрылись из виду:

— Не скажу, не скажу…

Парни улыбающимися взглядами проводили её.

— Ты не смей первый, — сказал Пашка, убирая свою повестку в карман. — Вернёмси, сама выбереть.

— Да я ж шуткую, — ответил Сашка и лёг на пожелтевшую местами траву, обмахиваясь своей повесткой. — А шибко хочется.

Пашка лёг рядом и, уставившись на облака, сказал:

— А мне мож ешшо шибче, терплю же. Только уговор. Тот, кого не выбереть, без претензий.

— Знамо дело.

— Договорились? Точно?

— Ага, — подал Сашка руку. Пашка пожал её, и парни, молча, стали наблюдать за проплывающими над ними облаками, мечтая о будущем.

Галка бежала домой. Целый год ей уже завидовали все девчонки. Сашка с Пашкой — это не Мишка-одноклассник, который с третьего класса за ней бегал. Они уже взрослые, в армию уходят.

Когда год назад семнадцатилетние выпускники, самые красивые парни в деревне, высокие, статные, подошли и позвали в клуб на новый фильм, то покраснев, Галина опустила глаза и тихо ответила: «Хорошо, я пойду. А с кем»?» «С нами», — улыбаясь, ответили парни.

Эта девчонка давно привлекала их внимание, но всё никак не подрастала. Парни часто наблюдали за ней. Но Галка даже не замечала этого. А тут вдруг после выпускного юноши, впервые выпив шампанского, привезённого кем-то из города, да потом, уже за пределами школы, для храбрости добавив местного самогона, осмелились подойти к кучке девчонок, со стороны наблюдающих, как прощаются со школой выпускники. Галка даже не думала, что они идут именно к ней.

А на следующий вечер, она, уже держа парней под руки, шла к клубу, на зависть всем подружкам.

Так и гуляли они втроём. Галка и не задумывалась, нравятся они ей или нет. Просто то, что два парня, по которым сохли почти все девушки в деревне, обратили на неё внимание, для пятнадцатилетней девчонки, самой маленькой по росту в классе, казалось такой гордостью. Ведь почти взрослые, уже окончили школу, а, не скрывая своих чувств, ходят за ней хвостом. Целый год гуляли они вечерами втроём по деревне. Ходили в клуб на танцы или на очередной фильм. И ни Сашка, ни Пашка не наглели, как другие пацаны из класса. Это те всё норовили, будто невзначай, прикоснуться к различным привлекательным частям фигур всё более взрослеющих девушек. Сашка и Пашка отличались от всех. Они считались самыми лучшими на деревни, но вот только выбрать Галка не могла. Ей очень хотелось целоваться, все девчонки уже хвастались и донимали её расспросами: «Расскажи, да расскажи, кто лучше целуется?» А она всё отнекивалась. Как могла она это знать, если парни даже не пытались. Только так, в шутку, как сейчас на берегу. Меж ними существовал уговор — сами первые не начнут, пусть девушка выберет, кто станет женихом, а второй без обид, останется другом. Да и встречались они с Галкой всегда вместе, не давая, друг другу возможности занять место единственного ухажёра.

И вот теперь расстаться придётся на целых три года.

***

Сашка и Пашка — мальчишки, родившиеся почти одновременно. В один год, в один месяц, почти в один день, с разницей лишь в несколько часов. Семьи и до их рождения дружили, а уж после… две молодые матери, живущие по соседству, стали, словно сёстры. То в одном доме, то в другом оставляли ребят и бежали на колхозное поле или ферму. И отцы всегда в друзьях ходили, да ещё и первые трактористы на деревне. И не только потому, что повезло им получить первые машины, пришедшие в колхоз, но и потому, что лучше их не найти было работников. Так и жили они, радуясь счастливой жизни, что устраивалась в стране, пока в сорок первом не пришла беда. Ушли отцы добровольцами, оставив молодых жён с шестилетками-сыновьями.

Отец Сашки погиб под Берлином, перед самой победой, пройдя всю войну, не получив и царапины, а тут — пуля снайпера настигла его.

Пашкин отец вернулся в конце сорок четвёртого без левой руки, и с осколком под сердцем. Хоть и покалеченный, но живой. И почему-то потом, всю жизнь считал виноватым себя в том, что остался жив, а друг погиб.

И после войны семьи остались дружны. Как мог, помогал отец Павла жене друга, овдовевшей всего в двадцать семь лет. Мало вернулось с войны мужиков в деревню, а парней и того меньше. Не смогла больше Сашкина мать найти мужа. Так и осталось вдовой на всю свою не слишком долгую жизнь.

В сорок шестом родилась у Пашки сестра — Маринка. Как раз в нынешнюю осень, как настало время идти друзьям в армию, и станет Маринка первоклассницей.

***

— Нормально, — говорил Пашка, лёжа недалеко от края обрыва, — вернёмся, ей девятнадцать будеть, само то.

— Много ты понимашь в самом том, — рассмеялся Сашка.

— Столь же, сколь и ты.

— Признайся, а ты представлял, как с ней?..

— Перестань, она ешшо маленькая, — сердито сказал Пашка другу.

— Ну, когда-нибудь ето произойдёть, — приподнявшись на локтях, Сашка заглянул ему в глаза. — Я представлял и даже во сне видел.

— И я видел, — тихо ответил Пашка.

— И как?

— Мокро.

Парни рассмеялись.

— А можеть, попробуем? — прищурившись, предложил Сашка.

— Ты чё?! Даже не смей! — подскочил Пашка, схватив друга за ворот рубашки. — Не смей её трогать! Вернемси, выбереть. Тогда и…

— Да ты чёго?! — оттолкнув друга, сказал Сашка. — Я же не о ней. Она неприкасаема, но, сам понимашь, мы же ни разу, а в армии уж точно не получитси. Давай сходим? Я знаю, кто нам дасть, — заговорщицки произнёс Сашка, переходя на шёпот. — Надо же научитьси. А то потом, как?

— Не, я не хочу.

— Да ну? Все хотять, а он не хочеть.

— Я потерплю, — твёрдо ответил Пашка.

— Ну и терпи, а она меня выбереть, — засмеялся Сашка, упав обратно на землю, и широко раскинул руки. — А я седня ночью пойду. Обязательно.

— Ну и иди.