Часть вторая. ЛУЧШЕ ИГОРЯ

1.

На похороны Сергея Владиславовича Григорьева Дмитрий Александрович Лещак опоздал. Конечно, вины его тут не было никакой. Во всяком случае, он старался себя в этом убедить. Как ни крути, а прервать гастроли хора имени Игоря Ласточкина в Праге действительно было нельзя. Ехать же один, как предлагала главный хормейстер Нина Васильевна: утром туда, вечером обратно, — Лещак не захотел. Во-первых, бросить своих мальчишек, пусть даже всего на один день, в огромном заграничном городе он считал себя не вправе, а во-вторых… Да, во-вторых, ему просто не хотелось присутствовать на похоронах. Он сам себе не признался бы в этом, потому что считал Григорьева поистине выдающимся человеком и своим учителем, однако…

В Москву хор возвратился только через два дня после похорон, и Лещак сразу же поехал на кладбище — отдать Григорьеву последнюю дань уважения. Андрей напросился с ним. Больше они с собой никого не взяли. Дядя Леша довез их до ворот кладбища, немного поворчал, когда Лещак сказал ему остаться в машине, но настаивать не стал, вздохнув, по обыкновению: «Дело твое, ты — босс». Дмитрий Александрович и Андрей вышли из джипа и дальше пошли пешком.

Была середина мая, и кладбище утопало в цветущей сирени. Андрей шел рядом с Лещаком по выложенной плиткой дорожке, высоконький, серьезный и очень красивый в своем строгом сером костюме-тройке. Хотелось бы знать, о чем он сейчас думал. В последнее время он вообще стал необычно молчаливым и задумчивым, словно на душе у него была какая-то тяжесть. Лещаку он ничего не рассказывал, а на осторожные вопросы худрука только пожимал плечами: «Да все в порядке, Дмитрий Александрович». Лещак старался не быть слишком назойливым, и все-таки смутное беспокойство не оставляло его.

Казалось бы, ничего особо не изменилось, подготовка к гастролям шла своим чередом, Андрей, как всегда в ответственных случаях, был очень собран и дисциплинирован, на репетициях выкладывался по полной и, конечно же, пел, как ангел. Все прекрасно понимали, что в Прагу Лещак везет не столько хор, сколько Андрея, и потому ходили вокруг мальчишки на цыпочках, стараясь на лету угадывать его желания. И действительно, послушать Андрея Лучинкина, первого солиста Государственного образцового хора мальчиков имени Игоря Ласточкина, собралось пол-Праги. Все две недели гастролей в зале были полные аншлаги. Стояли даже в проходах и устраивали Андрею такие овации, что он, казалось бы, уже ко многому привыкший, смущался и краснел:

— Да что они, ей-Богу, Дмитрий Александрович… Ну сколько можно кланяться!.. Третий раз с одной песней на бис…

— Дорогой ты мой человечек! — улыбаясь и обнимая мальчишку, говорил Лещак. — Пой, пой, пока поется! Ты ведь об этих гастролях внукам своим рассказывать будешь! Ну, иди, иди, ждут ведь!

И Андрей снова шел на сцену, навстречу шквалу аплодисментов, а чешский дирижер, невысокий, пожилой, во фраке, склонял перед ним свою седую голову всякий раз, как он появлялся.

Хор ревновал. Лещак знал это. И три других солиста, мальчишки, немного помладше Андрея, тоже ревновали, хотя пели от души и старались не показывать своей досады на то, что их-то на бис не вызывают. Лещак, как всегда, старался нивелировать ситуацию, хвалил мальчишек, ободрял, и это, в общем-то, помогало. Да и сам Андрей вел себя со своими напарниками совершенно свободно, как с хорошими приятелями, смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, и мальчишкам было приятно, что первый солист не ломается и держится запросто, как равный с равными. И все же уже тогда Лещак стал замечать в Андрее какую-то напряженность — пока еще едва уловимую, и все же очевидную.

— Устал, Андрюша? — спросил он его как-то раз в паузе за кулисами, но мальчишка только улыбнулся:

— Что вы, Дмитрий Александрович! Еще только третий день гастролей! Рано мне уставать!

Именно на третий день гастролей из Москвы пришло известие о смерти Григорьева.

Выйдя на сцену, Лещак попросил внимания публики и сказал медленно, чтобы переводчик успел за каждым его словом:

— Дамы и господа! Только что в Москве умер наш великий учитель Сергей Владиславович Григорьев, создатель и первый художественный руководитель нашего хора. Прошу почтить его память вставанием.

И зал молча поднялся, а Андрей негромко, а капелла, запел «Аве Мария». Никто не сел, пока он не кончил петь. У многих на глазах блестели слезы.

2.

Они нашли могилу Григорьева, Лещак купил небольшой букет роз и положил его рядом с еще не успевшими окончательно завянуть венками на надгробие из белого мрамора, на котором был портрет покойного и даты его рождения и смерти. Постояли молча. Потом Лещак вздохнул:

— Ну вот, дорогой ты наш Карабас-Барабас, пусть земля тебе будет пухом. — Взглянул на Андрея и тихо спросил: — Навестим Игоря?

Мальчик кивнул.

Могила Игоря была на этом же кладбище, совсем недалеко от Григорьева. Опустившись перед нею на корточки, Лещак погладил рукой прохладный мрамор надгробия, посмотрел на памятник, недавно установленный за счет пожертвований поклонников таланта Игоря Ласточкина, потом вынул из кармана пиджака небольшой игрушечный паровозик и поставил его на выступ постамента.

— Я каждый раз приношу ему какую-нибудь игрушку, — объяснил он Андрею, присевшему на лавочку напротив памятника. — Он всегда жалел, что ему некогда играть…

— Вы его очень любили, Дмитрий Александрович? — тихо спросил мальчик.

— Не то слово, Андрюша! — вздохнул Лещак, садясь рядом с ним.

Памятник был очень красивый, тоже мраморный: Игорь в полный рост, в пионерской форме и с галстуком на шее.

— Вы мне никогда о нем не рассказывали, — Андрей посмотрел на худрука, и его глаза как-то странно блеснули. — Мне всегда говорят, что я пою его голосом, а я ведь про Игоря совсем ничего не знаю. Даже живым его никогда не видел. Расскажите, Дмитрий Александрович.

Лещак понял, что и впрямь надо рассказать.

Говорил он долго, время от времени замолкая, чтобы справиться с нахлынувшими эмоциями. Андрей слушал его, ни разу не перебив. Потом, еще некоторое время помолчав, произнес:

— Скажите честно, Дмитрий Александрович… только не обижайтесь, пожалуйста… А ко мне вы относитесь так тоже из-за голоса?

«Господи, так вот о чем он постоянно думает!» — в душе ахнул Лещак. Обнял мальчика за плечи, слегка приклонил к себе:

— Андрюша… Ты что, считаешь, что тебе досталась чужая любовь и слава?

— Не знаю… — Андрей опустил голову. — Если это его голос, то какой тогда голос мой, настоящий? Может, у меня и голоса-то никакого нет…

— Ну, вот это ты брось! — сказал Лещак. — Не выдумывай, воробей, не серди меня. Надо же такое в голову забрать! — Он взъерошил мальчишке волосы, попытался заглянуть ему в глаза. — У тебя свой собственный голос, заруби это себе на носу! Может, когда тебе было девять лет, он и был похож на голос Игоря, но сейчас-то тебе уже тринадцать! И — хочешь честно? — сейчас ты поешь лучше Игоря. Я никогда тебе этого не говорил, но это правда.

Андрей покраснел от смущения. За свою жизнь он слышал от худрука много теплых слов и похвал, но на такую похвалу не смел даже надеяться. Он прекрасно понимал, что для Лещака значит признать, что кто-то поёт лучше Игоря Ласточкина. Это была самая высшая оценка, которая ни одному хористу даже не снилась. Мальчишка понял, что он вообще первый в истории хора, кому Лещак такое сказал, и ему стало немного не по себе.

— Спасибо, Дмитрий Александрович… — пробормотал он. — А можно еще один вопрос? Вы не обидитесь?

— Конечно, нет, Андрюша.

— Мне действительно уже тринадцать, — проговорил мальчишка, совсем запечалившись. — Скоро я отпою. Вы, конечно, не признаетесь, но не может быть, чтобы вы уже не планировали, кто будет после меня. Кому вы передадите мой репертуар, когда у меня сломается голос? Сашке? Лешке? Сергею Дымову?

— Можешь мне не верить, но я никогда об этом не думал, — совершенно честно ответил Лещак.

— Тогда знаете что? — Андрей вынул из внутреннего кармана пиджака свой смартфон и торопливо заводил пальцем по дисплею.

— Что ты делаешь? — удивился Лещак.

— Сбрасываю файл вам на почту, — ответил мальчишка.

— Что за файл?

— Песню. Хорошую песню. Вы потом послушайте. Только не здесь, а дома, когда вам никто не будет мешать. Это нужно очень внимательно послушать. А потом позвоните мне и скажите, что вы об этом думаете. Ладно?

— Ох, Андрейка, что это ты затеял? — покачал головой Лещак. — Ладно, послушаю и позвоню. Пусть будет по-твоему.

3.

Дома, после ужина, он перекачал отправленный Андреем файл из почты себе в смартфон. Названия у файла не было, просто «Песня-МР3». Очевидно, в этом был какой-то умысел. Вряд ли Андрей, обычно педантичный в своем электронном хозяйстве, забыл обозвать файл более внятно. Скорее всего, так было сделано для чистоты эксперимента, чтобы Лещак заранее не знал, что будет слушать. С улыбкой оценив выдумку мальчишки и вполне осознавая, что, по-видимому, эта запись чем-то по-настоящему важна для Андрея, худрук улегся на диван, подключил наушники, вставил их в уши и запустил воспроизведение.

Торжественно и светло зазвучали вступительные аккорды хорошо знакомой ему песни, и вдруг совершенно потрясающий голос маленького мальчика, с места в высоту взяв первые ноты, зазвенел, словно брызнув в небо яркой хрустальной радугой: «Мария-Мирабела, дой кринь ку окь де повешть!..»

Лещак замер, совершенно ошеломленный. Мало того, что этот ребенок пел песню Евгения Доги на румынском языке с безукоризненным произношением и дикцией (в этом худрук кое-что понимал, ведь он был наполовину молдаванин), но он еще пел ее так, как, казалось бы, петь совершенно невозможно. Где, на каких высотах звенел этот разноцветный хрусталь и как достигал этих немыслимых высот — было абсолютно непостижимо, и Лещак зажмурился и весь сжался в трепетном ожидании, ибо знал, что это еще не самые высокие ноты в песне и вот сейчас… сейчас…

«Мария-Мирабела… Мари-ия… Мирабе-ела…» Лещак почувствовал, что у него помрачается сознание, ибо выше и чище этого мальчишеского голоса не могло быть ничего на свете. Он был выше звезд, чище горных снегов, прозрачнее родниковой воды: «Суб черул ка умбрелэ алэтурь де приетень че бине-й сэ трэешть!..»

Когда запись кончилась, потрясенный до самых кончиков нервов Лещак еще долго лежал, ничего не соображая и ловя в своем сознании эхо только что прозвучавшей песни. Наверное, минут пять понадобилось ему, чтобы справиться с впечатлением и хоть немного опомниться. Тогда он схватил смартфон и набрал номер Андрея.

Мальчишка ответил после первого же гудка, словно ждал, что худрук вот-вот позвонит.

— Андрей, что это? — голос Лещака срывался. — Что ты мне прислал, Андрей?

— Теперь вы понимаете, Дмитрий Александрович, кто поет лучше Игоря Ласточкина? — немного печально проговорил Андрей и вздохнул: — Уж точно не я.

— Да кто это, Андрюша? Кто это поет?

— Сережа Стежар, — просто ответил мальчишка.

— Какой такой Сережа? Откуда?

— Как откуда, Дмитрий Александрович? — искренне удивился Андрей. — Из нашего хора.

— Как из нашего?.. — опешил Лещак.

— Ну, так, из нашего. Он в младшей группе, ему восемь лет.

— Солист? Почему не знаю?!

— Да нет, не солист… Статист он.

— Как статист?! — совершенно ничего не понимая, вскричал худрук. — С таким голосом — статист?!

— Ну, так получилось… — Андрей опять погрустнел. — Видите ли, он заикается…

— Что значит заикается?

— Ну, то и значит. Заикается. Особенно сильно, когда волнуется. Вот Нина Васильевна и держит его в статистах.

— Но ведь он только что пел!

— Ну да. Когда он поет, все заикание пропадает. Ему даже врачи рекомендуют говорить нараспев, чтобы не так заикаться…

— Господи ж ты, Боже мой! — Лещак был совершенно ошарашен. — И ты с ним давно знаком?

— Ну, как давно?.. Вообще-то, мы дружим…

— И ты молчал! Дружим! Да ты что, Андрей! Ты с таким человечком дружишь и молчишь!

— Теперь уже не молчу. — В голосе Андрея почувствовалась печальная улыбка. — Вы сказали, что не думали, кто будет после меня. Вот пусть он и будет. Сережа Стежар. Вы его вживую послушайте, Дмитрий Александрович. Просто вызовите к себе и послушайте. Сам ведь он никогда не проявится. Знаете, какой он застенчивый… Это ведь он только для меня спел вот так, соло, свою любимую песенку, а вообще он никогда не решится, чтобы солировать… Он заикания своего стесняется.

— Завтра же послушаю! Так ему и скажи! Ты ведь увидишь его до завтра?

— Вообще-то, я его и сейчас вижу, — все с той же печальной улыбкой в голосе отвечал Андрей. — Вон он, в уголке с солдатиками играет.

— В каком еще уголке? Ты где?

— У него в гостях. Его мама котлеты жарит, сейчас ужинать сядем.

— Ты меня сегодня в гроб вгонишь, Андрей! — Лещак совершенно запутался. — Дай мне с ним поговорить!

— Не надо, Дмитрий Александрович, — попросил Андрей. — Я же говорю, стесняется он, а тут еще по телефону… Расплачется еще…

— Да горе ж мне с вами, воробьи вы этакие! — худрук понял, что мальчишка прав и по телефону ничего решать не стоит. — Ладно, тогда договоримся вот как. Привези-ка ты мне его завтра на квартиру.

— К вам?

— Ну да. Этак часам к двум. Посидим, пообедаем, поболтаем, а потом, когда он немножко освоится, чтобы не очень стеснялся, я его прямо в своей студии и послушаю. Так годится?

— Думаю, да, Дмитрий Александрович, так будет лучше всего.

— Ну, тогда всё, договорились. Машину я пришлю, сбрось дяде Леше адрес. Под твою ответственность, не подведи.

— Я постараюсь, Дмитрий Александрович. Спасибо вам.

— Да мне-то за что? Это тебе спасибо, Андрей, бессонную ночь ты мне сегодня обеспечил.

И Лещак разъединил линию.

4.

С тех пор как три года назад из средней школы в центре Москвы хор имени Игоря Ласточкина перебазировался почти на самую окраину столицы, в здание Дворца детей и юношества «Радуга», многим его участникам стало очень далеко ездить туда на репетиции. Тем не менее, по этой причине хор ни одного певца не потерял. Даже напротив, в него стали стремиться попасть ребята из подмосковных городов и поселков. Мальчишки были согласны ездить на электричке, лишь бы только участвовать в жизни этого коллектива, что само по себе говорило очень о многом. Если в прежние времена хор Григорьева был, в первую очередь, огромной, идеально отлаженной и подчас безжалостной машиной по производству песен, то хор Лещака главную задачу своей деятельности видел во всестороннем развитии творческого потенциала детей и работал, только исходя из этого. Собственно говоря, переезд в новое здание худрук расценил как огромный и дорогой подарок со стороны московских властей и постарался извлечь из него все возможные выгоды. Теперь в распоряжении хора был весь третий этаж дворца, и Лещак организовал там настоящее самодостаточное мальчишеское королевство, где каждый ребенок чувствовал себя важным и нужным и приходил, не только чтобы петь, но и чтобы просто с пользой для себя интересно и весело провести время. Отныне у хора было две сцены — большая и малая, отличные репетиционные классы, студия звукозаписи, оборудованная по последнему слову техники, кинозал для просмотра и анализа собственных выступлений, комнаты отдыха, спортзал с тренажерами и много еще чего. Но Лещаку и этого казалось мало. В высоких кабинетах, используя весь свой авторитет, он добивался дополнительного финансирования для хора, бесплатно кормил своих мальчишек в столовой, арендовал несколько автобусов, чтобы увозить и привозить их на репетиции, регулярно организовывал для них экскурсии в музеи и картинные галереи, водил их на концерты лучших музыкантов и певцов, доставал путевки в санатории и летние лагеря, записывал к хорошим врачам тех, кто нуждался в каком-нибудь лечении.

— Ты на своих пацанов просто молишься, Димка, — ворчал вечно чем-то недовольный дядя Леша. — Всего себя им отдаешь, никакой личной жизни. Отдыхать-то когда думаешь?

Лещак в ответ на его ворчание только улыбался. Пацаны и были его личной жизнью. На сегодняшний день хор насчитывал триста шестнадцать участников, из них как минимум человек пятьдесят были просто блестяще одарены в музыкальном отношении. С ними худрук работал особенно тщательно, стараясь ничего не упустить и каждому помочь максимально широко проявить себя. Ну, а что касается основных солистов, то здесь вообще была отдельная история.

— Можно подумать, что они сыновья тебе… — скрипел дядя Леша. — Для них родные папа с мамой столько не делают, сколько ты…

Это была правда. Своих основных солистов Лещак буквально нес по жизни на руках, стараясь оградить их от всех возможных неприятностей и проблем, — только бы они пели, только бы не чувствовали себя ни в чем ущемленными. Ну, а Андрей… Андрей действительно уже давно был для него как сын. И дело тут было совсем не в памяти об Игоре, которую Лещак до сих пор трепетно и бережно хранил. Андрей был не похож на Игоря ни внешне, ни характером. Да и голос его с возрастом значительно изменился, так что теперь это был совершенно самостоятельный, ни с кем не сравнимый и без преувеличения гениальный солист, которому по плечу любые жанры и стили — от солнечных детских песен до серьезной мировой классики. То, что Андрей самый лучший, понимали абсолютно все. Не зря ведь именно его пригласили в Кремль присутствовать на церемонии вручения Лещаку премии и медали за вклад в развитие российской культуры. Получая тогда медаль из рук самого президента, Лещак сказал:

— Я не расцениваю эту награду как свою. Это награда моему хору. Ее заслужил не я, а каждый из поющих в нем мальчишек, ведь именно они своим талантом, своими уникальными голосами и совсем не детским мастерством прославляют нашу родину во всем мире, на всех континентах.

После этих слов, в нарушение всех регламентов и этикетов, Андрея попросили спеть, и он в присутствии президента а капелла исполнил колыбельную Брамса.

А полученную премию они элементарно прокутили. На эти деньги Лещак арендовал огромный развлекательный комплекс, в котором все триста шестнадцать мальчишек и педагогический коллектив хора целый день веселились, ели и пили, пока с ног не повалились от усталости. Все время находясь в самой гуще торжества и принимая поздравления, Лещак краем глаза любовался Андреем. Ну и что, что этот мальчишка только что пел перед президентом! Не было в нем ни на йоту заносчивости, и нос его был ни на миллиметр не выше, чем у остальных хористов. Он, как все, веселился и шалил с друзьями, смеялся, играл в боулинг, пел караоке, и кто бы со стороны поверил сейчас, что это тот самый Андрей Лучинкин, которому аплодировали стоя все европейские столицы, Нью-Йорк и Сидней!

А Андрею-то Лучинкину действительно было уже тринадцать лет. Нет, пока с его голосом было все в порядке. Сейчас он имел тот совершенно непередаваемый и трогательный тембр, какой бывает у ранних подростков, еще не совсем вышедших из детства и лишь немного, самым краешком, прикоснувшихся к юности. Но Лещак, конечно же, чуточку кривил душой, говоря, что никогда не думал о том, кто будет первым солистом после Андрея. Чуточку, потому что думать-то, собственно, было не о чем — не было нигде в обозримом пространстве ни одного мальчишки, который мог бы принять репертуар Андрея с минимальными потерями в качестве исполнения. Вот не было, и всё тут! Нет, вы не подумайте, и Саша, и Леша, и Сережа Дымов были солистами высочайшего уровня, особенно Леша, искрометный, артистичный, рыженький, при одном взгляде на которого на душе становилось теплее и чище. Лещак любил своих основных солистов и очень ценил их, но… но все они были не Андрей Лучинкин. «Возможно, — иногда думал худрук, — я необъективен к Андрею, потому что он дорог мне, как никто другой. Но, в конце концов, мнение о его голосе — не только мое мнение. Его разделяют лучшие мировые музыкальные специалисты, поэтому и заменить его на сцене в случае необходимости должен мальчик, уровнем, по крайней мере, не ниже его. Но такого нет».

Вернее, не было до вчерашнего дня.

А еще вернее, был всегда, только Лещак ничего о нем не знал, потому что, как в том детском стихотворении, видел горы и леса, океан и небеса, но не видел ничего, что под носом у него. А некто Сережа Стежар, восьмилетний мальчишка-воробьишка, маленький статист большого хора, все время находился рядом с Лещаком и пел, вот только худрук почему-то не слышал его. Мало того, он даже не мог вспомнить его лица, и это, конечно же, была огромная стыдоба для худрука, и нечего было тут оправдываться тем, что лица всех трехсот шестнадцати мальчишек упомнить просто невозможно. Да, немалую часть работы с просто музыкальными ребятами Лещак перепоручил педагогам по вокалу и хормейстерам, оставив себе лишь занятия с особо одаренными и подающими надежды, но это нисколько не оправдывало его, а, наоборот, делало его ответственность еще выше — как художественный руководитель, он был просто обязан держать в руках все нити, вне зависимости от их значимости. И вот, некоего Сережу Стежара он элементарно проморгал.

5.

В самом деле, до утра проворочавшись с боку на бок и почти не сомкнув глаз, Лещак поднялся в восемь часов с головной болью. За ночь вчерашнее впечатление разрослось и окрепло в нем настолько, что теперь занимало все его помыслы, и поэтому он, приняв растворимый аспирин и отказавшись от завтрака, сразу же отправился в свою домашнюю студию, чтобы еще раз, на хорошей аппаратуре, прослушать пение Сережи.

Потрясение, которое он испытал, было ничуть не меньше, а может, даже и больше вчерашнего, потому что, пропущенный через японскую цифровую квадросистему, голос мальчишки зазвучал на таких немыслимых вибрациях, что Лещак просто не выдержал и расплакался от переполнявших его чувств. А еще ему стало стыдно. Судя по всему, Сережа, по фамилии, несомненно, молдаванин, прекрасно владел родным языком, в то время как Лещак по-румынски не говорил и лишь с трудом понимал отдельные фразы. Как, впрочем, и по-украински.

Не представляя себе, как доживет до обеда, Лещак, наверное, с полчаса бесцельно слонялся по всем комнатам из угла в угол, а потом не выдержал и позвонил Андрею.

Оказалось, что бессонную ночь провел не он один. Андрей и Сережа тоже не спали. Возможно, Лещак сделал ошибку, пригласив мальчишек к себе на обед, потому что, узнав, что сам худрук хора ждет его в гости, бедный Сережа расплакался от робости и неуверенности в себе, так что его маме, вместе с Андреем, пришлось всю ночь утешать его, убаюкивать и уверять, что все будет просто прекрасно. Сейчас Сережа, наконец-то, заснул, и Андрей говорил шепотом, чтобы случайно не разбудить своего маленького дружка:

— Все нормально, Дмитрий Александрович, мы приедем. Теперь все будет хорошо. Я всю ночь с ним проговорил. Он меня, кажется, понял.

— Ну ладно, Андрюша, я жду. Ты у меня молодец, — тоже немного успокоился Лещак, отметив про себя, что даже и не подозревал, что между Андреем и Сережей такие близкие отношения, что один у другого может запросто остаться на ночь. Интересно, зачем Андрей скрывал от него эту неожиданную дружбу? Если бы он сказал о ней раньше…

А впрочем, почему неожиданную? Разве менее неожиданной и странной была в свое время дружба между Димкой Лещаком и Игорем Ласточкиным? Так чему же сейчас-то было удивляться! Сравнивать, конечно, не хотелось, как не хотелось и проводить параллели между собой и Андреем, между трагической судьбой Игоря и судьбой пока еще не известного Лещаку воробьишки по имени Сережа. И все же сравнения напрашивались сами собой, ведь, как ни крути, а Андрей вырос и сформировался при Лещаке, а стало быть, никто не оказал на него большего влияния, чем худрук.

Ни один мальчишка, повзрослев, не уходил из хора Лещака, если сам того не желал. Дело находилось для каждого, в зависимости от индивидуальных наклонностей характера. Кого-то худрук определял в помощники педагогам, кого-то сажал за пульт звукооператорами, кого-то делал менеджерами по рекламе или связям с общественностью, кому-то поручал искать по московским школам новых талантливых мальчишек. Но даже и тех, кто покидал хор, Лещак никогда не упускал из виду и поддерживал с ними постоянную связь уже во взрослой жизни. Именно поэтому среди выпускников хора не было ни одного, кто пошел бы по кривой дорожке, запил или каким-нибудь иным образом испортил себе судьбу. Лещак заботился об образовании своих выпускников, помогал приобрести жилплощадь, решал многие их бытовые и личные проблемы, и бывшие хористы чувствовали к нему за это искреннюю благодарность. Что же касается Андрея, то тут Лещак о вариантах даже думать не хотел. Он твердо знал, что не отпустит его от себя, даже когда тот повзрослеет и перестанет петь. Он уже готовил ему местечко своего главного ассистента наподобие того, которое занимал сам при Григорьеве. Андрей был нужен ему — именно как советник и помощник, как второй человек в хоре, которому можно было бы без оглядки доверить всё самое важное, не боясь, что он подведет. В том, что Андрей справится с такой ролью, Лещак не сомневался, ведь мальчишка уже и сейчас нередко помогал ему в организационных делах, брал на себя многие хлопоты по общению с хористами, да и вообще пользовался уважением за свою серьезность, ответственность и собранность. Лучшего помощника и желать было нельзя. Родители Андрея тоже были обеими руками за то, чтобы сын связал себя с хором на всю жизнь. А вот сам Андрей… Казалось бы, никаких причин для этого не существовало, и все же иногда Лещака одолевали сомнения: а захочет ли мальчишка остаться в хоре по окончании своей певческой карьеры? Или у него есть какие-то другие планы на свою судьбу? Во всяком случае, Лещак о них ничего не знал. Но ведь и о существовании Сережи он тоже до последнего времени не знал, так что мало ли… Конечно, если бы Андрей решил уйти из хора, Лещак не стал бы ему препятствовать, и все-таки ему было бы больно… больно, что его названный сын не пойдет по его стопам. А ведь со временем он мог бы оставить ему и весь хор, подобно тому, как однажды Григорьев оставил свой хор Димке Лещаку. Конечно, на сегодняшний день это были слишком далеко идущие планы, но худруку очень хотелось бы, чтобы в будущем образцовый хор мальчиков называли хором Лучинкина, как сейчас называют хором Лещака или раньше называли хором Григорьева. Да, ему бы очень этого хотелось…

6.

Он часто слышал по своему адресу упреки в излишнем, неоправданном традиционализме и даже консерватизме.

«Зачем вы так держитесь за старый репертуар, Дмитрий Александрович? — говорили ему. — Неужели песни семидесятых годов кажутся вам актуальными в наше время?»

А они ему именно такими и казались, во-первых, потому, что это были самые лучшие детские песни из когда-либо написанных, а во-вторых, он и рад был бы включить в репертуар хора что-нибудь поновей, но вот беда, не писали современные композиторы, как Пахмутова и Шаинский…

«Нельзя же в двадцать первом веке на полном серьезе исполнять пионерские песни!» — говорили Лещаку.

А он и не исполнял пионерских песен. В репертуаре хора не было ни одной песни о пионерии, Ленине, комсомоле. А если «Сигнальщики-горнисты» казались кому-то пионерской песней, то это лишь от поверхностности взглядов, против которых Лещак был бессилен.

«Все современные детские коллективы выходят на сцену свободно одетыми и не просто поют, но и танцуют, веселятся, бегают и смеются, — говорили Лещаку, — а ваши, как встарь, стоят стройными рядами, все в одинаковых строгих костюмах, и кланяются, чуть наклонив головку…»

Такие упреки обижали Лещака больше всего.

«Я не просто даю своим мальчишкам музыкальное образование, — отвечал он в таких случаях, — я еще и прививаю им культуру поведения, этикет, нравственность, учу блюсти свое достоинство, чтобы они выросли людьми, умеющими держать себя в любом обществе, и никогда не ударили в грязь лицом в присутствии любых высоких особ, будь то президенты, короли, академики или еще кто-то».

Действительно, в программе занятий у хористов были уроки этикета и культуры поведения, мальчишек учили правильно вести себя за столом и пользоваться столовыми приборами, объясняли им, почему это важно, и Лещак был уверен, что его воспитанники никогда не подведут его, и не потому, что они не такие дети, как все, и не любят пошалить и повеселиться, а потому, что каждый из них четко понимает, где это можно делать, а где нет.

В этом отношении Андрей был гордостью Лещака. Еще бы! Ведь мальчишка почти неотлучно находился рядом с ним, и худрук постоянно и ненавязчиво занимался его воспитанием, искренне желая, чтобы первый солист хора был первым и во всем остальном. Веселый, живой и непосредственный в «своей» компании, Андрей всегда был истинным маленьким джентльменом там, где необходимо. Никто не умел носить самые лучшие костюмы с таким естественным изяществом, как он, никто не обладал такими безукоризненными и, вместе с тем, непринужденными манерами, никто не умел так элегантно щелкнуть каблуками при поклоне, никто не мог выглядеть так скромно и одновременно излучать такое достоинство, что было просто невозможно относиться к этому без уважения. Андрей никогда не терялся в сложных ситуациях, которые иной раз совершенно неожиданно требовали от него предстать перед какой-нибудь высокопоставленной особой. Он знал, как вести себя в присутствии президентов, как представиться европейскому монарху, как уважительно, но без подобострастия поклониться монарху восточному. Делать это ему приходилось неоднократно, и всякий раз Лещак искренне восхищался мальчишкой, потому что даже он сам, взрослый и опытный человек, не всегда мог справиться с волнением в подобных ситуациях. «Это у него врожденное, — думал он про своего любимца. — Такое усваивается только на уровне генов, а ведь он — потомственный дворянин, да еще с маленькой капелькой аристократической еврейской крови. Что тут скажешь — порода в самом лучшем и возвышенном смысле этого слова!» Сам Лещак на фоне Андрея нередко грустил по поводу скромности своей собственной родословной, потому что один его прапрадед был румынский кузнец, а другой — украинский запорожский казак. К тому же, Андрей прекрасно говорил по-английски и по-испански (эти языки с рождения внушали ему родители, оба бывшие сотрудники издательства «Прогресс»), и, глядя, как во время приема где-нибудь в американском посольстве мальчишка совершенно свободно, приводя всех в восторг и умиление, общается с послом и его окружением, Лещак завидовал ему белой отеческой завистью, потому что сам в иностранных языках был полный ноль. Да, грустно было думать, что Андрей скоро перестанет петь. Но еще грустнее было от мысли, что, если он действительно не захочет остаться в хоре по окончании певческой карьеры, это будет такая потеря, возместить которую, пожалуй, не удастся и через много лет.

— Где вы берете таких детей, господин хормейстер? — как-то раз после концерта спросил у Лещака посол Канады. — Ваш главный солист Эндрю — просто бриллиант.

Лещак, у которого на подобные случаи всегда имелись в запасе готовые ответы, уже хотел сказать, что у нас, мол, вообще весь народ такой талантливый, но почему-то не сказал. Вместо этого он опустил голову и произнес, улыбнувшись немного печально:

— Сам не знаю, господин посол. Приходят. Просто приходят в хор. Посмотришь: обычный мальчишка, вихрастый, лопоухий, с веснушками. А запоёт — и диву даешься: Боже ты мой, да где же в этом горлышке такие звуки хранятся!..

Посол оценил ответ и попросил Лещака и Андрея оставить записи в книге почетных гостей дипмиссии.

7.

Лещак знал, что Андрей — человек обязательный и ответственный, а потому не опоздает и привезет своего маленького дружка точно к двум часам, как и договорились. И все-таки, еще и часу дня не пробило, а худруку уже стало мерещиться, что мальчишки опаздывают. Он велел приготовить обед с пирожными на десерт и вызвал звукооператора Сашу, чтобы проверить и настроить всю аппаратуру в студии к приезду гостей. Саша, сам бывший участник хора, переставший петь лишь три года назад, знал всех мальчишек и со многими дружил, поэтому именно его худрук и решил расспросить про Сережу. Сидя за пультом, долговязый и худенький восемнадцатилетний звукооператор, сам еще, по сути, подросток с юношескими прыщиками на подбородке, удивленно приподнял свои белесые брови:

— Сережа Стежар? Так вы его ждете, Дмитрий Александрович?

— А что? — как-то насторожился Лещак.

— Нет, правда, его?! — вдруг просиял Саша.

— Ну да, а что такое? — ничего не понял худрук.

— Ой, Дмитрий Александрович! — Саша аж подпрыгнул на своем стуле. — Вы не представляете, как я рад!

— А чего это вдруг? — Лещак улыбнулся, чтобы скрыть смущение.

— Да это же… это же… — Саша махнул рукой, так и не найдя нужного слова, а потом вдруг выпалил: — Ангел! Дмитрий Александрович, это ангел! Господи, как он поёт! Вы себе не представляете! Ну, наконец-то и его час настал! Его ведь в статистах держат из-за заикания, а ему надо мир покорять!

— Вот даже как? — худрук несколько растерялся. — Это что же, вы с Андреем уже давно знаете все про Сережу и помалкиваете?

— Да как помалкиваем?.. — сконфузился Саша.

— А так, помалкиваете, да и всё! Ну, ты-то ладно, Саша, твое дело, вроде бы, сторона. Но Андрей-то, Андрей! Они ведь с Сережей друзья, оказывается, а он до вчерашнего дня молчал, как партизан!

— Не ругайте Андрея, Дмитрий Александрович, — грустно вступился Саша. — Он ведь не так себе молчал. Он срока нужного ждал.

— Какого еще срока?

— Своего срока, певческого. А тем временем Сережу готовил.

— К чему?

— Как к чему? Сами ведь понимаете… Зато теперь Сережа все песни Андрея знает и, случись что, может просто выйти на сцену и продолжить то, что Андрей не допоёт.

У Лещака как-то нехорошо шевельнулось на сердце.

— Ладно, — сказал он, немного помолчав. — Не будем о сроках. Сейчас Сережа с Андреем приедут. Ты тут наладь все, пока мы пообедаем… И фонограммы подбери получше… Ты ведь, наверное, знаешь, что он петь любит… Послушаем твоего ангела вживую и, если что…

— Я все сделаю, не волнуйтесь, Дмитрий Александрович! — пообещал Саша.

Из студии Лещак вышел в гостиную.

Там, развалившись в кресле, сидел, уткнувшись в свой смартфон, дядя Леша.

— А ты чего тут? — удивился Лещак. — Я же тебя за пацанами послал!

— Да привез я пацанов, привез, — ответил шофер, как всегда немного растягивая слова. — Только тот, который маленький, чего-то заходить не хочет. Боится, что ли… Андрей там с ним возится. Это, конечно, не мое дело, но…

— Где они? — вскричал Лещак.

— Да там, в холле.

Лещак, больше ничего не сказав, кинулся прочь из гостиной.

В просторном холле на мягком пуфике у окна сидел Андрей и держал за локти крошечного худенького мальчугана в светлом костюмчике в едва заметную полоску. У малыша были ослепительно черные волосы, круглое смуглое личико, темные брови и огромные карие глазищи, мокрые после недавнего плача. Андрей что-то тихо и ласково говорил, а малыш слушал, шмыгал носом и неуверенно кивал.

Увидев Лещака, Андрей поднялся и, положив руки на плечи своего маленького дружка, произнес немного растерянно:

— Дмитрий Александрович… вот, это Сережа. Я его привез.

Малыш, подняв голову, взглянул на худрука, смахнул рукой со щеки слезинку, и буквально выдавил из себя, мучительно краснея от напряжения и смущения:

— Зы… зы… зы-драсте…