Часть первая. ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДОСТОЯНИЕ

1.

К концу дня небо совсем заволокло тучами. Тяжелой свинцовой плитою они легли на московские крыши и рассеяли над городом холодный октябрьский дождь, проникающий всюду, куда только можно проникнуть. Потянуло неуютным северным ветром, и сумерки сгустились гораздо раньше, чем это обычно бывает. После ярко освещенного и теплого помещения аптеки мрак снаружи показался еще более плотным и холодным. Остановившись на крыльце под черепичным козырьком, Димка тоскливо поежился и поднял воротник своей черной куртки, представив себе те пятнадцать-двадцать метров, которые ему придется пробежать под ледяным дождем до машины, ожидающей его на обочине. Мокнуть ужасно не хотелось, но подогнать «Волгу» ближе к крыльцу дядя Лёша не мог из-за запрещающего знака и двух суровых милиционеров, которые зачем-то стояли на углу, негромко переговариваясь между собой. Настроение у Димки совсем испортилось. События последних дней и без того обернулись для него целой кучей проблем и забот, так что теперь каждая дополнительная неприятная мелочь, даже такая, как некстати начавшийся дождь, казалась ему неподъемным грузом.

Когда Димка, ссутулившись под ледяными струями, трусцой приблизился к машине, дядя Лёша, его водитель на сегодняшний вечер, распахнул изнутри дверцу, чтобы легче было запрыгнуть на заднее сиденье. Вообще-то, он должен был сопровождать Димку неотлучно, даже в аптеку им полагалось входить вместе, так как, помимо всего прочего, дядя Лёша отвечал за Димкину безопасность. Но выходить из теплой машины под дождь телохранитель, ясное дело, желанием не горел и обязанностями своими пренебрег, зная, что Димка всё равно начальству не настучит — не такой он парень, чтобы ябедничать.

— Домой, — коротко распорядился Димка, поуютнее устраиваясь на сиденье.

— Да неужели? — хмыкнул водитель. — Или и впрямь последняя аптека на сегодня? Замотался я с тобой, честное слово…

«Волга» мягко и почти бесшумно тронулась с места.

Спина у дяди Лёши была широченная, заслоняющая почти весь передний обзор. И затылок у него тоже был широченный, бритый, почти монолитно сросшийся с могучей шеей. Одна его рука с золотым перстнем на безымянном пальце уверенно лежала на руле, обшитом искусственным мехом, а другою он внушительно и неторопливо маневрировал в воздухе и говорил густым сытым баритоном, немного растягивая слова:

— Нет, конечно, это не моё дело, но я тебе, Димка, точно скажу: Григорьев тебе голову оторвёт. Да-да. И не просто оторвёт, а ещё и на кол её насадит и на всеобщее обозрение выставит. Месяц до концерта остался, генеральная репетиция на носу, а парень наш снова обезножел! Он что, перед членами Политбюро сидя петь будет? Скандал, братец ты мой, скандал!

Стало ещё тошнее, хотя к постоянным ворчаниям дяди Лёши можно было уже и привыкнуть.Димка смотрел в окно и старался не слушать водителя, но голос проникал в сознание настойчиво и нудно, бередя и без того больную и растрепанную душу:

— Тебе его поручили холить и лелеять, как орхидею в теплице, а ты вместо этого что? Ингалятор дома оставил! Кабы я тебе не напоминал: бери с собой ингалятор, мало ли! Только ты всё кивал да отмахивался. А ведь это в мои обязанности не входит — за вашей аптечкой следить. И нянькой к пацануменя тоже не нанимали. Его нянька, между прочим, ты. Тебя, между прочим, на официальном окладе держат, и не маленьком.Так что плохи твои дела, Димка, не простит тебе Григорьев. Не сердись, конечно, что в душу лезу, но, честное слово, сейчас мне тебя от души жалко. Хороший ты парень.

— Поручил холить и лелеять, а сам ребёнка до припадка довёл, — прошелестел Димка, глядя, как за окном машины в сером дождевом сумраке свет фонарей растекается лужами по асфальту. — Господом Богом себя считает, что ли? Если он художественный руководитель, значит, мы все — его крепостные, так выходит? Тоже мне Карабас-Барабас!.. Я же столько раз предупреждал его, что нельзя с Игорем перегибать. Его щадить надо. Он ведь как хрусталь: от любого неосторожного нажима разбиться может…

— Григорьев довел?

— А кто же ещё? Кто его заставил шесть часов у микрофона стоять почти без перерыва?

— Сколько-сколько? — не поверил своим ушам дядя Лёша.

— Шесть часов, — внятно повторил Димка. — Думаешь, вру? А я не вру!

— Да он что, ненормальный, что ли? — ахнул водитель. — Это Игоря-то, воробьёнка этого, — шесть часов?!

— Представь себе. Тут и взрослый любой после подобного марафона с ног свалится, а мальчишке десять лет всего, да при его-то здоровье… Ещё хорошо, что Игорь голос не потерял от такой нагрузки. А так иной раз подумаю, что лучше бы и потерял. Сразу бы стал обычным ребёнком, и все бы его в покое оставили…

— Ты чё, дурак? — аж испугался водитель. — Типун тебе на язык, не каркай! Смотри, при Григорьеве чего-нибудь такого не брякни. А то он тебя распекать начнёт, ты и понесёшься, знаю я твой характер! Кто там кого довёл, никто ведь разбираться не будет. Тут главное что? Концерт государственной важности через месяц! Седьмое ноября уже брезжит, и всё Политбюро, плюс иностранные товарищи, жаждут послушать советского вундеркинда. Григорьеву, конечно, попадёт, если что-то пойдёт не так, но он отделается, он народный артист, а вот тебе пропишут по полной программе по комсомольской линии, костей не соберёшь. Понимать надо. Так что не рыпайся очень. Тебе сейчас надо быть тише воды, ниже травы и в лепёшку расшибиться, чтобы парень к воскресенью на ноги встал. Ты не забыл, что в воскресенье его сама Пахмутова слушать приезжает?

Димка ничего не ответил. Ему захотелось заплакать. И если бы он не считал, что шестнадцатилетнему парню не к лицу разводить сырость, да ещё в присутствии этой гориллы за рулём, он бы просто разревелся в голос. И не от того, что может сорваться архиважный концерт, за который Григорьеву, возможно, дадут очередную государственную премию. Плевать ему было на Григорьева. Реветь ему хотелось от того, что перед его внутренним взором стоял Игорь. Нет, не стоял — сидел, потому что стоять он сейчас физически не мог. Худющий, растрёпанный, весь в испарине и с больным румянцем на впалых щеках, сидел Игорь на своей кровати и испепелялДимку своими огромными, отчаянно пылающими глазами, в которые в такой момент никто не мог смотреть без душевного содрогания. Это были глаза безумца, готового на всё, глаза человека, ненавидящего своё униженное положение, глаза ангела, возроптавшего на Творца. С трудом верилось, что они принадлежат десятилетнему ребёнку. Да, сейчас Димка приедет домой, выйдет из машины, поднимется в свою квартиру, на пятый этаж, и увидит их. И потом… потом… Дальше думать не хотелось.

Иногда, особенно в такие минуты, как эта, Димка ужасно злился, что ему всего шестнадцать лет. Что и говорить, досадно быть подростком, которому даже водитель может прочесть нравоучительную лекцию. А хотелось сделаться взрослым, сильным, могущественным и независимым, чтобы одним движением плеча раздвигать толпу и окорачивать любого, кто осмелится не к месту вякнуть по его адресу. Впрочем, для своего возраста Димка выглядел вполне зрелым юношей. У него уже пробились небольшие пушистые усики, парень он был крепкий и ладный во всех отношениях, а некоторые даже находили его красивым. Росту он был не слишком высокого, но это компенсировалось стройностью фигуры. Да и темные, почти черные волосы придавали его внешности определенный шарм, а прямой, с едва заметной горбинкой, нос и карие глаза вообще делали его похожим на испанца, хотя на самом деле он был наполовину украинец — наполовину молдаванин и носил вполне украинскую фамилию Лещак.

Казалось, сырость проникает даже в машину. Съежившись и забившись в угол на заднем сиденье, Димка прикрыл глаза и тихо потребовал:

— Включи его.

— Сейчас, что ли? — удивился водитель.

— Включи, — с нажимом повторил Димка. — Последние десять минут, что он вчера напел. Хочу послушать.

— Не наслушался ещё… — проворчал дядя Лёша, но вынул из бардачка аудиокассету, вставил её в гнездо магнитофона, повертел тумблер настройки времени и нажал кнопку.

Из стереодинамиков, встроенных по обеим сторонам заднего сиденья, на фоне фонограммы хора широко и светло зазвучал мальчишеский голос. Звонкий, бездонно чистый, хрустально звенящий на высоких нотах, он с чеканной дикцией выводил слова одной из самых красивых песен на свете: «Заповедный напев, заповедная даль, свет хрустальной зари, свет, над миром встающий…» Димка прикусил нижнюю губу, чувствуя, что тонет в этом голосе, и понимая, что, сколько бы ни слушал его, никогда не сможет к нему привыкнуть. Этим интонациям и вибрациям, этим взлётам до немыслимых высот и падениям в немыслимые пропасти не существовало научного объяснения. Это мог только его Игорь. Игорь Ласточкин. Единственный в мире. Вундеркинд. Любимец огромной страны. Солист государственного образцового хора мальчиков, ребёнок, чей голос специальным, хотя и негласным решением Политбюро был признан государственным достоянием Советского Союза. Димка почувствовал, что из-под опущенных ресниц у него всё-таки невольно катятся слёзы. В памяти неожиданно всплыла одна из самых отвратительных сцен, свидетелем которых ему когда-либо доводилось быть: Григорьев, высоченный, тощий, носатый, седой, согнувшись в вопросительный знак, держит Игоря за золочёную пуговицу парадной пионерской рубашки и говорит своим грудным, почти женским голосом:

— Ну, что ж, ты, конечно, молодец, Ласточкин, но всё-таки особо зазнаваться не советую. Может, сейчас ты и государственное достояние, но ты ведь знаешь, что мальчишеские голоса долго не живут. Ещё года два, ну, от силы три, а там басить начнёшь. Так что будь поскромнее и работай, работай, работай, пока страна в тебе действительно нуждается. Это ясно?

И самым мерзким во всём этом было то, что Григорьев ведь был совершенно прав, и Димка это прекрасно понимал: не проживёт долго этот божественный голос. Выжмут, выдавят Игоря за два-три года, как лимон, лишат его последнего здоровья, а потом просто выбросят на улицу — басящий и пускающий «петушков» подросток никому в хоре не нужен. Кто-то, конечно, скажет: не он первый, в хоре таких двести тридцать человек только основного состава и у всех поющих мальчишек судьба одинаковая. Но все поющие мальчишки — не Игорь Ласточкин, и государственным достоянием ни одного из них не признавали!

«Серой птицей лесной из далеких веков я к тебе прилетаю, Беловежская пуща!» — звенел в динамиках умопомрачительныймальчишеский голос, и Димка глотал слезы, уже не думая, заметит ли их водитель. Нет, нельзя, несправедливо, чтоб этот голос остался только на плёнке! Так не должно быть! Ведь это Игорь, его, Димкин, Игорь, самый дорогой, самый близкий его сердцу человечек, и какое ему дело до остальных поющих мальчишек, которые сохнут от чёрной зависти к первому солисту и так мечтают занять его место! Равного Игорю Ласточкину среди них не было, нет и никогда не будет!

Фонограмма хора внезапно оборвалась, и Григорьев на плёнке, словно грязью плеснув в гипнотически очарованную песней Димкину душу, закричал своим бабьим голосом:

— Стоп-стоп-стоп! Игорь! Ну, куда ты опять забираешься? Я же просил тебя концовки не форсировать! Ну, вот здесь: ля-а-а… А ты что поёшь?

Последнее, что запечатлелось на кассете, был прерывистый всхлип измученного Игоря.

«А ведь он спел идеально, — снова и снова думал Димка, вспоминая эту сцену. — Григорьев над ним просто издевается».

2.

Это был шестой час вчерашней репетиции.

Шестой час бесконечных повторов, перепевов, фонограммных дублей и километров испорченной магнитофонной пленки.

Было видно, что даже взрослые, обслуживающие репетицию, уже устали и мечтают лишь об одном — чтобы всё это поскорее закончилось и можно было расходиться по домам. Да и сам Григорьев, помятый, взъерошенный и вспотевший, выглядел, прямо скажем, неважно.

— Всё, перерыв пятнадцать минут! — распорядился он, наконец, меряя зал широкими журавлиными шагами и глядя на бледного Игоря, который в здоровенных наушниках на голове стоял за стеклом репетиционной будки, обессиленно глядя на торчащий перед ним микрофон. — Димка, своди его в столовку, пусть чаю попьёт, потом продолжим.

— Еще продолжим?! — испугался Димка. — Хватит на сегодня, Сергей Владиславович. С восьми утра ведь поём…

Но Григорьев пронзил его уничтожающим взглядом:

— Молодой человек, здесь я решаю, когда хватит! Пожалуйте в столовую!

Дрожащими руками сняв наушники и медленно выйдя из репетиционной будки, Игорь сделал несколько неуверенных шагов к дверям зала и вдруг с коротким испуганным вскриком рухнул, как подкошенный, — у него подломились ноги. Встать он уже не мог. Залившись отчаянными слезами, он беспомощно шевелился на покрытом серым линолеумом полу:

— Опять!.. Опять!.. Митя!..

Перепуганный Димка кинулся к своему маленькому другу.

Вслед за ним вскочил от своего пульта звукорежиссер дядя Миша.

Подбежали педагоги и звукооператоры.

Ахнула и всплеснула руками реквизиторша тетя Наташа.

Чертыхаясь, Григорьев перенёс рыдающего мальчишку на диван, стоявший у стены, и, никого и ничего не слушая, погнал Димку в медпункт.

Примчаласьтолстая запыхавшаяся врачиха с чемоданчиком, закатала Игорю рукав его тонкой белой рубашки, сделала какой-то укол.

— Ингалятор! Я спрашиваю, ингалятор с тобой? — орал Григорьев, вращая на Димку глазами.

Ингалятора не было. Приступы у Игоря не повторялись уже почти полгода, и Димка легкомысленно перестал носить с собой ингалятор, зная, что его наличие в сумке угнетает мальчишку, напоминая о болезни и заставляя чувствовать себя неполноценным инвалидом. А Игорю было очень важно верить, что он здоров. Это помогало ему работать, придавало сил его хрупкому организму, вселяло оптимизм. И если бы он случайно увидел ингалятор, который прячет Димка… Трудно представить себе, в какую депрессию это бы его повергло.

Григорьев, казалось, был готов разорвать Димку на куски:

— За что тебе государство деньги платит, молокосос? Как ты смел ингалятор дома оставить!

Не слушая его воплей, Димка объяснял врачихе, какой Игорю нужен препарат. Та, к счастью, всё поняла на ходу, помчалась к себе в медпункт и через пять минут вернулась с ингалятором, заряженным необходимым лекарством. Прижав маску к лицу Игоря, Димка открыл клапан:

— Дыши, воробьишка, дыши, сейчас будет легче!

Мальчишка начал жадно вдыхать препарат. Это была жуткая вонючая гадость — Димка это точно знал, потому что как-то раз, ради любопытства, нюхнул ингалятор, и его чуть не стошнило. Но у Игоря выбора не было, тем более что препарат действительно неплохо помогал. Через некоторое время ему стало легче. Он расслабился, перестал плакать, шевельнул ногами…

— Работают? — с тихой надеждой спросил Димка, осторожно вытирая мальчишке лицо большим носовым платком.

— Не знаю, вроде бы…Дрожат только… — шепотом ответил Игорь и осторожно сел на диване. — Помоги мне, я попробую встать…

Димка поднял его, невесомого, на руки и осторожно-осторожно поставил на пол:

— Ну, как, стоишь?

Игорь кивнул.

Из зала он вышел самостоятельно, пошатываясь, слегка волоча левую ногу и для уверенности держа Димку под руку.

— Вези его домой! Головой отвечаешь! — рявкнул Григорьев.

3.

А дома Игорь свалился во второй раз — теперь уже окончательно. Ингалятор на него больше не действовал. Димка не сомневался, что это произойдет. Он слишком хорошо знал Игоря и потому, видя, как тот весь дрожит, обливается потом и лязгает зубами от озноба, четко осознавал, что это лишь начало приступа и продолжение, как говорится, следует.

Уложив Игоря и закутав его в одеяло, Димка кинулся к телефону.

— Не надо врачей!.. — умоляюще шептал Игорь, и немыслимые глаза его сияли неописуемой болью. — Митя, пожалуйста, не надо врачей!..

Димка трижды проклял самого себя, но набрал 03. Поступить иначе он просто не имел права.

Сбежались врачи и принялись тормошить и колоть шприцами несчастного мальчишку. От этого припадок у Игоря только усилился. В отчаянной истерике извивался он на кровати, рыдал и до крови кусал себе руки.

— Ты что, подонок, смерти моей хочешь?! — орал по телефону на Димку Григорьев. — Ты что, слушанья у Пахмутовой сорвать хочешь?! Молчать! Не смей вякать, когда я с тобой разговариваю!

Потом приехал сам. Ворвался в квартиру, как ураган, чуть не сбив Димку с ног, и, ничего не слушая, прямиком помчался в комнату Игоря.

Тот крепко спал — наконец подействовали успокоительные уколы. Остановившись на пороге, Григорьев некоторое время молча и почти не дыша смотрел на тоненькую мальчишескую фигурку, разметавшуюся на кровати, потом весь как-то обмяк, опустил плечи, повернулся, плотно закрыл двери спальни и пробормотал, глядя на Димку усталыми подслеповатыми глазами:

— Когда ты его хоть немножко откормишь, слушай?.. Тощий, аж кости просвечивают. Как из концлагеря, ей-Богу… Посмотрят иностранные гости и что скажут? Голодом, скажут, морят государственное достояние страны советов…

— Чай будете? — глухо спросил Димка.

Григорьев кивнул.

Они сели пить чай в гостиной, за низенький круглый полированный столик. Долго молчали, потом худрук негромко заговорил:

— Есть три причины, по которым я тебя терплю возле себя, Дмитрий Александрович. Сказать какие?

— Если угодно, — бесцветно отозвался Димка.

— Во-первых, тебя Игорь любит.

— Угу…

— Не «угу», а любит. За что, правда, ума не приложу. И ты ведь на него молишься, обормот, пылинки с него сдуваешь, на руках носишь… А кто вы друг другу? Не родня, не братья… Вот и суди вас…

— Вам этого не понять.

— Да и то, где уж мне!.. Во-вторых, ты лучше любых профессиональных педагогов понимаешь, как Игорь должен петь то, что ему поручают. Твои советы бесценны, это все композиторы признают, и я тоже вынужден это признать.

— Спасибо. А в-третьих?

— Ты помнишь Игоря шестилеткой в подготовительной группе хора?

— Ещё бы! А что?

— А то, что у него тогда не было ни слуха, ни голоса.

— Как так? — опешил Димка.

— А вот так, — Григорьев сделал слишком большой глоток чая, обжёгся и поставил чашку на столик. — Это я тебе как профессионал говорю. Я тысячи детей на своем веку повидал, и были среди них на тот момент мальчишки в сто раз талантливее Игоря.

— Ничего не понимаю, Сергей Владиславович… Мне всегда казалось…

— Крестись, когда кажется. Рекомендую. Это даже комсомольцам помогает. Мы ведь почему его в хор взяли? Из жалости! Мальчишка детдомовский, болезненный, но, вроде, неглупый и петь любит. Тогда у нас ещё Марья Дмитриевна работала педагогом по вокалу. Помнишь Марью Дмитриевну? Толстенькая такая, седая, всё время в сером костюме ходила с брошкой-канарейкой…

— Помню…

— Ну вот, посмотрели мы с ней на Игоря: Господи! бледненький, тонюсенький, былинка былинкой, щёки ввалились… Она ещё тогда сказала: чахоточный, мол, что ли?.. А голоса у него не было. И слуха особого не было. Мы и взяли его из расчёта, что будет, мол, в случае чего ноты аккомпаниаторам переворачивать.

— Я об этом не знал.

— Теперь знай. А сказать тебе, когда у него слух и голос появились?

— Ну, скажите.

— Когда он с тобой подружился.

— Со мной?

— Вот именно. Не знаю, что ты с ним такого сделал, но мальчишка-то вмиг на глазах расцвёл! Так что вот тебе и третья причина: если тебя с ним рядом не будет, Игорь попросту не сможет петь. Так-то, Дмитрий Александрович. Можешь гордиться. Другие дети к нам приходят с талантом от самого Господа Бога, а такой карьеры не делают. А Игорь всем, что имеет, обязан не Господу Богу, а тебе. Вот и выходит, что государственное достояние ты из него сделал, сопляк. И как же я после этого могу тебя возле себя не терпеть! Поневоле приходится…

— Спасибо за откровенность.

Они долго молчали, делая вид, что чай занимает их больше, чем разговор. Потом Григорьев не выдержал:

— Меня винишь?

— Зачем вы его так мучаете, Сергей Владиславович? — тихо спросил Димка, глядя в свою чашку. — Он ведь последний дубль идеально спел. Никто до него так не пел и не споет никогда. Зачем же вы?..

— Димка, не считай меня извергом, — поморщился Григорьев. — Неужели ты не понимаешь, что те из нашего хора, кого на самом верху берут на карандаш, перестают принадлежать себе? Они становятся государственными людьми, и тут ни я, ни ты, ни Господь Бог ничего изменить не в состоянии. Это факт. Ты только уясни себе, что я Игорю же добра желаю. Поверь моему опыту, уж я-то знаю, сколько судеб искалечила ранняя слава. Поэтому я и хочу, чтоб Игорь не зазнавался, не считал себя избранным, а вкалывал, вкалывал и понимал, что всё на свете даётся только трудом. Он не писатель, не художник, не учёный, его дар от возраста зависит, как это, чёрт побери, ни досадно, и прошлыми заслугами тут не проживёшь. Повторяю ещё и ещё: мальчишеские голоса долго не живут. Кому он будет нужен, когда у него начнётся мутация? И куда он пойдёт после хора? Ни образования, ни профессии, ни голоса… А я не хочу, чтобы он остался не у дел, в одиночестве, а потом спился и кончил, как многие. Это ясно? Я даю ему возможность работать и заработать столько, чтобы ему потом на всю жизнь хватило, даже если он до самой старости больше пальцем не пошевельнёт. А оно, скорее всего, так и будет при его-то здоровье. Ты знаешь, какие ему гонорары наверху обещали? Лучше тебе и не знать. Так что подумай хорошенько, а потом сам решишь, кто я — изверг или благодетель.

— Но ведь последний дубль он всё-таки спел идеально, Сергей Владиславович, — упрямо произнёс Димка. — Можно ведь было на этом остановиться, и тогда никакого припадка бы не случилось…

— Ничего ты, дурень, я вижу, не понял, — вздохнул Григорьев и поднялся с места. — Ладно, пора мне. А за то, чтобы припадков не случалось, отвечаешь, между прочим, ты, а не я. Моё дело песни ковать, и какими методами я добиваюсь результата, никого не касается. А твоё дело — обеспечить мне для работы все условия. Вот и обеспечивай. И если ты Игоря к воскресенью на ноги не поставишь, пеняй на себя. — И добавил, немного понизив голос: — Тебя сама судьба назначила ответственным за его талант, Димка. Ты даже не представляешь, голова садовая, какая это высоченная честь — быть ответственным за талант Игоря Ласточкина. Эх, ты!..

И, махнув рукой, направился в прихожую.