Часть вторая. ЛУЧШЕ ИГОРЯ

1.

Две недели он горел в нервной горячке, почти не приходя в сознание. Лещак ночевал в больнице, часами сидел у постели Андрея, в его маленькой одиночной палате, держа мальчишку за руку, и губы его время от времени неосознанно шептали:

— Так нельзя… Нет, так нельзя… Во второй раз!..

Да, однажды он уже проходил это: вот так же, сидя у больничной постели, он держал за руку умирающего Игоря. Держал, пока рука эта не начала холодеть… Вспоминать это сейчас было просто невыносимо.

— Не бойся, Андрюша… — шептал худрук, гладя пылающую руку мальчишки. — Его отпустил, тебя не отпущу!.. Все будет хорошо, сынок. Все обойдется, воробьишка…

Сережа эти две недели был в совершенной прострации. Казалось, еще немного, и он сам свалится с температурой. Он все время просился, чтобы его пустили к Андрею, но его почему-то не пускали. Наверное, так было нужно, кто знает…

Чем это кончится? На этот вопрос врачи с каждым днем давали все более уклончивые ответы, и Лещак понимал, что дело совсем плохо.

— Да вы поймите, кого вы спасаете! — в отчаянии объяснял он врачам. — Вы государственное достояние страны спасаете! Это же не просто мальчик! Это Андрей Лучинкин!

Но врачи только вздыхали:

— Делаем, что можем, Дмитрий Александрович…

А потом Лещаку неожиданно приснился сон. Это был самый странный сон из всех, что ему доводилось видеть в жизни. Незаметно для себя самого задремав у постели Андрея, он увидел, что стоит на берегу моря. Неподалеку высятся серые скалы, солнце медленно опускается за горизонт, ленивые волны наползают на берег, почти не оставляя пены, а на большом камне сидит, глядя вдаль, мальчик лет десяти, в голубенькой рубашке и джинсовых шортиках. Лещак не видит его лица, но почему-то вдруг со всей уверенностью понимает, что это Игорь Ласточкин. Осторожно приблизившись к нему сзади, он бережно касается его плеча:

— Игорь?

Не оборачиваясь, мальчик ловит его руку и прижимает к своей щеке:

— Митя… я очень виноват перед тобой… ты имеешь полное право на меня сердиться…

— Виноват? В чем? — сердце Лещака заходится от нежности.

— Я хотел сделать счастливым и тебя, и этого мальчика, а получилось так, что сделал вас обоих несчастными… Я только сейчас понял свою ошибку…

— Ты просто хотел спеть то, что не успел…

— Не такой ценой, Митя…

— Он умрет?

— Нет. Теперь уже нет. И жить он будет до самой старости. Но петь больше никогда не сможет.

— Почему?

— Потому что я ухожу.

— Игорь… Как? Навсегда?

— Андрею нужна свобода. Он всю жизнь пел, как Игорь. Теперь настало время петь лучше Игоря.

— Сережа?

— Конечно. А кто же еще? Береги его, Митя, и он будет петь долго-долго. Намного дольше, чем это обычно бывает у мальчишек. У него будет хорошая судьба. Я это точно знаю. И заикаться он больше не будет.

— Не будет?

— Никогда.

Мальчик отпускает руку Лещака, спрыгивает с камня и неторопливо идет вдоль воды по пляжу, оставляя в песке глубокие влажные следы своих сандаликов. Лещаку хочется окликнуть его, но он знает, что мальчик не обернется…

— Я буду скучать по тебе, воробьишка… — только и смог прошептать он непослушными губами, вздрогнул, проснувшись, и вдруг увидел, что Андрей совершенно осмысленно смотрит на него.

2.

— Дмитрий Александрович… вы здесь? — тихо спросил мальчишка.

— Здесь, воробьишка, конечно, здесь! — вне себя от счастья, Лещак наклонился к Андрею и поцеловал его в лоб, сразу поняв, что температура у мальчишки спала. — Я всегда с тобой, сынок!

— А Сережа тоже здесь?

— И Сережа здесь! Позовем его?

— Конечно! Мне нужно ему сказать…

— Сейчас, сейчас! — заторопился Лещак, вскакивая со своего места.

А Сережа, и правда, был здесь вместе со своей мамой и родителями Андрея. Когда Лещак появился из палаты, они все кинулись к нему:

— Дмитрий Александрович, ну, как?

— Серенький, зайди к нему, — проговорил худрук, легонько подтолкнув мальчишку к двери. — Он очнулся и хочет что-то тебе сказать.

— А мы? — подалась вперед мама Андрея, но Лещак мягко остановил ее:

— Вера Николаевна, пожалуйста… Вы же понимаете, им действительно нужно поговорить…

И мама отступила, пропуская Сережу в палату.

Лещак сел на диванчик у окна. Он как-то только теперь отдал себе отчет в том, что за все время болезни Андрея родители мальчишки ни разу ни в чем не возразили ему, как будто он имел на их сына больше прав, чем они сами.

Сжав виски ладонями, он устало качнул головой и тихо произнес:

— У меня ужасная работа, Вера Николаевна. Я очень люблю ее, но это ужасная работа! Ведь хор — это не просто детский коллектив. Это страшная машина по перемалыванию судеб. Я сам прошел через ее жернова, поэтому, когда принимал дело после Григорьева, мне хотелось, чтобы под моим руководством все стало по-другому. Я мечтал, чтобы мальчишки приходили ко мне не работать, а отдыхать. Я надеялся показать им мир, сводить их в самые известные музеи и концертные залы, приобщить их к культуре и искусству высшей пробы. Я искренне желал, чтобы они были счастливы, а вместо этого все эти годы не видел ничего, кроме мальчишеских слёз… Да, только одни слёзы! И самое ужасное, что я ничего не могу с этим поделать! Понимаете, Григорьев был великий хормейстер и организатор, но он не любил детей. А я люблю. И в этом моя главная беда.

— Дмитрий Александрович… — Вера Николаевна села на диванчик рядом с ним и взяла его за руку. — Ну, зачем вы так говорите? А Андрей? А Сережа? Разве они не были счастливы с вами? Ведь вы дали нашему сыну больше, чем могли бы дать мы, даже если бы очень постарались. В конце концов, не вы виноваты в том, что произошло.

— Спасибо, — Лещак посмотрел на нее и вздохнул.

Они еще долго сидели молча все вчетвером и, похоже, думали об одном и том же. Потом дверь палаты открылась, и появился Сережа. Он как-то странно, растерянно и, вместе с тем, радостно улыбался, а потом подошел к своей маме, взял ее за руку и вдруг произнес совершенно отчетливо, без малейшей запинки:

— Мама, а я больше не заикаюсь! А почему я больше не заикаюсь, мама?

И Лещак понял, что все сбылось и что дальше всё тоже будет в точности так, как ему только что сказал во сне Игорь. А еще он понял, что Игорь действительно ушел и больше никогда не вернется. Даже во сне. Но это не имело никакого значения, потому что Лещак знал, что до самой смерти своей будет любить и помнить своего единственного воробьишку, а потом, после смерти, они обязательно встретятся и снова будут вместе. Теперь уже навсегда.

3.

Андрей поправлялся. Скоро он уже начал вставать с постели, хотя был еще очень слаб и долго стоять на ногах не мог — быстро уставал.

На дворе была ранняя весна. Снег сошел еще не везде, но в середине дня солнышко пригревало уже ласково, лилось в окна больничной палаты, и на душе становилось хорошо и легко от этого яркого, доброго света.

Как-то раз, когда Лещак, Андрей и Сережа сидели втроем, ели гречневую кашу и болтали о пустяках, в палату вошла возмущенная пожилая медсестра.

— Дмитрий Александрович, ну разве можно так! — воскликнула она с порога. — Это ведь уже просто хулиганство! Там ваши дети ломятся!

— Какие дети? — ничего не понимая, затряс головой худрук. — Куда ломятся?

— В больницу, куда же еще! — всплеснула руками медсестра. — Это же ваши, хоровые! Уймите же их!

— Да какие хоровые? — совсем запутался Лещак. — Откуда? Где они?

— А вы гляньте в окно! — сказала медсестра. — Вон они все!

На больничном дворе действительно было шумно, хотя Лещак сперва и не придавал этому значения. Теперь же вместе с Андреем и Сережей он подошел к окну и вдруг с высоты второго этажа увидел, что внизу стоит толпа мальчишек. Большая толпа. Человек пятьдесят, не меньше. И не просто стоит, а выстроившись рядами, в концертном порядке. Да, в самом деле, это был его хор, а впереди всех — Сережа Дымов, голос номер два этого хора, серьезный, торжественный, подтянутый. И ни одного взрослого с мальчишками не было.

— Что это, Дмитрий Александрович? — изумленно спросил Андрей.

— Понятия не имею! — оторопел худрук. — Что они тут делают?

Он распахнул окно палаты, высунулся наружу и уже хотел что-то крикнуть, но тут откуда-то грянула музыка, а Сережа Дымов вдруг вынул из кармана куртки микрофон и запел.

Запел «Сигнальщиков-горнистов».

Никто так хорошо не пел эту песню с тех пор, как ее в свое время исполнил со сцены Андрей Лучинкин. Сережа Дымов просто превзошел себя. Такого вдохновенного лица Лещак не видел у него уже давно.

И тогда худрук всё понял.

Понял, что его хор пришел к Андрею. Пришел сам, без чьей-либо подсказки. Просто решили мальчишки, собрались и пришли к своему первому солисту, чтобы проведать его, поддержать и показать, что они его помнят и ждут. И тогда Лещака захлестнула волна гордости — такой, какой он, пожалуй, еще никогда в жизни не переживал. «Это мои мальчишки! — думал он, сдерживая спазмы в горле. — Мои воробьи! Самые лучшие, самые дружные, самые голосистые в мире!»

«Сигнальщики-горнисты! Сигнальщики-горнисты!» — грянул хор, и вдруг над рядами мальчишек поднялось несколько плакатов — самодельных, написанных корявыми буквами, неумелыми детскими руками: «Андрей, ты — главный сигнальщик-горнист страны!», «Выздоравливай, Андрей!», «Возвращайся, Андрей, мы тебя ждем!», «Андрей, ты лучше всех!».

Слегка повернув голову, Лещак посмотрел на Андрея. У того по щекам катились слезы. Он и подумать не мог, что в хоре к нему относятся так! Сережа Стежар держал своего друга за руку, и губы у него тоже дрожали. Открылись другие больничные окна, пациенты и медики с удивлением и восхищением смотрели на поющих мальчишек.

Песня закончилась, и Лещак встрепенулся, словно проснувшись:

— Господи! Что же это они поют-то на холоде! Простудятся ведь, голоса потеряют!

И, замахав руками, он побежал прочь из палаты, вниз, к своим дорогим мальчишкам.