Часть вторая. ЛУЧШЕ ИГОРЯ

1.

Он с малолетства привык к тому, что от него ожидали и требовали намного большего, чем от других его ровесников. Он не знал, хорошо это или плохо, потому что для него это было естественно. Нет, родители никогда не давили на него и не принуждали заниматься тем, что ему не нравится. Они были очень интеллигентными людьми и в своем сыне видели, прежде всего, личность, а потому и общались с ним всегда, как с личностью, а не как с неразумным ребенком, не имеющим права на собственное мнение. И все-таки как-то так само собой получилось, что уже в шесть лет Андрей свободно говорил по-английски и по-испански, и в школу его отдали не обычную, а с музыкальным уклоном, потому что у мальчика был абсолютный слух и он очень любил петь.

Школу курировал Дмитрий Александрович Лещак. Тогда это имя Андрюше еще ничего не говорило, хотя в школе оно произносилось благоговейно — и учениками, и преподавателями. Каждый знал, что значит быть замеченным самим Лещаком. Это открывало путь к реальной известности, гарантировало успешную музыкальную карьеру и давало доступ ко многим благам, о которых можно было только мечтать. Поэтому когда преподавательница по вокалу Наталья Алексеевна однажды сказала, что покажет записи пения Андрюши Лучинкина Лещаку, на мальчика все тут же уставились с завистью. Лично Лещаку показывали очень немногих. Это для любого ученика само по себе было верхом престижа, хотя отнюдь не означало, что претендент худруку понравится. Зато уж если претендент нравился, его будущее можно было считать обеспеченным. Все прекрасно знали, с каким отеческим вниманием относится Лещак к своим мальчишкам. Всякий попавший под его покровительство как бы переходил в отряд небожителей, из среды обычных детей его изымали, и худрук передавал его на воспитание своим педагогам, а в исключительных случаях брался за воспитание сам.

С Андрюшей Лучинкиным случай оказался не просто исключительным, а совершенно уникальным.

Лещак собственной персоной приехал в школу, чтобы послушать его.

Такого здесь еще не бывало.

Приехал он совершенно неожиданно, без предупреждения, как снег на голову, переполошив всех преподавателей.

— Жаль, что вы нас не уведомили, Дмитрий Александрович. Мы бы подготовили Андрюшу как следует, если бы знали о вашем посещении, — сказал тогда Лещаку директор школы.

— А я специально приехал, никого не уведомив, — улыбнулся в ответ худрук, — именно для того, чтобы посмотреть на Андрюшу настоящего, а не подготовленного вами. Меня интересует ребенок, а не продукт вашей дрессировки.

Директор тогда обиделся, но Лещака это, по-видимому, мало волновало.

Когда Андрюшу, бледного и вспотевшего от волнения, привели в репетиционный класс на прослушивание, Лещак улыбнулся ему и поманил к себе:

— Здравствуй, воробьишка. Иди-ка сюда. Ну, смелей. Давай знакомиться.

Преподаватели, сопровождавшие мальчика, переглянулись. Они прекрасно знали, что бывает, если Лещак называет мальчишку воробьем. Ну, а уж если воробьишкой…

— Спой мне что-нибудь, — попросил худрук.

— А что? — пролепетал совсем оробевший Андрюша.

— А что хочешь, — улыбнулся Лещак. — Вон за пультом дядя Коля сидит. Подойди к нему и выбери любую песню, какая тебе нравится. У него все песни есть.

Андрюша послушно пошел к пульту, за которым сидел дядя Коля, или Николай Анатольевич Денисов, один из самых опытных звукорежиссеров хора Лещака. Худрук провожал мальчишку внимательным взглядом. Выслушав Андрюшину заявку, дядя Коля многозначительно пошевелил бровями: «Ого!» — и начал шариться в компьютере в поисках фонограммы. Андрюша встал к микрофону. Он сам не очень понимал, почему выбрал именно эту сложную во всех отношениях песню. Просто выбрал, и все, даже не будучи уверен, что точно помнит все слова.

Грянули первые аккорды.

— «Это навсегда, ребята, — верить в то, что сердцу свято», — полился прозрачный торжественный мальчишеский голос, и глаза Лещака буквально распахнулись в изумлении и восторге, когда он услышал, что и как поёт этот воробьишка.

А Андрюша пел. Пел так вдохновенно, как, пожалуй, никогда в жизни. Пел и сам удивлялся, как неожиданно здорово это получается у него. Как будто кто-то другой помогал ему, управлял его голосом, придавая ему неповторимые интонации, которых раньше у мальчишки, вроде бы, и не было. Андрюше было тогда восемь лет, и песня, конечно же, была ему немного не по возрасту. Однако этого никто не заметил — настолько естественно звучала она из его уст.

Когда музыка смолкла, выражение лица у Лещака было такое, словно он увидел привидение. Наклонившись вперед в своем кресле, он протянул руку к мальчишке, подзывая его к себе. А когда Андрюша приблизился, не понимая еще, хвалить его будут или ругать, Лещак взял его за обе руки, посмотрел прямо ему в глаза так, словно хотел через них увидеть самую глубину мальчишеской души, и вдруг отрывисто спросил:

— Игорь?

И Андрюша, сам не зная почему, кивнул и улыбнулся, словно кто-то сделал это вместо него.

2.

С того дня жизнь Андрюши Лучинкина изменилась радикальным образом.

Лещак приехал к нему домой, чтобы лично поговорить с его отцом и матерью. Это тоже был совершенно уникальный случай, потому что обычно, наоборот, папы и мамы бегали за Лещаком, умоляя принять их детей в хор.

— Ваш сын просто потрясающе талантлив! — говорил худрук, сидя в кресле перед удивленными Андрюшиными родителями. — У него редчайший мальчишеский голос! Таких голосов за всю советскую историю наберется с десяток, не больше! Поверьте мне, если Андрюша разовьет свое дарование и надлежащим образом применит его, у него будет все: известность, деньги, зарубежные гастроли — это я вам совершенно твердо обещаю! Но начинать занятия нужно незамедлительно: вы должны понимать, что мальчик есть мальчик, на пение ему отпущено не так много времени и никто не может предсказать, сохранится ли его голос после мутации.

— Конечно, мы это понимаем… — растерянно отвечал Андрюшин отец. — Мы всегда знали, что наш сын имеет некоторые музыкальные способности, но чтоб такие, как говорите вы… Это полная неожиданность для нас.

— Не только для вас, но и для меня самого! — подхватил Лещак. — То, что я недавно услышал, потрясло меня до глубины души!

— Вы собираетесь заниматься с Андрюшей лично? — осторожно спросила мама.

— Разумеется! — воскликнул Лещак. — Разве я могу доверить такое сокровище кому-нибудь еще! Я немедленно начну готовить его как первого солиста хора. Однако должен вас предупредить, что работа Андрюшу ждет серьезная. Это только со стороны кажется, что хор — это веселая компания: собрались детки, попели, разошлись, и все довольны. Нет, на самом деле хор — это огромный труд. Но, поверьте мне, конечный результат стоит этого труда!

Они беседовали еще долго. Андрюша, которого на время разговора выпроводили в его комнату, прислушивался под дверью с замиранием сердца. Он даже еще сам не очень-то понимал, хочется ли ему в хор, но уже сам факт, что вокруг него поднялась такая суматоха, внушал мальчишке некоторую гордость за самого себя. Значит, он не просто малыш с милым голоском! Значит, он — нечто большее, раз его родителей уговаривает сам Лещак, перед которым трепещет вся музыкальная школа…

Кончилось тем, что мама, которая всегда была главой семьи, решила:

— Пусть поёт!

И папа тут же поддакнул:

— Конечно, пусть поёт. Нельзя лишать ребенка такого уникального шанса.

С тех пор Лещак, что называется, приватизировал на Андрюшу все права.

Приход в хор нового участника, пусть даже исключительно талантливого, никогда не воспринимался как что-то из ряда вон выходящее. За много лет работы привыкшие ко всему и повидавшие разное, педагоги брались за вверенного им мальчишку с профессиональным спокойствием и доброжелательностью, чтобы с первых шагов не допустить у своих воспитанников зазнайства и «звездной болезни». Однако с Андрюшей и тут вышло по-другому. Послушать, как он поёт, в первый же день сбежались все педагоги хора. Мало того, уже через несколько дней молва о нем разошлась настолько широко, что посмотреть на него стали приезжать известные на всю страну композиторы, певцы, музыканты, и все ахали, качали головами и все время повторяли: «Невероятно! Не может быть! Мистика!». Лещак просто светился от удовольствия и гордости, а бедный Андрюша совершенно ошалел от всего, что на него свалилось. Он вообще не очень понимал, что происходит, и поначалу относил все на счет своего исключительного таланта, который Бог весть откуда у него взялся так неожиданно, ведь раньше, казалось бы, его никто не считал исключительно одаренным: ну, поёт мальчишка, неплохо поёт, но и только. А что случилось с его прежде довольно обычным голосом на том прослушивании, когда он пел «Сигнальщиков-горнистов»? Как появился этот неповторимый тембр, эти интонации и, самое главное, этот небесный, хрустальный звон? Вот этого никто не мог объяснить.

Зато очень скоро все стали наперебой объяснять Андрюше, что даже тонкие музыкальные специалисты не могут на слух отличить его голос от голоса Игоря Ласточкина, чье имя вот уже много лет носит хор Лещака. Про Игоря Андрюша не знал ничего, кроме того, что это — тот самый мальчик, чей огромный портрет висит на лестничной площадке у входа на третий этаж дворца «Радуга». Чтобы разрешить свои сомнения и найти ответы на возникшие вопросы, он напрямую спросил худрука, почему все говорят, что у него чужой голос. Вот тогда Лещак понял, что на радостях допустил серьезную ошибку, с первых дней позволив привлечь к Андрюше такое широкое внимание, что дело зашло слишком далеко и со всем этим пора кончать. Он нашел какие-то слова, чтобы утешить мальчика, но не стал пускаться в подробные объяснения, резонно полагая, что восьмилетний ребенок их просто не поймет. Однако после этого разговора он буквально стеной встал между Андрюшей и теми, кто по-прежнему жаждал взглянуть на него. Визиты со стороны тут же прекратились. Даже самым именитым гостям худрук разъяснял, что Андрюша Лучинкин — не поющая кукла из кунсткамеры, а живой малыш, у которого от всего происходящего уже стресс, так что нечего на него пялиться, и вообще, поимейте совесть. Педагогам хора он тоже строго-настрого запретил акцентировать внимание на схожести голосов Андрюши и Игоря, и маленького певца действительно оставили в покое. Так, временно изолировав Андрюшу от всего света, Лещак принялся лично заниматься с ним, усиленно готовя из него первого солиста своего хора и прилагая все старание, чтобы подавить обычное в таких случаях чувство ревности к новичку со стороны других солистов. Ревность, конечно, была. Однако, как ни странно, то, чего Лещак боялся больше всего, не произошло: действующий первый солист хора Володя Алексеев никакой неприязни к Андрюше не проявил, спокойно признал, что малыш талантливее его, и даже начал помогать худруку в репетициях с новичком.

3.

Почти год Андрюша буквально блаженствовал в хоре. Лещак просто пылинки с него сдувал, репетиции малыша нисколько не утомляли, папа и мама до небес гордились успехами своего сына и только и ждали дня, когда же он, наконец, впервые выйдет на большую сцену, чтобы показать себя.

Первый выход Андрюши в качестве главного солиста Лещак запланировал к 60-летию Победы. К праздничному концерту он готовил с ним «Сигнальщиков-горнистов», которые потрясли его на первом прослушивании, и был уверен, что точно так же будут потрясены и те, кто придет в концертный зал. А кроме того, он потихоньку, как бы между прочим, репетировал с Андрюшей «Колыбельную моряков», и маленький певец, хотя, в общем-то, не относился к этой песне как к основной, все же отчетливо понимал, что для худрука она имеет какое-то особое значение, и потому искренне старался. Вообще, он очень полюбил Лещака и меньше всего хотел огорчать его.

Однажды весной, в апреле, когда до первого в жизни Андрюши большого концерта оставались считанные недели, Лещак вдруг подошел к нему и сказал, что надо бы им вдвоем съездить и показаться Григорьеву.

Андрюша испугался. Он много слышал про Григорьева, знал, что норов у того крут и угодить ему не так-то просто. Конечно, сейчас времена были уже не те, что при Советском Союзе, прежний Карабас-Барабас после инсульта был прикован к инвалидному креслу, жил отшельником и в дела хора почти не совался, но все равно предстать перед ним, некогда грозным и всемогущим худруком, было жутко, и мальчишка совсем расстроился. Лещак успокаивал его, говорил, что Григорьев не кусается, да и в случае чего он ведь будет рядом, и Андрюша верил ему, потому что знал: в былые времена упрямый и отчаянный Димка Лещак был, пожалуй, единственным, кто смел по-настоящему перечить Григорьеву и даже ругаться с ним.

И все равно перед поездкой к Григорьеву Андрюша не спал всю ночь. Ни свет ни заря он уже был полностью готов, а когда Лещак позвонил и сказал, что сейчас приедет, мальчишка не выдержал и кинулся прочь из квартиры — ждать худрука у подъезда. Минут двадцать он проторчал на улице, на холодном апрельском ветру, за что, разумеется, получил от Лещака мягкий, но внушительный выговор. И поделом — не хватало Андрюше только простудиться и охрипнуть перед самым концертом! Чувствуя, что виноват, мальчишка забился в угол джипа и всю дорогу просидел тише мыши, хотя и знал, что Лещак все понимает и поэтому не сердится.

Григорьев жил в довольно просторном одноэтажном доме, окруженном запущенным яблоневым садом. К гостям он выехал в кресле, пожал Лещаку руку, окинул Андрюшу колючим взглядом и спросил отрывисто:

— Он?

Лещак кивнул.

— Ладно, — распорядился Григорьев, — сейчас за стол, а петь будем после обеда, по закону Архимеда. Димка, не прокатишь меня? А то у меня рука что-то плохо слушается.

Лещак взялся за кресло сзади и повез Григорьева в столовую. Там их ожидал совершенно роскошный обед — что и говорить, постарался бывший худрук! Таких деликатесов Андрюша никогда прежде не пробовал. Смущаясь и украдкой посматривая то на Григорьева, то на Лещака, он ел перепелиные ножки в клюквенном соке, какой-то умопомрачительно вкусный зеленоватый сыр, салат из креветок, пирожные, которые просто таяли во рту, запивал все странным и тоже безумно вкусным чаем с запахом сирени, а сам все думал, как сейчас будет петь «Колыбельную моряков». За столом Григорьев разговаривал только с Лещаком, а Андрюшу как бы нарочно не замечал. Мальчишке было странно, что этот человек называет его любимого худрука Димкой, хотя, в общем-то, удивляться не приходилось, ведь Лещак у Григорьева в свое время тоже был мальчишкой-хористом точно так же, как сейчас Андрюша у самого Лещака. Видя, как волнуется и смущается Андрюша, Дмитрий Александрович время от времени ободряюще улыбался ему: «Ты ешь, ешь», — и подкладывал ему очередной кусочек повкуснее. Кончилось тем, что Андрюша совершенно объелся, и Григорьев, посмотрев на него, недовольно проворчал:

— Ну, и как ты собираешься петь с таким брюхом? Эх, вы, юное поколение, только и умеете, что жрать да… в туалет ходить.

Переваривать обед Григорьев устроил Андрюшу на диване в гостиной, перед огромным плоским телевизором. Подключил ему видеоигру с мотогонщиками, а сам сделал Лещаку знак, и тот увез его в соседнюю комнату.

— Славный паренек, — сказал Григорьев, когда Лещак уселся напротив него в кресло. — Фотогеничный, обаятельный, улыбка трогательная. На такого на сцене просто посмотреть одно удовольствие, а если еще и послушать… Только хотел бы я знать, куда ты после всего этого Володю Алексеева денешь?

— Что значит «куда денешь»? — не понял Лещак. — Зачем мне его куда-то девать?

— Ну, если Андрей станет первым солистом.

— И что же? Что им помешает петь вместе?

— Что помешает? Самолюбие, Димка, самолюбие. Первый солист может быть только один. Все остальные — вторые. Ты об этом подумал?

— Да ну… — как-то даже растерялся Лещак. — По-моему, Володя в этом смысле без комплексов. Знаете, как он мне помогает Андрюшу воспитывать!

— Хорошо, если так, — хмыкнул Григорьев. — Да только не верится мне. У меня опыт, Димка, и он мне подсказывает, что без конфликтов в таких случаях не обходится никогда. Разные, конечно, бывают конфликты: иногда открытые, иногда внутренние, затаенные. Но они всегда есть. Это я тебе говорю.

— Что же мне делать?

— А что делать? Делай, что должен, и будь что будет, — ответил Григорьев, пожав плечами. Помолчал немного и вдруг спросил негромко: — Больно тебе, Димка?

— Очень, Сергей Владиславович, — честно признался Лещак.

— Но ведь он не Игорь. Все равно не Игорь.

— Именно поэтому и больно…

Они снова помолчали, потом Григорьев произнес:

— Послушай совета старого Карабаса-Барабаса, Димка. Тебе достался мальчишка. Редкостный мальчишка. Талантливый умопомрачительно. Чтобы это понять, мне его, в общем-то, и слушать не обязательно. Достаточно той фонограммы, что ты мне прислал. И вот что я тебе скажу. Значение теперь имеет только он. Не Володя Алексеев, хотя он тоже не последний талант, не кто-то другой из твоего хора, а только он. Поставь на него все, вплоть до репутации. Он тебя не подведет, я тебе гарантирую. — Сделал паузу и добавил: — Ему Игорь не позволит тебя подвести. Он на вас оттуда смотрит, я это чувствую. На тебя и Андрюшу. Не зря же он ему свой голос подарил. Думаешь, я чепуху горожу?

— Нет, не думаю, — ответил Лещак. — Я точно знаю, что Игорь здесь.

— Вот и славно, — кивнул Григорьев. — В таком случае, теперь от тебя одного зависит, чтобы дать Андрюше все, что в свое время недодали Игорю. И самое главное, не позволь ему повторить судьбу Игоря. Пусть ему будет хорошо, пусть он поет и не думает ни о чем постороннем. Возьми на себя все его проблемы, береги его от злых людей, от зависти. Если будут бить, то пусть бьют тебя, а не его. Понял?

— Понял, Сергей Владиславович, — кивнул Лещак. — Обещаю вам, что так и будет.

— Ну, в таком случае вопрос исчерпан. Пойдем теперь, послушаем пацана. Наверное, он уже отдышался после обеда.

4.

А потом был концерт — первый большой Андрюшин концерт в присутствии президента. Мальчишка прекрасно понимал, что сегодня его, по сути, официально предъявляют стране, и потому волновался до спазмов в желудке. Лещак тоже волновался, но постоянно был рядом с Андрюшей, что-то бодро говорил ему, успокаивал, давал последние наставления.

Вначале солировал Володя. Он пел военные песни «В землянке», «Сережку с Малой Бронной», «Катюшу». Пел прекрасно. Из-за кулис Андрюша видел, как аплодирует Володе президент, и в душу его невольно закрадывалось коварное ощущение собственной никчемности: где ему равняться с Володей, когда он так поет!.. Он многого не понимал в планах Лещака на этот концерт. Например, не понимал, зачем тот заставил его разучить три песни, хотя петь нужно было только одну. Впрочем, Андрюша привык полностью доверять худруку и поэтому не задавал вопросов. Он не знал, как ему удастся выступить, как примет его зал, понравится ли он людям, но, в конце концов, решил просто спеть, как получится, а там — куда вывезет.

Когда, наконец, объявили Андрюшин выход, Лещак поцеловал его в темечко и легонько подтолкнул к сцене:

— Иди, воробьишка. Твоя звезда восходит.

Со сцены Андрюша увидел огромный зал, президента в первом ряду, а рядом с ним — премьер-министра, известных композиторов, поэтов, военных в орденах и медалях… Это было потрясающе, но для мальчишки — не главное. Он знал, что сейчас в зале сидят его папа и мама, и искал их глазами, потому что главным для него было это. Он нашел их. Они сидели совсем недалеко от сцены и в полном восторге не сводили глаз со своего мальчика, который стоял у микрофона, такой красивый и стройненький в своем синем концертном костюме.

Андрюша запел «Сигнальщиков-горнистов».

Когда песня кончилась, в зале несколько секунд царила мертвая тишина. Потом кто-то восхищенно выкрикнул: «Браво!», и зал взорвался аплодисментами.

Андрюша знал, что долго стоять на сцене в таких случаях нельзя. Он поклонился и скромно пошел за кулисы. Аплодисменты и крики не смолкали. Лещак радостно сграбастал его в охапку и затормошил:

— Воробьишка! Ты слышишь?! Слышишь?!

Андрюша слышал и не верил, что все это не сон.

— Это ведь все тебе! — ликовал Лещак. — Это зовут тебя! Ну, иди же, иди! «Колыбельную моряков»!

И Андрюша, не чуя под собою ног, опять пошел на сцену.

И спел «Колыбельную моряков».

Теперь это были уже не аплодисменты, а овация.

И снова мальчишка, поклонившись, ушел за кулисы — прямо в объятия Лещаку.

— Дорогой ты мой человечек! — восклицал сияющий худрук. — Ну, иди, иди! «Эх, дороги»!

И Андрюша в третий раз вышел на сцену. Теперь он, наконец, понял, зачем Лещак заставил его разучить три песни вместо одной.

Он запел «Эх, дороги», и президент вдруг поднялся со своего места. Следом за ним поднялся весь зал. Они так и слушали стоя до самого конца, а потом грянула такая овация, что Андрюша даже пошатнулся, словно его качнуло ветром. Теперь он уже не уходил со сцены. Лещак из-за кулис делал ему знаки: «Стой, стой!», и Андрюша стоял, купаясь в лучах своей неожиданной славы. Еще никогда в жизни он не был так счастлив. Папа и мама из зала кричали ему: «Браво, сынок! Браво, Андрюшенька!», но мальчишка понимал их слова только по движению губ, потому что их голоса тонули в шквале аплодисментов и криков.

За кулисы он вернулся, пошатываясь, как пьяный. Его колотило. Лещак чуть не на руках потащил его в гримерку, усадил там в кресло, налил минералки. Андрюша выпил, цокая зубами о край стакана. Примчались папа и мама, кинулись обнимать и целовать сына, и тут нервы Андрюши, возбужденные до крайности, вдруг сорвались, и он разревелся в полный голос, никого не стесняясь, потому что на это у него уже не было сил. Кто-то позвал медсестру, она дала мальчишке успокоительного, но тот еще долго не мог прийти в себя и весь дергался, всхлипывая в маминых объятиях.

После концерта к нему подошел Володя.

— Андрейка, ты супер! — сказал он, тепло пожав мальчишке руку, а потом положил обе ладони ему на плечи и тихо добавил: — Сцена теперь твоя. Я за тебя рад. Правда.

И ушел.

Навсегда.

Андрюша на фоне своего потрясения осознал все намного позже, но Лещак, видевший это, сразу понял, что Володя больше не вернется.

Действительно, Володя ушел из хора, хотя, казалось бы, ему еще было петь да петь. Григорьев оказался прав: первый солист бывает только один. А быть вторым Володя не захотел.

5.

После триумфа на концерте жизнь Андрюши круто переменилась еще раз. Теперь он уже официально занял место первого солиста, и, соответственно, репетиционные нагрузки на него резко возросли. К тому же, и в своей собственной семье он стал самым главным человеком: весь семейный распорядок и уклад подчинялся отныне графику его репетиций. Каждый вечер перед тем, как отправить сына спать, родители подробно интересовались его планами на завтра, и, когда он просыпался, все уже было готово, наглажено, начищено, сварено и вымыто, потому что и папа, и мама прекрасно понимали, что их малыш в одночасье стал очень важным человеком и ему нельзя опаздывать и плохо выглядеть. Да, родители очень гордились своим сыном. Они воочию убедились, насколько он на самом деле талантлив, и поняли, что Лещак в разговоре с ними нисколько не преувеличивал его одаренность. А ко всему прочему Андрюша начал приносить домой деньги, и немалые. Лещак, что называется, поставил его на довольствие. Сюда же входили все гонорары за концерты, в которых Андрюша участвовал, доходы от продажи его аудио— и видеозаписей и прочее, так что благодаря заработкам мальчишки его семья уже через год купила себе новую квартиру в центре Москвы, а еще немного погодя — машину и небольшую дачу в Подмосковье.

— Какое я имею право ему в чем-то указывать! — притворно ревновал папа. — Он зарабатывает в двадцать пять раз больше меня!

Мама в ответ только улыбалась. Она уже давно оставила свою работу и теперь всецело посвятила себя делам Андрюши. Именно благодаря ее неустанным заботам мальчишка всегда был в форме, не простужался, ничего не забывал и никуда не опаздывал.

Между тем время шло. К своим тринадцати годам Андрей имел все, о чем только мог мечтать. И хотя детские хоры в наши дни далеко не так популярны, как в Советском Союзе, и совсем не часто появляются на экранах телевизоров, все это не имело никакого значения. В Интернете у Андрея были миллионы фанатов со всего мира. Конечно, не он сам вел в сети свои блоги — ему это было и не нужно, и не интересно. Тем не менее, иногда он все же лично отвечал некоторым своим поклонникам — Лещак позволял ему это делать, хотя к Интернету вообще относился весьма сдержанно и настороженно.

Андрея знали все ведущие мировые специалисты в области музыки. На его счету было два «Гран-при» международных конкурсов хоровых солистов, а уж про всевозможные прочие первые места, премии и грамоты даже говорить не приходилось — им он числа не ведал. Тем не менее, чем дальше, тем грустнее становилось у мальчишки на сердце. Его взрослеющий организм уже начал подавать ему первые сигналы о своей скорой зрелости, и хотя это пока что были едва слышные звоночки, игнорировать их он не мог, ибо прекрасно понимал их подлинное значение.

Он все чаще задумывался о своем будущем после хора, но никак не осмеливался спросить у Лещака, кем он намеревается его заменить. Он прекрасно знал, что худрук с большим скепсисом относится к всевозможным конкурсам вундеркиндов наподобие «Лучше всех» или «Ты супер!». Они не соответствовали взглядам Лещака на детское творчество (а взгляды эти, что ни говори, во многом были советскими), поэтому Андрей твердо знал, что если Лещак где-нибудь и станет искать ему замену, то уж точно не в этой среде.

И тут неожиданно перед ним возник Сережа Стежар, крошечный, мучительно заикающийся и болезненно застенчивый мальчуган из младшей группы хора, никем не замечаемый статист, встреча с которым в очередной раз переломила жизнь Андрея.

6.

Это произошло совершенно случайно, хотя в последнее время Андрей был склонен не верить в случайности, ибо слишком уж много возникало их на его коротком жизненном пути, и каждая была если и не судьбоносной, то, по крайней мере, определяющей начало нового этапа в судьбе.

Однажды, по какой-то надобности приехав на репетицию раньше обычного, Андрей, никуда не торопясь, шел по пустынному и тихому коридору, когда вдруг услышал, что в одном из репетиционных классов кто-то негромко поет, а вернее, напевает, как бы сам себе. По идее, там никого не должно было быть, но там кто-то пел, причем пел так, что Андрей остановился, изумленный и пораженный. Дверь в класс была чуть приоткрыта, и высокий хрустальный мальчишеский голосок, словно весенний ручеек, свободно, без малейшего напряжения, лился в коридор через эту щель: «Всё в тысячу раз интересней, когда мы всё делаем вместе. Всё в тысячу раз, всё в тысячу раз, всё в тысячу раз интересней!» Совершенно завороженный, боясь спугнуть певца, словно птичку, Андрей на цыпочках, не дыша, подкрался к двери и заглянул в класс.

Худенький, черноволосый, вихрастый малыш в серых шортиках и клетчатой рубашке с коротким рукавом ходил по классу от окна к окну, напевал вполголоса и из пластиковой бутылки поливал цветы, росшие в ящичках на подоконниках. Он был такой маленький, что всякий раз привставал на цыпочки, чтобы дотянуться до ящичков, но это совсем не мешало литься его песенке. Казалось, он и пел-то для этих цветов, и, похоже, у него было прекрасное настроение, потому что, увлеченный своим делом, он довольно долго не замечал Андрея, хотя тот, сам того не осознавая, все шире и шире открывал дверь, пораженный зрелищем, так что в конце концов не увидеть его присутствия стало просто невозможно.

Песенка оборвалась. Малыш встретился взглядом со стоящим на пороге первым солистом, вздрогнул, ужасно сконфузился и покраснел, чуть не уронив из рук бутылку. Андрей понятия не имел, кто этот мальчишка. Он видел его впервые в жизни, хотя, несомненно, тот тоже был из хора.

— Ты кто? — тихо спросил Андрей.

Мальчик поморгал своими огромными темными глазами и вдруг, весь напрягшись, буквально выдавил из себя:

— Сы… Сы… Сы-ерёжа.

Андрей был поражен. Человечек, который только что звенел ручейком, напевая песенку, оказался таким заикой, что даже имя свое выговаривал с трудом! В это просто невозможно было поверить! Войдя в класс, Андрей плюхнулся за первый стол и изумленно уставился на странного малыша. Тот не поднимал на него глаз, не зная, куда девать свою бутылку.

— Слушай, а ведь ты реально здорово поёшь! — немного отойдя от первого впечатления, произнес Андрей.

— Ды… ды… да? — малыш от этой похвалы покраснел еще больше. Конечно же, он никак не ожидал услышать подобное от самого Андрея Лучинкина. — Сы… сып… сы-пасибо.

И все-таки уронил бутылку. Она шмякнулась на пол, и из нее вытекла лужица воды. Малыш совсем растерялся, хотел наклониться и поднять бутылку, но потом снова выпрямился и виновато посмотрел на Андрея:

— Ой, я ны… ны-ечаянно, я вы… вытру…

— Только как же ты поёшь-то? — всё больше удивлялся Андрей. — Если так заикаешься? Как это у тебя выходит?

И тогда мальчишка вдруг заговорил немного нараспев, странновато, но зато не спотыкаясь на каждой второй букве:

— Не знаю… Мне врачи сказали, что надо петь, чтобы не заикаться, вот мама и привела меня сюда, потому что я, когда пою, то не заикаюсь…

Тут уж Андрей окончательно обалдел.

— Слушай, ты сядь-ка… — пробормотал он, похлопав ладонью по стулу возле себя. — Ну, сядь, не бойся, чего ты… А откуда ты? Почему я тебя раньше не видел? Ты давно в хоре?

— Три месяца, — отвечал Сережа, послушно приближаясь и садясь с Андреем за один стол. — Мы с мамой в прошлом году из Молдовы приехали, потому что там работы нету, а мама у меня инженер-электронщик.

— Вот как… Ты, значит, молдаванин?

Малыш кивнул.

— А по-русски отлично говоришь.

— А мы с мамой дома почти всегда по-русски…

— А папа твой где?

— А папы нету, — опустил глаза малыш.

— Как нету?

— Ну, просто нету. Я только мамин.

Андрей мысленно выругал себя за бестактность.

— А чего ты тут делаешь совсем один? — спросил он, чтобы замять собственную неловкость.

— Меня цветы попросили полить, — чуть улыбнулся малыш.

— Да я не про цветы. Чего ты тут вообще делаешь? У младшей группы ведь репетиций сегодня нет.

— А мне каждый день разрешают… — малыш, видимо, не очень знал, как объяснить ситуацию, и пытался найти нужные слова. — Как в продленке. Мама меня утром на автобусе привозит, а вечером увозит. А здесь я в столовой бесплатно обедаю и вообще… Здесь кормят хорошо.

Тут Андрей все понял. Похоже, Сережина мама на свои московские заработки едва сводила концы с концами, и содержать сына ей стоило огромного труда. Но ей все-таки каким-то чудом посчастливилось пристроить своего слабенького, застенчивого, заикающегося малыша в хор, где его хотя бы бесплатно кормили. Ну, а за то, что ему еще и позволяли проводить здесь весь день, мальчишка, по-видимому, оказывал всем маленькие услуги: где цветы полить, где еще что-нибудь…

— А как в школе-то к этому относятся? — спросил Андрей.

— А я в школу не хожу, — отвечал малыш виновато.

— Как это не ходишь?

— Я все равно там не могу на уроках отвечать, потому что заикаюсь, — объяснил Сережа, — а когда нараспев говорю, все смеются, а учительница ругается, что я уроки срываю… Поэтому мама со мной дома занимается, а я потом письменно сдаю…

Андрей помолчал, чтобы немного переварить ситуацию.

— Слушай, — сказал он после паузы, — а ты еще что-нибудь спеть можешь?

— Сейчас? — удивился Сережа.

— Ну да, сейчас. А чего? Спой, пожалуйста. — И вдруг, неожиданно для самого себя, добавил: — Воробьишка…

Сказал и вздрогнул, понимая, что только Лещак имеет право называть мальчишек этим ласковым прозвищем. Он знал, что для худрука воробьишка существовал на все времена только один — Игорь Ласточкин, и если он называл так кого-то другого, это значило, что он сравнивал его с Игорем, а это была огромная честь. Даже самого Андрея Лещак не так уж часто называл воробьишкой, а тут вдруг… Но сказанного не воротишь.

Сережа быстро взглянул на Андрея, а потом опустил голову и, уперев в стол взгляд своих огромных глаз, тихонечко запел:

— Мама — первое слово, главное слово в каждой судьбе…

И Андрея, что называется, повело. Голос малыша, начав звучать словно бы откуда-то издалека, постепенно приближался, усиливался, разрастался, проникая в сознание и приводя его в такое состояние, какое бывает у боксеров, случайно пропустивших плотный удар в челюсть: вроде бы все слышишь, все понимаешь, а мир перед глазами плывет, словно смотришь сквозь волнистое стекло. А маленький Сережа, так и не поднимая глаз от стола, звенел все выше, все трепетнее:

— Так бывает: станешь взрослее ты и, как птица, ввысь улетишь… — и голос его тоже взлетал, уносился вслед за словами песни…

Андрей сумел выдохнуть, только когда малыш умолк. И он выдохнул:

— Воробьишка!.. — теперь уже совершенно осознанно, нисколько не думая, что проявит неуважение к Лещаку. А еще он вдруг с абсолютной отчетливостью понял: это он! он! тот, кто заменит его, тот, кто станет первым солистом, когда сам Андрей перестанет петь!

Сережа поднял на него глаза и улыбнулся как-то виновато:

— Ты… ты-ебе понравилось?

— Вот что, — сказал Андрей и бережно накрыл лежащий на столе мальчишкин кулачок своей ладонью. — Хочешь быть солистом?

— Я?! — Сережины глаза блеснули. — Кы… кы-ак солистом?

— Ну как? Обыкновенно, — пожал плечами Андрей.

— Я же заикаюсь… — опять нараспев заговорил малыш. — Разве мне Нина Васильевна разрешит? Она говорит, что мне и в статистах-то не очень место…

— Ну, с Ниной Васильевной мы как-нибудь договоримся.

— Как? Она же стро-о-огая…

И вот тогда Андрей впервые в жизни почувствовал, что должен твердо встать в позу. До сих пор он никогда не использовал близость к Лещаку ни в своих, ни в чужих интересах, но именно сейчас понял, что время пришло.

— Ответь мне, — сказал он, глядя Сереже в глаза, — ты веришь, что я в этом хоре имею кое-какое влияние?

Малыш удивленно кивнул.

— В таком случае, слушай меня. Не удивляйся, не перебивай, не отнекивайся, а просто слушай. Пока всё останется, как есть. Но это только пока и совсем ненадолго. Во-первых, ты должен разучить все песни из моего репертуара. Я сказал, не перебивай! Я буду репетировать с тобой. Трезвонить об этом на каждом углу мы, конечно, не станем, но работать будем по полной программе. Раз ты все равно целый день здесь, у нас всегда будет возможность часок-другой попользоваться студией, пока никого нет. Ну вот, а когда ты все разучишь, я покажу тебя Дмитрию Александровичу.

— А потом? — шепнул ошеломленный мальчишка.

— А потом ты станешь первым солистом хора и примешь весь мой репертуар, — подытожил Андрей.

— Как?! А ты?

— А ты знаешь, сколько мне лет? — усмехнулся Андрей. — Моя песенка, можно сказать, уже спета. А ты только начинаешь. Ты еще ой-ёй-ёй какую славу себе можешь заработать!

Сережа совсем растерялся:

— Да я… да я…

— Ну, чего? — Андрей еще глубже заглянул ему в глаза. — Ничего не бойся. И мама твоя будет счастлива, да и вообще… Она у тебя где работает?

— В парикмахерской.

— В парикмахерской? Постой, ты же говорил, что она электронщик!

— Ну да, а работает в парикмахерской. Где же работу электронщика найдешь!..

— Пф-ф… вот как? А живешь ты далеко?

— В Химках.

— Господи, это же на другом конце города! Как же ты сюда добираешься?

— На автобусе, с пересадкой…

— А на такси?

— На такси дорого! — аж испугался малыш. — У мамы таких денег нету…

Совершенно уверенный, что поступает правильно, Андрей вынул из заднего кармана брюк свою банковскую карточку, где у него были деньги «на карманные расходы», и протянул ее Сереже:

— На! Здесь на предъявителя, долларов семьсот. Теперь приезжай сюда на такси.

Глазищи малыша стали еще больше от изумления:

— Как?!

— Да обыкновенно! — воскликнул Андрей, засовывая карточку ему в нагрудный карман рубашки.

— Нет, так нельзя! — затряс головой Сережа.

— Почему нельзя?

— Ты меня первый раз в жизни видишь… и совсем меня не знаешь…

— Теперь уже знаю.

— Но это же так много денег!

— Поверь мне, от меня не убудет, — улыбнулся Андрей. — Так уж получилось, что я не бедный. Бери, бери. Ты же обещал не перечить.

Малыш посмотрел на него в полном восхищении и прижал ладошкой кармашек своей рубашки:

— Сы… сып… сы-пасибо!

7.

С того дня дороги двух мальчишек соединились в один, общий путь. Казалось, Сережа всё никак не мог поверить, что теперь у него такой друг. Быть рядом с самим Андреем Лучинкиным — это ли не мечта для каждого малыша, приходящего в хор! Для Сережи она совершенно неожиданно сбылась на все двести процентов. Он доверчиво льнул к Андрею, слушался его во всем, и тот опекал его по полной программе. Чем ближе он узнавал Сережу, тем больше ужасался, как и в каких условиях живет этот поцелованный Богом малыш. Особенно он был потрясен, когда впервые побывал у него дома. Сережина мама снимала крохотную однокомнатную квартирку в длинном одноэтажном здании, похожем на барак. Судя по всему, раньше здесь был то ли какой-то склад, то ли еще что-нибудь, что впоследствии переоборудовали под жилье. Квартирка была без горячей воды и с общим туалетом в коридоре. На кухне не было плиты, и мама готовила еду на маленькой электрической плитке, включающейся в розетку. В единственной комнатушке стояли две узкие кровати, стол, два стула, табуретка и какой-то кособокий шкаф, еще явно советского производства. Не было ни телевизора, ни, тем более, компьютера. Вообще больше ничего не было.

Сережина мама, невысокая щуплая женщина лет тридцати, смуглая, черноволосая и большеглазая, как и ее сын, даже как-то испугалась, когда Андрей появился на пороге, хотя о его приходе заранее было условлено. Было видно, что она болезненно стыдится своей нищеты, особенно перед мальчиком, который подарил ее сыну семьсот долларов и которого она, уже в силу одного этого, просто не могла не пригласить в гости. Андрей понимал, что этой женщине трудно постичь, что тринадцатилетний подросток может самостоятельно, без разрешения взрослых, распоряжаться такими суммами, и поэтому старался быть как можно тактичнее в том, что касалось денег.

Впрочем, отца Андрей все-таки поставил в известность.

— Есть один очень хороший человечек, папа, — сказал он отцу. — Ему надо серьезно помочь. Нужны деньги.

— Сколько? — спокойно спросил тот.

Андрей сказал. Папа пожал плечами:

— Два твоих месячных заработка. Если обойдешься без них — пользуйся.

И Андрей воспользовался.

Прежде всего, он купил два смартфона: один для Сережи, другой — для его мамы, подключил Интернет и всё остальное, что необходимо современному мальчишке для нормальной жизни. Затем дядя Леша прокатил их втроем по магазинам, где Сережу одели с ног до головы на зиму и на лето.

— Это так, для повседневной носки, — объяснил Андрей совершенно растроганной Сережиной маме. — За концертные костюмы не беспокойтесь, у нас их шьют в собственном ателье, бесплатно. А на оставшиеся деньги вы, пожалуйста, снимите нормальную квартиру где-нибудь поближе к хору.

— Почему вы так заботитесь о нас? — спросила мама (к Андрею она обращалась только на вы). — Неужели мой Сереженька действительно такой талантливый?

— Он лучше всех, — просто ответил Андрей. — Поэтому я и хочу, чтобы он занял мое место.

— А если ваш папа будет против?

— А при чем тут мой папа? — не понял Андрей.

— Как? — искренне удивилась женщина. — Разве Дмитрий Александрович не ваш папа?

Андрей так и ахнул. Оказывается, она на полном серьезе была уверена, что он — сын Лещака! Пришлось объяснять, как обстоят дела на самом деле. Узнав, что с точки зрения родства Андрей худруку совершенно никто, Сережина мама зауважала подростка еще больше. Судя по всему, понятие «блат» крепко сидело в ее мозгу, имело самый негативный смысл и сильно отравляло ее общее восхищенное впечатление от общения с первым солистом. Теперь же, когда она поняла, что Андрей, хоть и самый близкий для Лещака человек, но все-таки от него независимый, такой же хорист, как остальные, а, следовательно, всё, что имеет, получил по заслугам, а не по блату, у нее с души просто камень свалился. Она, похоже, впервые в полной мере осознала, с каким благородным, честным и порядочным мальчишкой будет дружить ее Сережа, а самое главное, поверила, что и ее сын тоже со временем сможет без блата, только своим талантом, достичь того, что сейчас есть у Андрея, и эта мысль ее просто окрылила. Они договорились, что отныне она не будет говорить Андрею «вы» (ну и что, что тот объездил полмира и пел перед королями!), и в тот вечер они расстались, чувствуя, что их отношения переходят на совершенно новый уровень.

Андрей и Сережа начали репетировать. В помощь себе они привлекли звукооператора Сашу, который добровольно согласился давать им доступ в студию в неурочное время и работать с их фонограммами.

Сережа оказался самым прилежным учеником, какого только видел свет. Он буквально смотрел Андрею в рот, когда тот толковал ему, как лучше всего исполнять ту или иную песню, и потом в точности следовал его наставлениям. Саша просто «тащился» от его голоса, сидя за своим пультом.

— Ну, спой еще что-нибудь, чудо глазастое! — упрашивал он Сережу в конце репетиции. — На посошок! Что угодно!

И Сережа, несмотря на усталость, всегда соглашался и пел что-нибудь веселое и звонкое, от чего потом в душе на целый день оставалось ощущение чистоты и света.

— Ну и нашел же ты себе пацана, Андрюха! — сказал Саша Андрею как-то раз, когда они прощались после репетиции. — Ой, береги это сокровище! Не дай Бог, он простудится и голос потеряет! Ой, Андрюха, история тебе не простит, если не уследишь!

Андрей внимательно посмотрел на него и коротко спросил прямо в лоб:

— Лучше Игоря?

Саша опешил. Помолчал секунду, потом так же коротко ответил:

— Да. — Еще помолчал и добавил: — Главное, чтобы Лещак это признал.

— Признает, — с уверенностью ответил Андрей.

Некоторое время спустя Сережа уже знал весь репертуар Андрея.

Настало время предъявить малыша Дмитрию Александровичу.