Невесёлые будни. Саша.

Гнедой тракенен взвился на дыбы и замер. Хвост дыбом, грива бьется на ветру.

Всадник в гвардейском ментике крепко сидит в седле и прижимается к шее лошади, вставшей в «свечку». Левая рука — на отлёте, на лице задорное выражение, губы сложены в упрямую улыбку.

— Мамочка, можно нам посмотреть наездника?

Егорка вопросительно глядит мне в глаза. Я достаю фарфоровую фигурку из-за стекла и ставлю на журнальный столик. Мои мальчики склоняются над статуэткой и, затаив дыхание, смотрят на бесшабашного гвардейца на прекрасном скакуне.

— Сандра, вот. Возьми, пожалуйста. Это для тебя.

Я холодно смотрю на Лека Мировича.

— Что это?

Он немного смущён, от смущения он едва заметно улыбается и поднимает на меня беспокойный взгляд:

— Это сувенир, статуэтка, никаких драгоценностей, как ты и сказала.

Я беру из его рук свёрток, ставлю на журнальный столик и разворачиваю цветную бумагу.

Всадник в гвардейском ментике уверено удерживает взвившегося на «свечку» тракенена, легкомысленно отведя одну руку в сторону. На лице всадника выражение весёлого упрямства. Я невольно любуюсь прекрасно выполненной тонкой фигуркой. Невозможно красиво! Завораживает. Это лучше любых драгоценностей.

— Хвала, Леко. Благодарю за прекрасный подарок.

Я беру всадника двумя руками и несу, чтобы поставить в горку за стекло.

— Я прошу руки Вашей дочери.

Леко стоит перед отцом и ждет его ответа. Отец покачивается с пяток на носки, заложив руки за спину, и рассматривает капитана Мировича, как сущее недоразумение.

— Саша! Подойди сюда!

Я подхожу к отцу.

— Капитан просит у меня твоей руки. Что ты мне скажешь по этому поводу?

Я пожимаю плечом. Отец не смотрит на меня, а продолжает разглядывать Лека.

— Думаю, Вы слишком торопитесь, капитан Мирович. Моя дочь ещё слишком молода. Она должна окончить гимназию и получить высшее образование, а после уже думать о замужестве.

Леко упрямо вздергивает подбородок и смотрит прямо в глаза моему отцу.

— Я люблю Сандру. Я буду ждать сколько угодно. Для меня важно Ваше принципиальное согласие на наш брак.

Леко Мировичу было тридцать лет. Он был прекрасным наездником. Его ждала карьера военного…

Его убили в самом начале войны в августе 1991 года.

Известия от полковника Георгия Радинича перестали поступать с января 1992 года. До сих пор о его судьбе и точном местонахождении ничего неизвестно.

Егор берёт фигурку, прижимая бока лошади двумя пальцами. Алекса следит за перемещением всадника по воздуху.

— Хэй-хэй! Вперёд гнедой, не стой!

Гладкий фарфор выскальзывает из мальчишеской руки, и гнедой вместе с седоком летит на пол. От удара у коня отлетают голова и передние ноги, всадник теряет отведенную руку и лицо.

Я забываю сделать вдох и в отчаянии смотрю, как разлетается на кусочки последний сувенир прошлой жизни. В глазах темнеет, и я бездумно хлопаю по щеке невольного виновника этой потери.

Удар получился сильным, ладонь начинает зудеть. Егор хватается за щеку и смотрит на меня широко открытыми глазами. Никогда никто из нас не бил никого из них.

В нашей семье детей не бьют. Я впервые в жизни ударила своего ребёнка. Ударила сильно. Ударила по лицу. Мой мальчик не плачет, в глазах ни слезинки, он ошеломлен и шепотом произносит:

— Мамочка… Ты что?..

Я сама в ужасе от того, что натворила, но не успеваю ничего сказать. Лёшка хватает меня за руку и тащит вон из комнаты, на веранду. Там он чувствительно придавливает меня спиной к стенке и крепко сжимает мои плечи сильными пальцами. На бледном лице выцветшие от бешенства глаза:

— Никогда! Слышишь?! Никогда так не делай!

Я очень хорошо слышу. Мне страшно. Мне кажется, что сейчас он меня ударит.

Но он только встряхивает меня, не ослабляя хватки:

— Ты слышишь?

Большими быстрыми шагами к нам подходит Искандер и крепко обхватывает Лёшку за плечи:

— Лёша, отпусти. Она всё слышит и всё понимает. Отпусти сейчас же. Ты делаешь ей больно.

Лёшка замирает на секунду, глаза стекленеют, потом он рывком разворачивается и сильно бьёт Искандера в солнечное сплетение. Искандер почти успевает отступить, но только почти. Удар вышибает из него воздух, и ещё несколько секунд он не может вдохнуть, сгорбившись от боли. Потом всё же переводит дух и уводит распсиховавшегося Лёшку с веранды.

Я стою ещё некоторое время, привалившись к стене, пытаясь унять сердцебиение и поглаживая разбушевавшегося во мне малыша.

Через несколько минут я возвращаюсь в комнату, где все так нехорошо произошло.

— Егорка, сыночка, прости меня, мальчик мой. Мама никогда так больше не сделает. Ты веришь мне, солнышко?

Егор с готовностью подходит ко мне и крепко прижимается к моему животу.

— Мамочка, прости меня, я не нарочно. Я не хотел разбивать всадника, честное слово!

Я обнимаю его и глажу по голове.

— Я знаю, Егорка.

Мы садимся на диванчик, потом к нам бочком подсаживается Алекса, а на руки ко мне забирается Камила.

Меня обнимают мои дети. Мне хорошо. Всё хорошо и всё прекрасно…

Чуть позже обычного я отправляю мальчиков купаться, затем купаю принцессу и укладываю всех троих спать. Камила засыпает быстро, и я могу пойти в комнату к мальчикам. Там я ложусь рядом с Егоркой, мы держимся за руки и просто молчим.

— Мамочка, я всегда буду тебя защищать. Мы с Алексой всегда будем тебя защищать. И Камилу тоже. Правда же, Алекса?

— Угу. Мы же мужчины, мы воины.

— Да, мы воины. Воины всегда защищают женщин и детей.

Воины мои, защитники. Спите, мои хорошие. Как же я хочу, чтобы вам никогда не понадобилось защищать кого-нибудь, даже меня и Камилу.