Искандер. Семь лет назад.

Яркий свет бьёт в лицо, глаза закрываются ещё крепче. Чужие шаги, кто-то входит в палату.

— Искандер Шамилович, не спите?

Я не сплю. Надо ответить. Человек ни в чём передо мной не виноват.

— Нет, доктор.

— Мне нужно осмотреть Вас. Откройте, пожалуйста, глаза.

Я открываю глаза. Он подходит ко мне. Взгляд профессионально внимательный. Я замечаю, что его глаза серые. Не такие, как твои, но тоже серые. Сердце сжимается и дрожит на выдохе, вдохнуть я уже не могу.

Снова боль. Говорят, если тебе больно, значит, ты живёшь. Я живу. Только не понимаю — зачем?

Глаза закрываются сами собой. Издалека слышу голос врача:

— Откройте рот. Вот так, под язык, не глотать. Сейчас пройдёт.

Потом меня несколько раз колют, что-то ещё говорят. Отвечать нет ни сил, ни желания.

Мне незачем больше жить. Моего мальчика больше нет. Я убил его. Он стоял на самом краю, а я подошёл и столкнул его.

Я сказал, что люблю тебя больше жизни. А ты ответил, что больше жизни только смерть.

Ну, что ж, ты прав, маленький, после твоей смерти, моя жизнь закончена, теперь — только моя смерть.

Я жду её.

Я хочу её.

Я зову её.

Может, Всевышний дарует мне последнюю милость, и я увижу тебя Там, хотя бы один-единственный последний раз?..

— Ну, что же Вы, Искандер Шамилович? Мы Вас уже хотели в общую переводить, а Вы вон что удумали! Хватит умирать, давайте-ка, жить продолжайте. Тут к Вам посетители рвутся, а я не имею права пустить их сюда.

Посетители? Ко мне некому приходить. Здесь у меня никого нет. Уже никого. У меня вообще никого больше нет.

— Кто?

Врач ухмыляется и как-то странно глядит на меня.

— Даже не знаю, что и сказать Вам. Они тут мне всему персоналу мозг вынесли. Такого наговорили, что просто любо-дорого. Давайте-ка выздоравливать, вот переведём Вас в общую палату и увидитесь.

Через два дня меня перевели из реанимации. То ли лечили меня так старательно, то ли что-то в этой жизни я ещё должен исполнить, но смерть не забрала меня, пока ещё нет.

Да, конечно же. Я должен моему мальчику последнее — упокоить его тело. Больше я ничего ему не смогу дать, но и отнять у него уже ничего не смогу. Больше ничего хорошего и уже никогда ничего плохого. Для этого мне оставлена жизнь? Наверное, так.

— Искандер, слышь? Там до тебя пришли. А фершалица не хотит пускать. Они ей типа — чего не пускаете, а она — вы не родственники, вот и не пущу! Во вредная баба, а?

Степан прячет в рукав сигарету и весело смотрит на меня. В больнице скучно, а тут хоть какое-то развлечение. Я встаю с койки. Кто же там так рвётся ко мне? Голова кружится, и я неловко сажусь обратно.

— Эй, ты это, не шути! Ложись, давай. Щас она учапает подале, и твои пройдут. Я ж даже сам их проведу до тебя!

Он подмигивает мне и уходит курить на чёрную лестницу. Я ложусь, мне пока тяжело не только ходить, но и сидеть. Вот и всё, Амиров. Это тебе за всё хорошее. Закрываю глаза. Уснуть бы, чтобы не думать, не вспоминать.

— Эй, Искандер! Во, уснул, не дождал. Да вы проходьте, щас он прочухает. Он подолгу не спит, так, задрёмывает малёхо.

Снова сосед по палате после перекура вернулся, чувствуется запах табачного дыма.

Я открываю глаза...

Мне всё ещё снится сон. Или у меня уже начались галлюцинации.

Нет, это не галлюцинация, я просто схожу с ума. Я снова закрываю глаза и сглатываю.

Всевышний решил наказать меня так — отнять разум.

— Не хочешь смотреть на меня, полковник? А что так?

Его голос. Немного хриплый, но его, такой любимый и родной голос. Я должен посмотреть. Ведь я хотел его увидеть, хотя бы ещё раз. Пусть это бред, игры больного разума, я хочу увидеть его. Я открываю глаза:

— Мальчик мой...

Настоящий. Живой.

Я тянусь к нему, хочу прикоснуться, кончиками пальцев ощутить тепло его кожи, почувствовать его пульс.

Он смотрит на меня, как будто разглядывает, какой я, кто я. Его серые глаза холодны, в них ничего не прочесть, руки спрятаны в карманы. Но я замечаю его болезненную худобу и бледность. И вижу всё ещё заметный след от ременной петли высоко на шее.

— Мальчик мой… Прости меня… Если сможешь...

Мне нечего больше сказать ему. У меня нет больше ни одной просьбы. Для себя я хочу только его прощения.

Глаза закрываются сами, дышать всё труднее, сердце ухает куда-то в пустоту, замирает, потом бьётся быстро-быстро, и снова что-то рвётся внутри...

Его рука гладит мое лицо, вытирая непрошенные слёзы:

— Что это ты всплакнуть надумал, полковник? Мужчины не плачут.

Я хватаюсь за его руку и целую линии на ладони. Линию жизни. Линию любви. Линию судьбы.

Мне всё равно, что на нас смотрят. Ему — тоже, он не отнимает руку и глядит только на меня.

— Болит?

— Болит, Лёшенька.

Он кивает:

— Значит, живой. Умирать больше не будешь?

Качаю головой по подушке:

— Нет, маленький, теперь не буду. Ты сможешь простить меня?

Он встаёт и поворачивается, чтобы уйти...

Я не дышу...

У двери он останавливается и через плечо смотрит на меня:

— Я к тебе ещё приду. Отдыхай. До завтра.

Мне показалось, или он улыбнулся? Наверное, показалось. Незачем ему улыбаться мне. Но он сказал, что придёт завтра.

Я буду ждать.

Я очень буду ждать.