Глава 26.

И вот, примерно через неделю, я держу в своих руках заказ, 36 фотографий, и пристально рассматриваю снимок за снимком. Вроде бы, я не вижу ничего нового, и это действительно так. Но вот мысли в голове почему-то кажутся мне чужеродными и неестественными. Словно и не мои это мысли, только я понимаю, что кому, как не мне, они еще могут принадлежать.

Вероятно, это происходит на турбазе. В доме отдыха на худой конец. Лето ведь, замечательная пора отпусков. Я не мог себе позволить поездку на юг, но я вполне мог смотаться на турбазу. Только не мог я этого сделать, поймите вы! Серега с Вовкой «опухнут» в этом магазине, вкалывая вдвоем. Так все и тянется: день за днем, неделя за неделей, год за годом. Пока кому-то на глаза не попадается кухонный нож, и он понимает, что только с помощью него можно разорвать круг обыденности.

Я попытался вспомнить, сказано ли что-нибудь по этому поводу в Библии. Я, признаться, не читал Великую Книгу, но в наше время любой будет считать себя неполноценным, если не сможет в нужный момент процитировать Моисея или Иисуса. Кажется, что-то вроде: око за око, зуб за зуб. И все-таки это не то. НЕ УБИЙ! — вот о чем гласит заповедь. Я преступил закон. Я — двойной преступник, социальный и церковный. Но что поделать, если сам Бог направил мою руку? Я ведь уверен в этом так же, как и в том, что держу сейчас в руках стопку фотографий, нахожусь рядом с агрегатом в рабочем помещении магазина Фуджи-фото. Что же получается? Бог сам не прочь пренебречь своими законами? Или же он поступает столь мудро, что спихивает эту процедуру нам, грешникам?

Как бы то ни было, заказ лежит у меня в руках. И снят он на турбазе или где-то еще — не имеет значения. Важна лишь картинка, изображение на глянцевой бумаге. Так было всегда, так было спокон веков. Люди изобретали письменность — сначала на каменных дощечках, потом на пергаменте, — и никому ведь не было дела, где именно рисовались картинки. Главное, какой смысл они несли в себе. В те ветхозаветные времена не было почты, огромные дикие территории не подразделялись на области, и схватить нож и вонзить его во врага считалось почетным и вполне оправданным.

Они были на турбазе, и они веселились от всей души. Завсегдатаи этого местечка, чувствуется определенно. Вместе с ними женщины. Снимок: девицы взгромоздились на машину, приняв достойные любого эротического журнала позы. Сегодня их развлекают, кормят и поят, предлагают свежие постели. Синяки будут завтра — под глазами, — и великая боль в голове, но разве это не те жертвы, на которые стоит пойти?

Снимок: мужчины стоят группой, у каждого в руках здоровенный шомпол с нанизанными на него сочными кусками мяса. Шашлык. Пир во время чумы. Повсюду кострища, но эта группа продолжает наслаждаться жизнью. И кто может упрекнуть их в этом? Кто потребует от них отдачи? Разве что маленький несмышленый ребенок протянет ручку, моля о пятерке на хлеб.

Снимок: несколько человек купаются в озере, остальные загорают. Руки кавалеров неизменно присутствуют на шоколадных телах подруг. Многие из них уже побывали замужем. Но сейчас вся предыдущая жизнь кажется им бессвязным сном. Быть может, это тоже очередной сон, но может статься и так, что именно сейчас они пробудились. Они спрашивают об этом своих спутников. Многозначительные улыбки служат ответом. Улыбки Змиев.

Вошла Ирина Галичева, принесла конверт. Я улыбнулся ей: мой топор войны давно зарыт и погребен под прахом костей. Она выглядит сегодня превосходно, хотя одета в привычный костюм. Я люблю тебя, хочется сказать мне ей. Только вряд ли буду воспринят, даже если и на нее нахлынет нечто подобное. Может, я слишком много думал в последнее время и не видел собственного счастья у себя под носом? Размышления всегда затмевали во мне чувства. Мысль о сигаретах однажды сломала мне жизнь, разрушила зарождающуюся любовь.

Я не говорю ей этого, только спрашиваю, какой сегодня праздник.

— Какой праздник? — удивилась она. — Никакого праздника, с чего ты взял?

— Из-за тебя. Ты выглядишь потрясающе.

Она смотрит на меня, и, готов спорить, в ее глазах теплится нежность. Ей приятно услышать от меня комплимент.

— Спасибо, Филимон. — Она игриво усмехнулась, что случалось с ней не часто. — Что на тебя нашло?

— Ничего. Замечательный денек, хочется насладиться им в полной мере. А ты такое прекрасное дополнение. — Я помолчал и добавил, чуточку грустно. — Если бы у меня была свадьба, я бы хотел, чтобы она состоялась вот в такой день.

— Почему «если бы»? Ты хороший парень, Филимон, любая девушка сочла бы за счастье завести с тобой семью.

Да. Возможно. Это после того, как не стало Скворца. Но всех не перелупишь. Целые стаи носятся над нашими головами, затмевая солнце; они гадят нам на головы, а после этого такая партия, как я, выглядит уже далеко не заманчивой. Если тебе насрали на голову, в таком виде в загс не пойдешь.

Швырни нож в эту тучу. Упадут три птицы. Это если еще повезет, а то и вовсе шмякнется одна, да еще и клюнет тебя в ногу перед тем, как испустить дух. Но остальные будут живы, будут здоровы, хоть запусти в них ракету, ничего не изменится. Никто и ничто не в силах совладать с сонмищем в небе, они недоступны, они создают себя сами, и когда ты вытираешь с волос помет, ты обнаруживаешь, что это обыкновенный плевок. А сверху раздается издевательский клекот.

— Ты знаешь, — рассказывает Ирина, — я познакомилась с парнем. На прошлой неделе. И только сейчас я понимаю, как ты был прав тогда. Он совсем другой, не как тот…— Она скривилась. — Он далеко не состоятельный, но после всего пережитого, мне это совсем без разницы. Иногда бывает, что чувствуешь вспышку, как озарение. Я почувствовала такое вчера. Он сказал мне, что намерен завоевать мое сердце. Он ведь почти меня не знает, но ему все равно. Он видит меня, какая я есть, и этого достаточно.

— Значит, скоро свадьба? — улыбнулся я. Наверное, расскажи она мне это раньше, ничего бы не случилось. Я бы просто оставил пленку на витрине дожидаться своего забывчивого хозяина. Я не стал бы звонить по номеру, найденному в телефонной книге. Я бы не взял нож… Возможно, но все уже позади. А я правда за нее рад.

— Ну, не так скоро, — рассмеялась она. — Это ведь на словах все легко, а в жизни...

— Да, — произнес я. — Жизнь всегда вносит свои коррективы. Ты хочешь разорвать замкнутый круг, и тебе кажется, что почти удалось, но вдруг возникает следующий, потом еще и еще. Приходится рвать их вновь и вновь, а силы на исходе. В результате приходишь к тому, с чего начал: подчиняешься обстоятельствам. — Я поднял голову и заметил, что она удивлена. Это меня развеселило. — Не обращай внимания. Я становлюсь философом за машиной.

— Нет, я не поэтому… — сказала она неуверенно. — Просто… Как это ты верно выразил. — Она покачала головой.

Я усмехнулся, но усмешка вышла какая-то кривая.

— Закон жизни, — поучительно изрек я. — Автор: Филимон Ряскин, оператор. Хотя здесь можно обойтись без «оператора». Как-то раз я смотрел передачу «Моя семья». Там выступала женщина, у которой мужа посадили в тюрьму, а следователь предложил ей секс в обмен за его освобождение.

— Да, помню! Я тоже смотрела.

— Вот она и разорвала один круг. Но возник новый, и лейтмотив тот же: муж от нее уходит. Следующий круг. Разорви его. Жизнь придумает что-то еще.

— Что же получается? — Ирина казалась задумчивой. Кажется, мне удалось передать ей свое настроение. Я не хотел, честно, просто так вышло. — Мы все рабы обстоятельств?

— Не знаю, — попытался я спасти положение. Я знал ответ на ее вопрос. Он был — «да». Но не стоит разочаровывать девушку, встретившую, наконец, свое счастье. — Во всяком случае, произойди такое со мной, я бы не стал вести себя как тот мужик, ее муж. Я думаю, женщина, наплевавшая на свою честь, гордость, общественное мнение ради свободы любимого достойна, по меньшей мере, восхищения.

— Я тоже так думаю, — убежденно сказала Ирина. — Пройти через такое — это не каждому под силу.

Я улыбнулся и тряхнул головой.

— Что-то мы с тобой залезли в густые дебри. Работать пора. А за тебя я рад, будь счастлива. — Я сказал это совершенно искренне, и она это поняла.

— Спасибо. — Выражение ее лица могло сказать мне о многом. Но я уже прошел тот период, когда был способен об этом думать.

Я привычно взглянул на фамилию следующего заказчика, и мне внезапно стало так весело, что я чуть не расхохотался. Аккуратным, красивым почерком Ирины Галичевой в верхнем углу конверта было выведено: Селезнев. Что ж, все идет своим чередом.

Селезнев бухал. Где-то на природе с друзьями. Веселье и отчужденность от жизни скрашивали их лица. Им было здорово весело, и им не было дела до остальных.

Мое приподнятое настроение стало постепенно улетучиваться. Через час от него не осталось и намека. Брови мои сдвинулись, я склонился над клавиатурой ниже обычного, словно немощный старец, растративший силы за годы беспутства.

Да. Они никуда не денутся. Даже если я буду переходить с ножом из одной квартиры в другую, чего мне совсем не хотелось делать. Я и Ивана не хотел убивать, просто Бог вынудил меня, я так думаю. Все будто ожидало моего прихода, а я не получил даже незначительного ущерба. Кто-то наверху расписал сценарий от начала до конца, а мне оставалось лишь играть уготованную мне роль.

Заказ с юга. Съемки в летнем кафе: сидят люди, пьют пиво. Они красивы, загорелы и богаты. Они и фотографируются не на память, а для того, чтобы всякий мог им позавидовать. Любой, кому курорт видится далекой мечтой. А таких — миллионы. И я — один из них. Теперь мне понятны мотивы людей, в 17-м году решивших сплотиться и показать остальным, где раки зимуют. Я их не оправдываю, но понять их можно. Очень тяжело в одиночку взять в руки нож и разрезать цепь обстоятельств, куда легче это дается толпе. Не поймите меня превратно, это не призыв к революции. Я всего-навсего обычный оператор, не Ленин, просто мне довелось познать горечь нашей ущербной жизни. Мир наш стоит на творениях Калигулы и его людей, на том, что совершили Пилат и Ирод. Разумеется, корни оттуда. Недаром евреи мучаются на протяжении веков — особая нация, убили, знаете, сына Божьего. Но разве не может так быть, что Иисус Христос представлялся им таким же, каким мне виделся Иван Скворец? Спаситель был мудр, и он был намного выше их. Они не смогли простить и понять его величие, проще было распять его на кресте. И теперь я, через двадцать веков, повторяю тот путь, вымощенный камнями страданий.

Но Иван не Иисус. Если бы так, выходит, мир наводнен Иисусами. И значит, нам нужно внимать им, подчиняться, подражать. Я не хочу этого. Да и вряд ли кто хочет.

Я просто возвращаюсь домой утром и достаю из тумбочки четырнадцать штук фотографий. Я думал, они будут для меня чем-то вроде бальзама, несущего успокоение моей истерзанной душе, но успокоения этого я не ощущаю. Я рассматриваю их, снимки стандартного 10х15 формата. Мертвые тела: сгорбленный над раной в животе парень у входной двери, раскинувшийся поперек комнаты его приятель с пробитым сердцем и, конечно же, главный участник церемонии, Иван Скворец, — и я останавливаюсь только на нем, плавающем в мутной кровавой воде в собственной ванне, в своей квартире, в своем доме, в своем мире. Мир, который он пытался подмять, отшвырнул его, оставил без защиты, и вот он валяется в своей крови — изуродованное, истыканное ножом тело, — и нет в нем прежнего огня всевластья, что горел в его душе долгие годы. Что изменилось? Его не стало, вот что. Но неужели это все, чего я пытался достичь своим поступком?!

Ужасная боль разрывает мою голову, словно сотни тонн тротила взрывается в мозгу. Я не выдерживаю и кричу. Руки роняют снимки, вцепляются в голову, пытаясь удержать разлетающиеся кусочки мозга, но боль только нарастает. Я падаю без сознания в центре комнаты — прямо посреди разлетевшихся по полу фотографий.