Глава 13.

Картина прокручивается перед моими глазами, как заряженная циклично пленка, — она достигает конца, вмиг перескакивает на начало, и все повторяется сызнова. Не поспешил ли я навесить на Сергея Арсланова ярлык однообразия, которое он видит на фотокартинах? Может, суждение относится и ко мне? Одно я знаю твердо: мне, как и любому другому, раз в жизни выпадает шанс вырваться из замкнутого круга, почувствовать себя птицей, взглянуть с высоты на самого себя, мельтешащего внизу; шанс, позволяющий оторваться от привычной суеты. Те, кто воспользовался шансом, уже до последних дней могут жить спокойно, — уверенными, что нечто из заоблачного мира коснулось их. Тем же, кто этот шанс упустил, остается одно: мириться с судьбой, разграфленной Божьим пером. Кто не способен принять это в душе — неизменно гибнет. Таков закон жизни, и с этой точки зрения я прекрасно понимаю Ирину Галичеву.

Однако проклятый вопрос в том, чтобы правильно определить этот шанс. Где он? Рядом или, быть может, до него еще лиги нехоженых троп и сотни изувеченных лет? Если это он — хватай его и держи крепко! Но будь уверен, второй такой возможности не представится.

И проблема даже не в том. Истина такова, что люди всегда будут тянуть руку к блестящей обертке, не задумываясь, что может скрываться за прекрасными формами. Это как на фотографиях: подрастающие малыши начинают понимать, что предметы можно не только видеть, но и осязать, и тут же тянут ручки ко всему. Это детский инстинкт, но, как все инстинкты, он обладает свойством не исчезать со временем. Сунь человеку бомбу — он возьмет ее. И лишь потом додумается поинтересоваться, что же там тикает внутри. Скрюченные, цепкие пальцы гориллы — первоначальная сущность человеческой души. Взять, раз проходит мимо. Все вопросы — на потом. Как в древнем изречении… Не всегда белое скрывается в белом, а черное — в черном. Очень меткая метафора.

Картина юношеских лет. Я и думать о ней забыл, и вот вдруг она дает о себе знать. Мне тогда действительно верилось, что это и есть мой единственный шанс определиться в этой жизни. На втором курсе института, когда я жил еще в глубинке, я вдруг понял, что испытываю прямо-таки неодолимую страсть к стихам. Да не просто, а к сочинению стихов. У меня в то время была девушка, которая помогла мне распрощаться с девственностью, и как-то раз, скучая на последней парте громаднейшей аудитории в компании близкого мне друга, Альберта «Эйнштейна» Булатова, я и открыл в себе этот дар. Эйнштейном мы называли Альберта не только из-за его имени — он был действительно голова. Никогда не готовился к экзаменам дома, сдавал их экспромтом и неизменно на «отлично»; я не знаю, что нас с ним сближало, родственные души что ли… Он первый проявил инициативу на первом еще курсе, обратившись ко мне с просьбой сопровождать его на свидание.

— Ничего экстраординарного, — объяснил он мне, заметив мою неуверенность. — Просто эта девушка обещала прийти с подругой, поэтому будет лучше, если я тоже явлюсь не один.

— Почему я? — хотел спросить я его, но не спросил. Согласился помочь, не подозревая, какой оборот примет это легкомысленное согласие.

Девушки приглянулись мне обе. Подруга Альберта, Маша, не помню ее фамилии, оказалась высокой брюнеткой с большими черными глазами. Ее спутница, Лена Озерова, ни в чем ей не уступала, даже казалась еще ярче. Мы побродили вчетвером по городу, потом Альберт затащил нас к себе домой, где сразу же уединился с Машей в отдельной комнате, и я остался наедине с Леной. Мы мило беседовали, сидя на диване, рядом с письменным столом, на котором Альберт Эйнштейн никогда не готовил домашние задания. В комнате наметился полумрак. Стояла зима, и в шесть часов вечера можно было запросто заблудиться без фонарей на улице. Свет нам дарил маленький светильник, и он мне нравился, — я не хотел, чтобы Лена видела мое лицо, так как порой ощущал скованность от общения с незнакомым человеком, к тому же девушкой. Помню, как она спросила, каковы мои планы после того, как я закончу институт.

— Не имею представления, — брякнул я. — Я, видишь ли, из тех людей, кто никогда не планирует. На мой короткий век уже пришлось несколько ощутимых развалов, один из них даже чуть не перечеркнул мою жизнь целиком. После этого я стараюсь жить сегодняшним днем.

— Это странно, — заметила она. — Лично я всегда намечаю дальнейшие шаги. Пусть не всегда выходит так, как хотелось, но, мне кажется, когда имеешь хоть малейшее представление о будущем, легче жить.

— И что же, по твоему мнению, может ожидать тебя в будущем? — спросил я, уже для себя сделав вывод. Все понятно, девушка времени, практичная, целеустремленная, перспективная. Современный образец безупречного карьеризма. Я задал ей вопрос, а сам уже знал, что ответ ее не будет касаться в какой-либо форме желания завести семью в ближайшем будущем. Так оно и вышло.

— Я сейчас учусь на экономиста в Уфе. Закончу, буду перебираться в Москву. Что делать в этой глубинке?

Я подавил улыбку. Все-таки она мне нравилась. Молодая, обаятельная, чуточку наивная. За время обучения в столице ее ценности сменятся не один раз.

Мы молчали: она, разглядывая руки, я, уткнувшись взглядом в стол, не познавший радости от приготовлений домашних заданий. В соседней комнате было подозрительно тихо. Я был готов смириться хоть с воплями из-за стены, но не с таким безмолвием. Мне представилась картина, как Альберт и Маша сидят на кровати, сложив руки на коленях и глядя в пол.

— Чем они, интересно, там занимаются? — задумчиво проговорил я.

— Я бы тоже хотела это знать, — тут же откликнулась Лена. Елена Прекрасная. Древнее античное имя, обладательница которого одним взглядом тормозила тысячу греческих кораблей. Моей Лене вряд ли бы это оказалось под силу, разве что продырявить парусник, но я продолжал думать, что чем-то она меня привлекает. Хотя, я не грек. Где уж мне до них, матерых разбойников. — Согласись, невежливо с их стороны бросать нас вдвоем при первой встрече.

— Может, у них там сейчас занятие поинтересней, — рискнул предположить я.

Лена Озерова непререкаемо мотнула головой.

— Я знаю свою подругу, — заявила она уверенным тоном. — Они знакомы-то всего пару дней.

— Иногда достаточно и пары минут.

— Нет. — Я поразился ее убежденности. Откуда, черт побери, она может знать. Я, честно сказать, не был в этом столь уверен.

— Может, подглядим? — предложил я, и мы оба рассмеялись.

— Мне мама всегда повторяла: не гляди в замочную скважину, можешь увидеть то, что тебе не понравится.

— Ну ладно. Тогда пошли поищем чего-нибудь на кухне. Должен же здесь быть хотя бы чай.

Как потом выяснилось, Лена ошибалась, — Альберту таки удалось уломать Машу. Через неделю они расстались, Эйнштейн больше не вспомнил о ней ни разу. А у нас с Леной отношения затянулись надолго.

И вот я застрял на последней парте, тоскливо размышляя о том, что до урока мне глубоко до фени — настроение не то. Эйншейн выводил в тетради загогулины, — на лекциях он занимался исправно, и именно этим его учеба и ограничивалась. Я изредка посматривал на его сосредоточенное лицо, думая, чем бы мне таким заняться. Решил написать письмо Лене в Уфу. На прошлые выходные она не приехала — контрольная по математике, — и я ужасно соскучился. Я вырвал из тетради лист, стал писать. Вскоре я скомкал несостоявшееся письмецо и запихнул его под парту, — мне напрочь не нравилось, что на нем выходило. Тут мне на ум пришла гениальнейшая идея: что если попытаться написать в стихах? Обещает здорово получиться, и неожиданно к тому же. Я изобрел новый чистый лист… и слова полились из меня рекой. Я как с цепи сорвался. За считанные минуты накатал два листа мелкого почерка. Рифмы были не сказать чтобы эпические — довольно незатейливые, — но я уже тогда осознал: во мне просыпается дар.

Я ткнул Альберта в бок локтем. Он ответил мне взглядом, рядом с которым меркло значение слова «пустота», — Эйнштейн был с головой в теме лекции.

— Чего тебе?

— Взгляни. — Я протянул ему листок.

— Что это?

— Прочти. Это письмо.

Эйнштейн понятливо хмыкнул, но очень скоро улыбка перекочевала в самый угол его рта. Он долго читал письмо. Отчасти из-за моего неразборчивого почерка, отчасти из-за того, что, как мне думается, он перечитывал его раз пять.

Потом он поднял голову. Я был готов вновь встретить его ухмылку, но серьезность в его глазах меня шокировала.

— Слушай. У тебя получается. Это, конечно, не произведение искусства, но если поработать… Почему ты раньше не писал?

Я не знал, почему я не писал раньше, — не писал и все. Но с того дня я стал писать. Писал я на лекциях, потому что дома не мог этим заниматься, а мерный голос преподавателя здорово располагал к сочинительству. Однажды, когда стихов набралось уже с общую тетрадь, я пришел к выводу, что дальше так продолжаться не может. Мне и Альберт постоянно твердил, что стоит отправить стихи в какой-нибудь журнал, но я все не решался. Решение пришло в один миг, и по окончанию моей учебы кое-какие из моих сочинений были впервые изданы на страницах мелких журналов.

И вот тогда я подумал: это и есть шанс. Мой шанс. В ту пору я уже не так близко общался с Альбертом, с Леной отношения давно претерпели разрыв, — теперь она подыскала себе какого-то уфимца и, я слышал, выскочила за него замуж. А вы говорите — карьера!

Как раз тогда передо мной и матерью стоял вопрос о размене квартиры. Отец умер, когда я учился в четвертом классе, — рак печени сожрал его живьем. Я хотел собственную жилплощадь, да и мать моя считала, что самостоятельность пойдет мне на пользу. В общем, опуская все подробности и многочисленные препятствия, я в один прекрасный момент оказался в Уфе, без работы, без копейки в кармане, с двумя общими тетрадями собственных стихов.

Уже потом я понял, что моя наивность была еще хуже наивности Лены Озеровой. Первый день я ходил по столице с распяленными глазами: город мне нравился, чувствовалась в нем какая-то добрая энергетика. Я начал с того, что стал обивать пороги редакций со своими тетрадками. Я не отчаивался после первого, после второго и даже после третьего отказа. Но скоро мне пришлось смириться с тем, что никому я не нужен, и что когда-то изданные стихи еще ничего не гарантируют. Не знаю, что бы со мной стало, не наткнись я случайно на этот фотосалон. Обучение операторов производилось в Москве и стоило бешеных денег, поэтому рассчитывать на квалифицированных специалистов Коновалову было нечего. Он тащил ребят с улицы, самолично делая отбор. Я прошел так называемый конкурс и с тех пор забросил свою творческую деятельность. Вместо этого я занялся фотографией. Я нашел, в конце концов, что замена эта достойная.