15.

Герасим, несмотря на свой возраст, передвигался очень сноровисто. Валерий еле успевал за ним. Они спустились с пригорка, обогнули то ли большой пруд, то ли маленькое озерко, прошли по переброшенным через кочки жердочкам…

— Дальше гать, — предупредил Герасим. — Настлана высоко, но ноги все равно промочишь, ну да это ерунда — высушим. Только топай строго за мной. Павороть пойдете тут же. Лидия проведет…

Знакомство с Василием произошло быстро и непринужденно. Он оказался единственным, кто не ел гостя глазами и вел себя так, как будто давно с ним знаком. Кроме того, он почти сразу подключил вновь прибывшего к рабочей суете, а поэтому чувствовать себя сколько-нибудь стесненным было некогда. Все вместе они натаскали гнилушек из сарая, подготовили сырые опилки, установили большую деревянную бочку без дна.

— Ну, ты иди за своими заготовками, а мы пока колбаски навесим, — сказал Василий Герасиму. Тот сразу убежал. Хозяин дома повернулся к Валерию: — Пойдем что ли?

В доме горели свечи. Было почти светло. Лида скоблила ножом стол, обмывала его горячей водой. На ошестке печи тлели угли. В большом деревянном корыте лежала целая груда колбасок, похожих на обычные сардельки. Василий принес миску, отложил в нее штук пятнадцать. Подумал, добавил еще с пяток.

— К ужину на углях поджарим, остальные закоптим, — сказал он.

Валерий помог хозяину дома вынести корыто во двор. На бочку водрузили тонкие жердочки и стали навешивать на них перевязанные в гирлянды колбаски. Подошел Герасим с деревянным ведерком доверху набитым брусками сала. Положил на гнилушки несколько пучков ароматных трав и, косясь на Валерия, тут же прихвастнул:

— Самое главное! Весь вкус от них. — Строго глянул на Василия, мол, подтверди.

— Знамо дело, — согласился тот.

Бывший фашист обрадовался и тут же принялся распоряжаться: перевесил по-своему уже размещенные в коптильне колбаски, тщательно перепроверил приготовленные гнилушки. Некоторые отбросил. — «Сосна — вонять будет».

Уложили топливо в каменную печурку. Герасим продолжал командовать:

— Вереску надо, — потребовал строго.

— Рано еще, — заметил Василий.

— Сейчас рано, а не будет перед глазами — вообще забудем.

Хозяин дома сбегал в сарай, принес несколько веток.

— Много, — сказал Герасим.

— Много не мало. Все не бросай.

— Когда много, хочется все бросить.

Василий выругался беззлобно и отнес пару веток назад.

— Куропатки в рассоле? — спросил бывший летчик.

— В рассоле.

— Три дня?

— Три.

— Надо проверить.

— Пойдем, принесем, — позвал Василий Валерия.

Они притащили из сарая двухведерный бочонок, из которого остро пахло специями.

Герасим достал одну тушку, отрезал кусочек, пожевал, подумал.

— Мятки бы поболе. А? На — попробуй.

— Нормально мятки.

— Ладно, сойдет, хотя кабы поболе, было бы совсем хорошо.

В коптильне развесили куропаток.

— Ну, будем зажигать, — сказал Василий. — Надо помолиться.

— Я твоему богу не буду кланяться, — опять заартачился новоиспеченный командир.

— А я твоему. И вообще рядом со мной не смей богохульничать. Иди куда-нибудь, чтоб не слышно было.

Герасим не стал спорить, отошел к сараю, оглянулся. Сложил ладони и забормотал:

— Ду ист майн гот, о майн фюрер…

Валерий замер, прислушиваясь.

— Немец, — пояснил Василий. — Что с него взять. — Он нерешительно потоптался, не зная, тут помолиться или отойти, потом спросил шепотом: — А ты в какого Бога веруешь. Надеюсь, не в анчихриста?

— Не очень-то я верующий, но скорее в Иисуса Христа.

— Надо же, — почему-то удивился Василий. — Молодец. — Он осенил себя крестом и прошептал: Отче наш. Иже еси…

Валерий тоже перекрестился.

— Ну, с Богом. Лида, принеси угольков!

Как только огонь занялся, Герасим подбросил в топку несколько пучков трав.

— Смотри, чтоб полоть не попала, такой смород нагонишь… — предупредил Василий.

— Пустое болтаешь, — отмахнулся немец. Он присыпал пламя трухой, сбрызнул рассолом. Сверху положил одну веточку багульника.

— Правильно, — наконец-то похвалил Василий.

— Дас ист гут. Хайль, Гитлер! — звонко крикнул Герасим, щелкнул каблуками и выбросил руку в фашистском приветствии.

— Фу, нехристь чужеродный, — отмахнулся хозяин дома. — Пойдем-ка лучше ужин готовить.

На ошесток установили таганок, на котором разместили нанизанные на железные прутья колбаски. Лида раздула угли. Гости уселись за стол и стали ждать. Вкусно запахло жареным. Василий тем временем полез в подвал.

— Рябиновочки не забудь, — крикнул Герасим.

— А малиновки?

— И малиновку тащи. Будем пробовать.

— Ну, раз пробовать, давай тогда и смородиновую. И вишневку еще не ценили.

— Яволь, майн херр, позвольте подмогну.

На стол одна за другой водружались запыленные керамические бутыли. Василий обтер их тряпкой, раскупорил и стал нюхать.

— Пусти! — потребовал Герасим. — Самолично проверю.

Проверял немец долго, как настоящий дегустатор. К каждой бутыли он подносил свой нос издали, опахивая вздымающиеся от горлышка запахи ладонью. Потом его орган обоняния замирал над сосудом.

— Только не чихни, все дело спортишь, — предупредил хозяин.

Герасим продолжал свой спектакль. Одну бутыль он обнюхивал особенно тщательно. Видимо искал повод придраться. Но обошлось.

— Гоже, — раздался долгожданный вердикт.

— А мы тут наднесь с Герасимом варенуху готовили, — вспомнил Василий, — так уж так наизлишелись, пока пробовали, что ничего и не осталось…

Немец тут же подхватил:

— Василия, ясно дело, в гости понесло. Пойду, говорит к Прошке, — подраться надо. Хорошо, я увязался. Так этот волочага раз пять с гати в трясину вдырился. Прошка, как увидал, оскалился противно. Побрезговал с нами драться. Повалил нас на землю глазами и ушел куда-то.

Василий отмахнулся:

— Врасня все это. До Прошки мы так и не дошли. А в трясине вполы купались.

— Может и вполы, а помню только, как тебя тянул.

— А как я тебя не помнишь?

— Не-а.

— Вот человек бескарюжный. Аж слушать тошно. Только бы обессудить кого. А сам вахлак вахлаком.

— Ты нас не слушай, — сказал Герасим, заметив изумленное лицо Валерия. — Мы так завсегда кулемесим. Не со зла это — для потехи.

— А человеку непривычно. Хватит вам сегодня вазгать друг друга, — вмешалась Лида.

— Тогда кружки неси! Сама-то будешь? — обрадовался смене темы Василий.

— Малиновки чуть-чуть.

— Четыре кружки. И овощей поболе. Хрен не забудь. — Хозяин дома повертел колбаски, спрыснул их рябиновкой.

Малиновка, которую пробовали первой, оказалась самым настоящим вином, градусов девяти-десяти. Лида пила маленькими глотками. Валерий тоже смаковал, но Герасим тут же сморщил нос и приговорил:

— Бабское. Рябиновку лей.

— А сутырничать не станешь?

— Я-то не стану, я ж в гостях. А вот ты, коль переусердствуешь, точно начнешь. — Герасим подошел к печи, тонким прутиком проколол одну колбаску. — Кипит, — сообщил довольно, — можно кушать.

Рябиновка — настойка градусов тридцати пяти, а может, и сорока пошла на «ура».

— Ого! — сказал Валерий, не рассчитывавший на такой контраст с только что попробованным вином.

— Точно, ого! — согласился Герасим. Он разрезал колбаску вдоль, подул на половинки, густо помазал хреном, с удовольствием откусил. — М-м-м! — похвалил, — О-о-о!

— Наконец-то доволен, — сказал Василий. — А то все восупор.

— Ладно, не такой уж я и сутыра. Для дела больше ворчу.

Вскоре, нового гостя, несмотря на его протесты, заставили попробовать и смородиновую, и вишневую, и голубичную, а потом и брусничную с черничной, которые в азарте разгоревшейся пьянки притащил из своего дома Герасим. К счастью, последние оказались винами, иначе Валерий наверняка бы отключился. Время от времени вся компания выходила на улицу, справить кое-какие мелочи и проверить правильность процесса копчения. Герасим несколько раз пытался запеть что-то типа марша, из которого помнил лишь две строки. Причем первую он произносил совершенно невнятно, для выразительности более завывая и притопывая, а вторую: «…зольдатен унд официрен!» вполне отчетливо. Каждый раз Василий останавливал это пение легкой затрещиной и тут же затягивал что-то древнерусское, но сразу и прерывался, жестами призывая поддержать его почин. Ни Валерий, ни Герасим этих песен не знали, да и Василий, по-видимому, остальных строк тоже не помнил, поэтому хоровое пение никак не складывалось.

Околдованный сложившейся ситуацией, в которой причудливо сочетались нелепость его положения и очарование этого удивительного вечера, Валерий вдруг собрался с духом и запел: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…». Он запнулся лишь в одном месте, увидев, как заблестели от слез глаза Василия. Гость закончил песню и тоже не удержался, заплакал. Василий подполз к нему, обнял, бормоча слова восхищения. Герасим замер, пораженный красотой песни. Потом очнулся, побежал в дом, притащил три кружки и бутыль.

— Спой еще, — попросил он. — Спой «Катюшу».

— Не помню, — помотал головой Валерий.

— «Катюшу», «Катюшу», — тихо проворчал Василий. — Как примет лишку, так и давай своробить — пой ему «Катюшу». Нет такой песни…

— Нет, есть! — возмутился немец. — Сейчас вспомню: Раз… рас… Расцветали на берегу груши, выходила к яблоням Катюша… Вот. Есть такая песня. Только мотив забыл.

Валерий посмотрел на стариков, жестом остановил зафыркавшего Василия, с минутку посидел, собираясь с духом, и потекла новая песня: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…».

Потом неожиданно для самого себя Валерий запел «Подмосковные вечера». Все это казалось удивительным. Ведь он был абсолютно уверен, что не помнит дословно этих старых песен, но они выплывали одна за другой из тайников подсознания…

— …Речка движется и не движется,

Вся из лунного серебра.

Песня слышится и не слышится,

Та, что на сердце у меня...

— Нет, не зря меня сбили, — срывающимся голосом сказал Герасим. — Чтобы услышать такую красоту!..

Так они и просидели всю ночь у коптильни. Под воздействием нахлынувших чувств и Василий припомнил что-то, когда-то напеваемое его предками. Только Герасим, кроме своих «Зольдатен унд официрен» ничего не вспомнил. Поэтому он старательно подпевал то одному, то другому. Лида дремала в причудливом плетеном кресле. Сначала она, помыв и прибрав посуду, приснула было в доме, но, заслышав пение, вышла во двор, да так и осталась, завороженная…