Интересные вещи

Все было абсолютно как обычно — серые стены, серые парты, серые люди. Я плохо помню школьные времена, ведь в те дни случалось много одинаковых вещей. Безликих. Одни и те же лица изо дня в день говорили все те же фразы, обижаясь и признаваясь в любви как будто впервые и веря, что в этот раз все точно будет иначе.Одни и те же истории, рассказанные сотни тысяч раз до этого, повторялись снова и снова, пока в конце концов не стали напоминать затертую пластинку. Все вокруг казалось абсолютно мертвым — особенно люди, которые как заведенные повторяли одни и же слова: люблю, ненавижу…

Я смутно представляла свою роль во всеобщем театре абсурда, отточенным за тысячелетия существования человека до пугающего Абсолюта. И почему-то складывалось впечатление, что между миром и мной — глухая стена, созданная лишь для того, чтобы подчеркнуть пугающую предрешенность.

Я страдала нигилизмом, а еще максимализмом, который так часть можно встретить у подростков. И каждое слово или желания пропускала сквозь эту пугающую призму категоричности. А серые люди вокруг выглядели так жалко, что хотелось лезть на баррикады и орать жуткую правду так сильно и так долго, как только могут выдержать связки. И все же я молчала, запрятав куда подальше и революционные мысли и даже робкое желание протестовать.

Иногда противоречила себе — особенно по утрам, надев привычную школьную одежду и глянув в зеркало. Я выглядела ровно так, как задумала то ли природа, то ли генетика — не суть важно, — веснушки на пол-лица, длинные волосы, не знавшие никогда модной прически и полное отсутствие косметики. Естественная красота, так сказать.

Конечно.

Нас заставляли носить одинаковую форму — пиджак, юбка, блузка, — это для девочек, мальчики, конечно, не носили юбок. И наши лица, одинаково уставшие от происходящего, тоже ничем особо не отличались. И тогда почему-то хотелось верить, что все именно так и должно быть, и вот эта серость — правильная реальность, которую не нужно менять.

Константа. Или экспонента, ведь ни одна производная не играет роли.

А потом приходила домой, снимала такую привычную форму и снова лезла на баррикады — в мыслях, заткнув уши музыкой и растянувшись на кровати. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни даже дышать.

Говорю же, плохо помню те годы, когда и толком не могла понять значения слова «экспонента», и все происходящее, в силу своего все еще детского мышления, могла описать только как постоянную, помноженную на нежелание хоть что-то менять. Но, как и все в этом мире, даже серое время закончилось в один момент, а все мы, ошарашенные и растерянные, начали тонуть в какофонии ярких красок — сиены, стронция и даже фуксии.

И тогда другие начали лезть на баррикады, пытаться ломать систему, но система один за одним возвращала каждого и них в привычный серый мир. Я смотрела на это со стороны, пытаясь жить своей жизнью, не обращая внимания на происходящее. Иногда получалось хорошо, но чаще все же — плохо.

В какой-то момент мы уже не верили в чудеса, даже те полтора отличника, которые всегда вызывались к доске, и те вяло реагировали на такие вещи, как новогоднее желание или звездопад. Казалось бы, отчего семнадцатилетним подросткам, в которых должен был бурлить в крови максимализм и желание изменить мир под себя, презирать всякую магию. Не знаю, наверное, пресытились — свалились со своих баррикад в мир, который тогда казался серым проклятием.

— Янковская, если ты и дальше будешь пялиться в телефон, то так и не поймешь принцип работы почек, — отдернула меня Ольга Васильевна — дородная тетка, ненавидевшая всех и вся.

В каждой школе есть такие учителя — бывшие чмошники, которые в какой-то момент поступили в пединститут и каким-то дивным образом умудрились его закончить. Биологичку нашу, даже несмотря на два десятка лишнего веса, можно было бы назвать милой, если бы не вечное недовольство. Любой, знавший ее дольше пяти минут, тут же бы понял, что эта женщина ненавидит детей, а, может, даже и все человечество, тут не разберешь.

Васильевна любила опираться на свой учительский стол и с презрением рассматривать каждого, ожидая, когда он отведет взгляд — игра в доминирование, ну вы поняли. В такие моменты она перекидывала свою толстую белую косу вперед, от чего, особенно с последних парт, казалось, что у нее на шеи висит толстый канат, которым нужно душить каждого, кто станет смотреть в глаза. Я не рисковала.

Никто не рисковал.

Как только Васильевна заканчивала плановый осмотр, начинала диктовать какие-то никому не интересные определения, выплевывая каждое слово настолько четко и настолько громко, что в соседнем доме скорее всего думали, что у нас тут штаб гитлерюгенда, а не средняя школа. Говорят, с возрастом она начала даже плеваться, чем стала еще больше похожа на диктатора и менее на милую женщину, да и прозвище соответствующее прилипло — Муссолини.

Непонятно было то, зачем она мучает и себя, и других, преподавая в школе. Тогда я ее фактически ненавидела, и только чуть позже, когда выросла и перестала так категорично смотреть на весь окружающий мир, стала жалеть. Ольга Васильевна выглядела в воспоминаниях одним из самых несчастных людей в мире.

Однако я послушно спрятала телефон, не желая нарываться на гневные крики в свой адрес.

Она диктовала:

— Каждая почка покрыта прочной соединительнотканной фиброзной капсулой, — говорила, от чего казалось, что все тело покрывается этими фибрами или фиброзами, никогда не запомню.

Едва биологичка закончила свою пламенную почечную речь, в дверь постучали — это было странно. Васильевну боялись все и вся, возможно, даже директор, который в глубине души считал ее ведьмой. Дело в том, что несколько лет назад, когда наша Муссолини только приступила в преподаванию в школе, она умудрилась поссориться с каждым из учителей, которых только могла встретить. Разумеется, обиженная сторона, в лице по меньшей мере десятка педагогов, тут же пошла в святая святых — на ковер к Сан Санычу, как его тут называли. Директор наш, отличался строгими нравами и желанием сделать из всех свое подобие, а учителя не спешили его тревожить без видимых на то причин. Потолковав о новенькой и еще совсем зеленой биологичке с ее коллегами, Сан Саныч тут же призвал барышню на ковер и начал ей заливать речь в духе доброго дядюшки Сашки, которым он иногда любил притворяться. Васильевну это вывело из себя, и она прокляла мужика и выбежала из кабинета.

На следующий день от него ушла жена.

Дальше школьная легенда гласила, что Сан Саныч пришел к ней в подсобку и слезно молил снять проклятие, на что Васильевна только криво усмехнулась и послала на все четыре стороны. Вот так вот она и стала в глазах всей школы ведьмой. Конечно, никто не решался прерывать ее драгоценные уроки, остерегаясь случайных проклятий, но тут кто-то настойчиво барабанил в дверь.

— Входите, — яростно крикнула и пристально впилась взглядом в дверь.

Петли жалобно скрипнули, пропуская внутрь парня. Он смотрел прямо в глаза нашему диктатору и не отводил взгляда, даже несмотря на хищный прищур, направленный на него.

Я сразу, в силу своих буйных юношеских гормонов, заметила привлекательность парня. От него исходила та самая аура, которая так сильно привлекала девушек — уверенность, сила и, конечно, взрослость. Показалось, что у каждой девочки в классе начало чаще биться трепетное сердечко, а щеки залились густым румянцем. Среднего роста, ничего выдающегося, но все равно вновь и вновь хотелось смотреть на его лицо, на котором не было ни единой эмоции.

Сразу стало понятно, что новенький — птица не моего уровня, — таким только зажиматься по углам со студентками или хотя бы самыми красивыми девочками школы. Поняв этот грустный и невероятно несправедливый факт, я отвернулась, запретив себе даже думать о парне, который никогда не стал бы смотреть в сторону Дианы Янковской.

— Фамилия! — выкрикнула Муссолини, выползая из-за стола.

Это был дурной признак, не предвещавший абсолютно ничего хорошего. Тут же со всех сторон послышались шорохи — класс прятал в карманы телефоны. Конечно, все понимали, что в данный момент ярость Васильевной направлена не на них, а на новую жертву, но все так же чудесно понимали, что в любой момент и они сами могут пасть жертвам. Мазохистов среди нас не было.

— Грач, — спокойно ответил парень.

И тут же все поменялось.

Все замерли. А я, не скрывая любопытства, вновь посмотрела на парня. Алексей Грач являлся чем-то вроде настоящей легенды в стенах нашей доблестной almamater. С ним все было непонятно, а так как он редко появлялся в школе и про свою жизнь не спешил рассказывать, оставался темной лошадкой. О нем судачили везде — от учительской, до пресловутой курилки во дворе соседнего дома, и только самый отбитый от общества ни разу не слышал о нем. Леша этот прыгал из класса в класс, начиная с «ашников», а теперь уже и добрался до «гэшников», которые прифигевши рассматривали его симпатичное личико. Грач настолько редко появился в школе, что мало кто знал, как он выглядит, что стало отдельным поводом для того, чтобы раздувать легенду.

Грач не выглядел так, будто о нем должна трепаться вся школа, но, тем не менее, они трепались. И причиной тому было мутное происхождение этого парнишки, который при всех своих прогулах и перескоках из класса в класс, все еще оставался учеником нашего элитного лицея. Разумеется, таким он был только на словах учителей, ведь тут не учились ни дети богатых родителей, ни вундеркинды, одни только стандартные школьники. Но даже по меркам лицея, Грач был еще тем раздолбаем, презирающим пары.

Муссолини уже парила около безразличного ко всему парню, угрожающе осматривая его с ног до головы. Через минуту она успокоилась, развернулась и, кивнув на единственное свободное место, которое находилось как раз рядом со мной, огласила вердикт:

— Садись рядом с Янковской.

Леша кивнул и действительно сел рядом, закидывая сумку на парту, а мое самообладание к чертовой матери. Он не смотрел на меня, даже не кидал взглядов, будто и правда было абсолютно без разницы с кем сидеть или куда смотреть. По сравнению с Алексеем Грачом пресловутая статуя Будды казалась символом переживаний и страхов.

Удивительно.

Я не пыталась с ним говорить, просто продолжила все так же писать конспект под диктовку Васильевной, пытаясь не обращать внимания на то, что она смотрит в нашу сторону с подозрением. Оставалось только одно — не привлекать ее лишнего внимания, имитируя безмятежность небес и сосредоточенность ученого, защищающего диссертацию. Минуты тянулись так медленно, а местная легенда сидела совсем рядом, что остаток урока превратился в один из кругов Ада Данте.

Как только Муссолини нас отпустила, Леша встал и ушел, не давая никому и шанса задать ему какие-то вопросы. Я же по-черному завидовала длине его ног, который позволяли сбежать от настойчивых одноклассников, когда же собственные меня подвели.

Диана Янковская стала жертвой всеобщего любопытства. Извини, Грач, но я уже заочно тебя не-на-ви-жу, хотя и знаю всего-то пятнадцать минут. Ко мне тут же подбежали девочки-активистки, который всегда все хотели знать, и окружили. Их одинаковые прически могли ввести в заблуждение кого угодно по поводу предполагаемого родства, но я училась с ними одиннадцатый год и знала, что они не сестры. Подруги.

Хотя и мозг один на троих.

— Ди, расскажи о нем? Что он тебе сказал? — спросила Машка Мельникова томным голосом, до неприличия сокращая мое имя.

— Маш, мы с ним не разговаривали, — устало сообщила, запихивая конспект в сумку.

Фантастическая тройка не умела так просто сдаваться, так что уже через несколько секунд пришлось отвечать на следующий вопрос:

— А что он делал? — уже включилась в игру Катя Говорчук.

— Абсолютно ничего, — сказала и сумела пробиться сквозь плотную девчачью стенку.

На следующем уроке он снова сел рядом со мной, хотя и класс был больше, и народу поубавилось. Леша уткнулся лбом в парту, и когда я зашла в аудиторию, не сразу заметила его светлую макушку рядом со своим местом. В его ушах торчали красные наушники, так что каждый мог понять, что тут его не ждут с разговорами. Я молча села рядом и достала тетрадь по литературе, морально подготавливаясь к тому, что будет дальше — ледовому побоищу. Литературу у нас в классе все любили, но той странной любовью, основанной на мнениях критиков. Едва мы начинали разбирать новое произведение, большинство успевало вычитать в интернете, что и как им думать о каждом персонаже. От такого лицемерия коробило, но наш учитель по литературе — дедок советской закалки Павел Иваныч, кажется, не обращал никакого внимания на такие вещи. Едва раздавался звонок на урок, вверх поднималось десятка полтора рук, и обладатель каждой оказывался в состоянии рассказать одно и то же. В результате кто-то получал пятерку, а все остальные начинали трепетно ждать новой возможности.

— Янковская, а вы ничего не хотите нам рассказать? — обратился ко мне Павел Иваныч, игнорируя настоящий лес рук, про который так любят шутить учителя.

Я пожала плечами и встала, сосед по парте наконец решил на меня посмотреть. Хмыкнув, не стала ему поигрывать и уперлась взглядом в учителя — ну что же, выскажу свое мнение.

Вокруг зашептали одноклассники, которые оказались не готовыми к такому повороту событий — неужели, кто-то на самом деле выскажет свое мнение, а не то, что написали умные люди в интернете. Нонсенс.

— Могу рассказать, что мне жаль Элизу, — тихо сказала, прекрасно понимая, что два десятка глаз неотрывно смотрят только на меня и слышат каждое слово.

Павел Иваныч улыбнулся и даже встал со своего места. Физически чувствовала, как взгляд Леши впивается мне в лицо, но не хотела поворачиваться — обойдется.

Здесь не цирк.

— Почему же? — спросил учитель, доставая из шкафа тот самый томик «Пигмалиона», который мы сейчас обсуждали.

— Она игрушка.

И тогда я впервые, да и все мы, услышали голос, глубокий и плавный, знаменитого Алексея Грача, смотревшего все еще прямо на меня. Пришлось повернуть голову и посмотреть на его сосредоточенное лицо и темные, словно угольки, глаза, которые довольно причудливо сочетались со светлыми волосами. Взрослый. Сильный. Привлекательный.

Уже тогда мысленно представляла в голове, каково это касаться кончиками пальцев его лица, очерчивая каждую черточку.

— Да, — подтвердила, дрожа от непонятного чувства. — Это жестокая история, Павел Иваныч.

Он кивнул и жестком показал мне сесть.

— Вы что-то хотели добавить, Грач? — спросил уже у моего соседа, пытаясь вытащить из того еще какие-то слова.

Леша на какую-то секунду обратил внимание на учителя:

— Нет.

Шах и мат.

Все молчали и смотрели только на нас двоих, от чего казалось, что мир сузился до пределов одного маленького класса и пьесы Шоу, ставшей чем-то вроде первого шага. Мне не хотелось, чтобы Грач на меня смотрел, ведь так у окружающих появится еще больше вопросов, и они сильнее начнут доставать.

Тут тебе не театр, дурень. Перестань.

К счастью, Павел Иваныч разрешил другим высказаться по теме урока, так что любопытные глаза теперь были направлены не в нашу сторону.

— Не смотри так на меня, — шепнула соседу.

Леша улыбнулся краешками губ, но отвернулся, наконец давая мне возможность спокойно дышать. К черту все эти детские игры! С силой сжала несчастную ручку, от чего та едва не треснула — после звонка опять будут донимать.

— Не злись так сильно, иначе я расплавлюсь, куколка, — очень тихо сказал Леша, притворяясь, что внимательно слушает то, о чем толкуют одноклассники.

Куколка?

Гневно топнула ногой под партой, от чего она немного затряслась. Мы с тобой разного поля ягоды, Грач, так что лучше не играй со мной — проиграешь. Пусть ты и красавчик, пусть и такой заманчивый, но легче забыть стереть все чувства из сердца, чем проиграть.

— Злость придает сил, сладенький, — ответила. — Зачем ты это сделал?

Грач вновь впился в меня своим дьявольским взглядом, теперь уже криво улыбаясь и будто пробуя на вкус — извращенец.

— Люблю интересные вещи, куколка.

Он испытывал меня на прочность, ломал все кости и суставы, пытаясь понять, насколько сильный напор способна выдержать. А я только молчала в ответ, делая вид, что внимательно слежу за происходящим в классе.