Часть 4.

— Здравствуйте, Ирина Викторовна. Я снова веду дневник и даже спорю там с вами.

— Вот это интересно. Ну-ка, выдай мне чего-нибудь этакого!

— Вот вы говорите, что счастье — это когда растворяешься в мире, отчуждаясь от себя, как бы исчезая в нем. Вот этого я не могу понять.

— Я тоже понять не могу, я так чувствую. Выйди в ясную звездную ночь под открытое небо, увидь умом и сердцем его бесконечность и бескрайность, раскинь руки ладонями вверх и слушай. И скажется само: " Господи, как Мир сотворенный тобой прекрасен, а я молекула этого Мира. Господи, научи меня любить Мир, а значит быть в гармонии с ним". И приходят еще другие слова, но и они не могут до конца объяснить блаженства вмещения в себя всей Вселенной и одновременного ощущения себя маленькой частицей в ней. Вот видишь, как пересекается понятие бесконечно большого и бесконечно малого в физике с ощущениями человека и их непостигаемость для нас на логическом уровне. Что трудно понять на уровне логики, прекрасно понимается на уровне чувств. — Я тоже люблю звездное небо. Когда я на него смотрю, оно как бы льется в меня. И мне становится грустно. Сколько тысяч людей смотрели на него до меня, и сколько людей будет смотреть после. И может, чувства у них будут те же, что и у меня? И вообще, мне кажется, что люди только думают по-разному, а чувствуют одинаково. Это как трава, листья. Каждый год новые, но все те же. Помните, вы говорили про сезонную повторяемость леса? И так же люди. Рождаются, умирают, а чувства всегда одинаковые. Может и правда в одинаковости чувств заключается бессмертие человека?

— Татьяна, ты поднимаешь очень сложные для меня темы, очень интимные, мне нужно собраться для такого разговора.

— И вы сможете поговорить со мной о смерти? Мне даже страшно думать о ней. Я не знаю, как побороть этот страх? Труднее всего мне понять, что сейчас "я" есть, а потом меня не будет. Будет кто-то другой, не "я". Мне страшно, что это буду не "я". А может и хорошо, что это буду не "я". Тот другой может быть преступником, подлецом, мразью какою-нибудь, кем угодно. Я заметила, что даже явные дураки не догадываются о том, что они дураки. Мир таков, что даже последний негодяй находит в нем основания считать себя хорошим. А если возможно перерождение? Какой я буду? Не хочется рождаться и жить негодяйкой! И вообще, когда рождается человек — это что, игра природы или теория вероятностей в чистом виде? А когда остынет солнце, что будет? И зачем Природе нужен человек, если все равно будет конец?

— Загрузила ты меня. Во — первых, не ты первая мучаешься, пытаясь понять законы мироздания. На каком-то этапе жизни, так или иначе, все задумываются о чем-то подобном. Все это терзало и меня. Давай-ка я тебе расскажу, как я думаю и лечу себя от страхов. Сначала очень коротко. Я поняла, чтобы не бояться смерти надо очень, очень любить жизнь и очень, очень хотеть жить. Как бы это парадоксально не звучало, и какие бы противоречия не вызывало. Я так чувствую. (Опять-таки, поняла чувством.) Татьяна, разговор будет долог и труден, и не только о смерти. Хватит ли тебя для больших порций, иначе и не назовешь, душевного стриптиза?

— Я очень постараюсь.

— Ну, вот и ладно. Для начала я прочитаю тебе свои записки из дневника шестилетней давности.

( "Долгая дорога в дюнах" — бегство от страха смерти.) ….сегодня ночью проснулась от своего крика: "Я не хочу умирать!" Опять этот беззащитный детский страх перед неизбежностью, непоправимостью, невозвратностью. Сейчас, когда бабушка умерла

(… бабушка, а все люди умирают?

— да, все.

— а я не хочу умирать!

— когда время придет, тебе надоест жить.

бабушка умерла в восемьдесят лет, и ей еще очень хотелось жить), а я сама сильнее боюсь за своих детей, чем за себя, отчаянным криком донесся из моего детства мой страх. Я уже надеялась, что нашла от него защиту, что научилась жить с мыслью о смерти, и даже временами, испытывая усталость и безрадостность своего существования, примерялась к вопросу, какой смысл влачить дальше свою жизнь? Детский страх притупился, отошел на задний план, но засел на горизонте моего сознания. Но я боялась не только смерти. Я боялась жизни. Я так боялась смерти и жизни, что стала тем, кто я сейчас, — без полета и фантазии, серенькая мышка с претензией на самоуважение… Я и теперь боюсь жизни. Я все еще боюсь жизни, и страх перед будущим отравляет мое настоящее…" А теперь, Татьяна, послушай мое посвящение в дневнике той, которая придет, возможно, за мной, если верна теория о том, что мы являемся на Землю не единожды. Это для той девочки, которая будет мною, но ты можешь считать, что это я написала и для тебя тоже. «…Дело в том, что я не знаю, кем и когда приду на эту Землю снова. Но имеет ли это значение для того, что я хочу сделать? И нужно ли это делать? Говорят, что жизненный опыт накапливается, запоминается и передается при перевоплощениях, что моя душа тоже им обладает. Наверное, он в подсознании, и я смогу его использовать, если научусь работать со своим подсознанием. У меня есть чувство, что мое подсознание содержит много знания и опыта, но использовать их я не научилась. Я напоминаю себе человека в темноте. У него есть фонарик. Он может осветить некоторые места, выхватывая их из темноты. Он смутно понимает, куда светить и что искать. А ему хочется много увидеть и понять, и он боится, что не успеет. Так и мне кажется, что в моем подсознании очень много потенциального знания, но я не умею искать, и во мне живет страх, что, пройдя свой путь, я многого не узнаю, что вдруг завеса приподнимется, но уже будет поздно. Если бы ты, следующая, уже не тратила время на то, что мне известно! Если бы ты была более открыта миру, жизни. Если бы ты не замыкалась в скорлупу страха, если бы глаза твои были широко открыты, видели бы далеко и глубоко. Как хотела бы я, что бы сердце и ум твои работали в резонансе. Какие тайны мира ты смогла бы постичь!

…. Но если опыт накапливается и запоминается — зачем я тебе пишу это посвящение? Может, ты этого никогда не прочитаешь. Я пишу для того, что бы понять, отрефлексировать (модное слово теперь) свои знания и в процессе писания узнать еще больше. И мне не нужен сюжет, мне не нужно выдумывать чужие жизни чужих людей. Что я за них могу решить? Весь мой сюжет, — это ты, которая еще только будешь и я, что была и пока есть. Я хочу быть всего лишь твоей ступенькой, на которую ты встанешь и пойдешь дальше. Куда тебе идти — твой выбор. Но ступенька тоже важна в жизни, она задает начальный уровень. Конечно, со ступеньки можно пойти не вверх по лестнице самосовершенствования, а вниз. (Только энергия зависит от выбора начального уровня, работа от выбора не зависит.) От того, как я работаю сейчас, а ты после меня, будет зависеть эволюция нашей души. У меня есть обязанность, — быть твоей ступенькой.

Еще я пишу (и разговариваю с тобой, Татьяна), чтобы увеличить свою открытость миру. Замкнутые системы не прогрессируют, ты это знаешь из истории. А моя изначальная замкнутость привела к тому, что степень творчества и фантазии в познании мира у меня оказалась низкой. Образовался узкий и неяркий спектр чувств (опять сбиваюсь на физические аналогии). Мир по ту сторону меня был закрыт полупрозрачной пленкой. Оттого мне и нравился процесс перевода цветных картинок. Сначала они неяркие, затем убираешь верхний тоненький слой бумаги, и сочные краски проявляются, как маленькое чудо. Во мне всегда билось подспудно желание, — снять пленку. Увидеть настоящее. Мне всегда хотелось увидеть. И мне хотелось увидеть тогда, когда еще есть время исправить, а не в последний миг перед уходом, когда уже все поздно. В мире нет ничего непоправимее смерти. И то, что я еще могу исправить сама, не должна перекладывать на твои плечи. И вообще, почему пишут? Возможны другие причины. Например, посредством писания продлить свою жизнь. Бегство от смерти, если не физической, то какой-то другой. Когда не примиряет с небытием ни жизнь в памяти близких, ни какие-нибудь другие памятники о своем существовании. И тогда хочется, чтобы жили хотя бы какие-то части тебя, — слова, мысли, фантазии, образы, — некоторые слепки исчезнувших матриц. В этом смысле, моя любовь к фотографии есть ни что иное, как страх перед исчезающими мгновениями. Фотография — бледный отпечаток, слабая попытка остановить мгновение, которое и прекрасно отчасти потому, что остановить его нельзя. Вот стоит двухлетняя кривоногая девочка, с льняными кудряшками и трогательно прижимает к себе мягкую игрушку, — зайца. Она смущенно улыбается, потому что ей сказали: " Ира, улыбнись!" Чтобы скрыть свое смущение, она подняла к лицу руку. Дети думают, что если закрыть лицо руками, то можно закрыться от мира. На обратной стороне фотографии корявыми детскими буквами написано — Ира, это чтобы никто не перепутал, чтобы все знали и не забыли, — это я. Когда же я начала составлять фотографический календарь своей жизни? Каждая моя фотография подписана годом, месяцем, а то и числом. Что это как не, в явном виде, маниакальная боязнь смерти, и попытка по своей дороге, — жизни расставить вешки, по которым можно вернуться в любой момент жизни в своей памяти. Глядя на фотографию, я могу вспомнить даже запахи, не говоря о том, что и кто меня тогда окружали. Я могу вспомнить предшествующие и последующие события, свое настроение и самочувствие. Я часто ловлю себя на том, что, вспоминая что-либо или кого-либо, я вижу образ на фотографии. То ли фотография дает возможность лучше запомнить, то ли память, надеясь на фотографию, перестает выполнять свои функции в полном объеме?

Как случилось, что самой сильной эмоцией моего детства стал страх перед смертью, а не любовь к жизни? Как это у других детей? Или это зависит от общей ауры, окружающей ребенка? И как дети борются с этим страхом? И как они после стресса, связанного с осознанием необходимости смерти, выживают потом? Кем после этого становятся? Не является ли этот страх отправной точкой в существовании и развитии человека? Не есть ли вся его последующая жизнь следствием разрешения этого вопроса? Не бывает ли страх смерти так силен, что не радует жизнь? И не наступает ли у некоторых людей смерть сразу после осознания ее необходимости? Монтень говорит, что философствовать — это, значит, учиться умирать. Не является ли одной из главных целей существования человека научиться достойно завершить свои дела и уйти?… Никто из окружающих меня взрослых не помог мне победить этот страх.

Хорошо, если бы мы рожали своих детей после решения вопроса о том, как их защитить от этого страха. Сейчас, когда половина моей жизни (надеюсь на половину) позади, я уже понимаю, что страшна не сама смерть, не то, что не увидишь солнца, цветов, не услышишь пения птиц, не вдохнешь морозный воздух, не растворишься в синеве неба, не обнимешь звездную даль, не почувствуешь непрерывность природы и дискретность своего существования. Страшно, когда наступит твой час, и ты с безжалостной ясностью поймешь, — приходил зря: не любил, не творил, не понял, не сказал, не сделал, не почувствовал, не дал и не взял.

Так люби, дари, испытывай, думай, работай, твори, — трать себя, не жалей. Отдай все хорошее, исчерпайся до дна, реализуй, что заложено в тебе, — прояви картинку».

На этом кончается часть посвящения, где я пытаюсь проанализировать интересующий нас вопрос…

Мы обе устали. Продолжим в следующий раз.

***

— Татьяна, здравствуй. Ты меня еще терпишь? Мне хотелось теперь перейти к тому, до чего мне удалось додуматься недавно. Я сделала для себя сногсшибательное открытие — мое сознание не стареет (твое, — тоже). Сейчас я попробую это объяснить. Сознание имеет свойство расширяться или сужаться. Охватывать мир более или менее полно. (Как будто зажигаются или гаснут лампочки.) С возрастом открывается все больше каналов, посредствам которых мы воспринимаем мир. К старости некоторые каналы закрываются, но сознание не ветшает, не портится, не разрушается (если человек здоров), оно не детское и не взрослое. Оно просто есть. "Я" — есмь. И абсолютно не важно, когда вспыхнула первая лампочка, — осознание своего отдельного "я". Собственно, настоящее рождение происходит с открытием сознания миру. Не важно, когда погасла последняя лампочка, — перекрылся последний канал связи с жизнью. Сами по себе точки открытия и закрытия сознания не важны, разве что в историческом смысле: когда, в какую эпоху и где удостоилась ты чести стать зеркалом мира. Имеет значение плотность событий в жизни, плотность переживания жизни, интенсивность жизни. Причем событием является не только конкретное дело или взаимодействие с миром в самом широком смысле, а мысли, чувства, эмоции тоже. Ты понимаешь, о чем я толкую, Татьяна? Не важно, когда закроется сознание, а важно, как ты проживаешь каждый миг. Начало и конец нашей жизни, открытие и закрытие нашего сознания, по большому счету, от нас не зависит.

Стоит ли на этом зацикливаться?… И вот еще — со страхом смерти сопряжен страх неумолимости хода времени. Но это только кажется, что время неумолимо. Ты замечала, как человек переживает чувство прекрасного, как он созерцает красоту, как он устремляется к ней в едином порыве, как он погружается и растворяется в ней. Тогда в мире нет ничего, кроме этой красоты, и мне кажется, в такие мгновения субъективное время останавливается. Не надо бояться хода времени и того, что ты не успеешь реализоваться. Ты все сделаешь вовремя. Верь в это и будет так. Радуйся и восхищайся, безоглядно вбирай мир в себя и растворяйся в нем. Тогда исчезнет щемящее чувство потери при созерцании прекрасного, поразительного в жизни.

И, последнее… Ты сама натолкнула меня на это. Смерть — милосердие природы, поверь. Давай посмотрим на это глобально, на метагалактическом уровне. Даже вселенные смертны. Если рассмотреть более малый временной отрезок, то Земля бессмертна в своей непрерывной возобновляемости. Человек так же возобновляем своими чувствами. Возобновляются эмоции, чувства, даже мысли, отражая мир во внутреннем "я" человека. Вечно возобновляемые чувства, — это мир, который смотрится в душу человека, как в зеркало.

Так что, мы — люди — просто зеркала, отражающие мир, тела, преломляющие мир, резонирующие с миром и еще страстно его любящие. И так будет всегда. Мы будем приходить, уходить, любить. В этом и есть наша жизнь.

И только наше сознание не хочет смириться с потерей собственного «я». Ну что с ним делать?!

Пожалуй, на сегодня хватит. До свидания, моя хорошая.