Картина 6

(Сцена погружена во тьму. Первыми просыпаются звуки. Ложек о дно тарелки. Чавканье.

Загорается экран, на экране огромное помещение, едва-едва освещаемое тремя-четырьмя лампами, теряющимися в драпированных тканью, напоминающих море потолках.

Помещение разделено огромным количеством бумажных перегородок на комнаты. Чем-то это всё похоже на гудящий улей.

И в каждой соте улья битком набито пчёл, а какие-то соты пусты — там на столах расставлены кушанья, в чашках стынет чай, а никого нет. И больше никогда не будет, мы это почему-то понимаем. Шестым чувством, интуицией, чем угодно. От этого понимания становится неуютно, и страх липкими, холодными пальцами проходится по позвоночнику.

А камера беспорядочно носится из соты в соту, бесстрастно снимая процесс пожирания пищи. Они едят жадно, как будто никогда ничего не ели. Жир стекает по щекам. Кривые зубы впиваются в нежный окорок, руки тянутся к блюду с салатом, кто-то уже дерётся за обладание рыбой. Один из оппонентов применяет запрещённый приём — швыряет соль в глаза противнику. Обиженный не остаётся в долгу и свиной ногой ошарашивает соперника по голове, рыба в итоге достаётся скромному старичку, который никакого участия в битве не принимал.

Наконец, камера влетает в одну из сот.

Экран выключается.

Загорается свет на сцене.

Зрители видят стол. Он ломится от количества выставленной еды и напитков. Все места за столом заняты, кроме двух. Герои пытаются отодвинуться от пустующих мест, но это у них очень плохо получается — теснят соседи, тогда несчастные, тяжело вздохнув, принимаются за еду, поминутно бросают взгляд на пустующие кресла, как будто от них может исходить реальная угроза)

Женщина в белом (не отрываясь от еды, тихо, ни к кому не обращаясь): Ещё двое. Мы следующие.

Мужчина с противоположной стороны стола: Хватит, Джесси! Сколько можно?!

Джесси: Перестань кричать, Джеймс. Будь, в конце концов, мужчиной. Хотя бы перед лицом Смерти.

Ясноглазый паренёк: Смотрите, как я умею!

(Свистит пневмотораксом. Сначала просто так, звук хаотичный, режущий слух.

Постепенно начинает вырисовываться мелодия.

Шуберт «Вальс цветов».

Музыка доходит до крещендо)

Джеймс (яростно): Катберт, кончай эту тягомотину! Итак муторно на душе!

Джесси: Хватит срывать злость на несчастном мальчике! Франц, может быть, сыграешь ещё что-нибудь?

Франц: Для мадам всё, что угодно…

Джеймс: Для мадам, что угодно… (С вызовом) А мнение мужчин за этим столиком не учитывается? Кстати, об этих двоих нас бы предупредил Кауфман.

Старик, только что обронивший очки: Кауфман не найдёт свой зад без подсказки Критте. Ну где же эти проклятые очки?! Идите к папочке (забирается под стол, начинает шарить рукой по полу, натыкается на что-то) Ах, кажется, нашёл вас! (Ласково гладит предмет и неожиданно получает весьма увесистую затрещину ногой, обутой в деревянные сабо, вскрикивает)

Джесси: Мне кажется, кто-то кричал…

Франц: Вам, наверное, показалось, миледи. Так что вам сыграть?

(В комнату входит ухоженный, щеголеватого вида мужчина в белом халате, даже от природы смуглая кожа не может скрыть сильный загар, на лацканах батистовой сорочки, чуть выходящей из рукавов халата, блестят золотые запонки, взгляд обладает магнетической силой, можно даже сказать, демонической, облик дополняет острая, клинообразная бородка и сардоническая полуулыбка)

Критте: Сыграйте сразу похоронный марш, Франц. Право слово, нужно было позволить вам задохнуться.

Больные за столом: Что вы себе позволяете? Какое имеете право? Кто вам дал власть?!

Критте (выставляя перед собой руки, словно щит): Спокойно, спокойно! Вы спрашиваете, кто мне дал власть, а я вам с удовольствием отвечу — мои руки. Эти руки даруют вам жизнь, и они же имеют право её отнять.

Джеймс: Почему же тогда вы не убьёте всех, Критте?

Критте: Потому, что тогда я лишусь работы.

Джеймс: Правильно, Критте, правильно. Таким образом, получается, что власть над нами вы, безусловно, имеете, но без нас ваша власть не стоит и ломаного гроша.

Критте (заинтересованно): К чему вы клоните, мистер Дин?

Джеймс: Если без нас вы — никто, то какое право имеете приказывать нам, что делать? (К Францу) Играй, малыш! Играй так, чтобы стереть самодовольную улыбку с морды этой крысы в белом халате! Жги, Франц! Пусть Солнце взорвётся, пусть здесь станет жарче, чем в Преисподней! Пусть грянет музыка!

(Франц выходит на первый план. Выражение на лице самое решительное, можно сказать даже яростное: губы плотно сжаты, глубокая складка пролегла между бровей, ладони сжаты в кулаки так, что белеют костяшки пальцев.

Свист пневмоторакса постепенно перерастает в мелодию,

Вступает оркестр.

Играют «Марсельезу».

Из-под стола выбирается с покряхтыванием старик.

Музыка становится тише.

В руках старик держит очки)

Старик: Я всё-таки нашёл их! (трясёт очками в воздухе) Надо будет посадить их на цепочку… (Постепенно начинает удаляться, свет следует за ним, лампы гаснут, как только он проходит под ними) А-то так недолго и последних зубов лишиться, а если я последних зубов лишусь, чем же я буду есть? Если не буду есть — умру. А умирать я ещё не хочу. Мне и здесь неплохо. Да и глупо как-то умирать от голода в санатории с пятиразовым питанием… Нет, я ещё поживу. Но, каков же дурак — очки с чьими-то сабо перепутать… А зубы то болят… И скула распухает. А нос-то, нос-то… Вот невезуха… Как же я завтра встречусь с мадам Легар? Нет, ну невозможно, решительно невозможно, появляться пред её светлыми очами в таком виде… Что же мне делать? Что делать?.. И ведь знал, что за очками следить надо… Следил бы — не угодил бы под стол, а не угодил бы под стол… (горестно вздыхает, неосторожно прикасается к скуле, кричит от боли) Ах, ты ж, чёрт! Да прекратите, в конце концов, эту вакханалию! Ироды! У человека судьба рушится, а они праздники устраивают!

(Музыка смолкает, гаснет свет, ещё некоторое время слышен удаляющийся голос старика)

Старик: Играют они. Музыку, понимаете ли! А здесь люди умирают! Люди! Умирают! Умирать в тишине положено. А они нарушают. Ух, изверги, души гадючьи! Управы на них нет! Совсем распоясались… А лицо покорёжено… А очки нашёл… На цепочку… Очки-то… И в карман… В карман… Чтоб больше… А завтра…