Глава 8

Джон сидит в знакомой обстановке на обшарпанной кухне из 60-х. Цветы на обоях расплываются фрактальными узорами. В голове играет одна единственная бесконечная песня, напоминающая скрип несмазанных петель. Стены и другие поверхности обсижены мухами. Они летают повсюду. На блестящих покрытиях остались сальные следы их маленьких лапок. Чёрно-белый телевизор показывал рекламу стирального порошка. «Постирай свои мрачные будни», — говорит голос с экрана. Женщина в больших очках в роговой оправе занюхивает дорожку с зеркальной глади стола. Её лицо кажется смутно знакомым.

«Блять, что за бред?», — проносится в голове у Джона. За окном играет лучами вечернее солнце Сан-Франциско, из открытого окна пахнет жасмином, ветви деревьев стучат по стеклу. На клеёнчатой скатерти тарелка с овсяными хлопьями и молоком. Они давно размокли в одно сплошное месиво. Чёрт бы побрал эту дешёвую еду.

В воздухе неприятное ощущение пыли и пепла, он оседает на руки. Делая кожу неприятно сухой. Это ощущение грязных рук, которые не отмыть вовек.

В дверях кухни появляется мать — Лилиан Дешани. Она одета как на праздник, её волосы идеально причёсаны, у неё яркий макияж с накладными ресницами, что делают её глаза ещё больше. Она даже трезва, что странно. Ей тридцать лет, как тогда, и не секундой больше. Она подозрительно похожа на ту женщину из безумной рекламы.

— Как дела, Лоренс? — спрашивает она.

Он не отвечает. В голове всё смешалось. Прошлое, будущее, настоящее. Что же было на самом деле, а чего не было в череде этих безумных лет?

— Ты ничуть не изменилась, — произносит он еле слышно.

— С чего бы мне меняться? — спрашивает она, ставя на стол бумажный пакет с покупками.

— Со времени твоей смерти, — слова вырываются изо рта сами по себе.

— Так я жива, — Лилиан улыбается своими амфетаминовыми зубами.

— Да нет, — Джон тянется за мятой пачкой красного «Lucky Strike», (такие обычно курил отец в его размытых воспоминаниях) и затягивается сигаретой.

— Ты куришь? — она меняется в лице. — Папочка будет недоволен.

— Пью, курю, употребляю наркотики. Я думаю, ты могла бы это знать, если бы была рядом все эти годы.

— Не говори глупостей, — мать запускает руку в бумажный пакет, извлекая оттуда куски покрытого опарышами мяса. — Я тебе поесть купила.

Джон чувствует подкатывающую к горлу тошноту. Диафрагма сокращается вхолостую. Он бы сблевал, но желудок предательски пуст. Только удушье и кашель.

— Что с тобой, сынок? — ухмыляется Лилиан. — Если ты не хочешь стейк, то в холодильнике, осталась паста.

Она вынимает оттуда сковородку полную белёсых личинок. Джон хочет ей возразить, но горло пересохло.

— Что же ты, сынок? — Лилиан меняется в лице. Цветущий румянец покидает её кожу.

Меркнет свет в глазах. Белки наливаются кровью. Это пустые безжизненные глаза, которые он видел тем мутным утром 64-го года, когда обнаружил труп матери на полу в ванной с иглой в вене. Память сфотографировала этот образ до боли чётко. Что было потом, он уже не помнил. Эта картина лишила его возможности говорить почти на год. Если бы не психиатр, то он замолчал бы навсегда.

И вот сейчас снова наливаются синевой трупные пятна на её щеках. Опарыши выползают изо рта вместе с чёрной гниющей жижей.

— Уйди! Ты умерла давно! — пытается крикнуть Джон, но слышит только сдавленный хрип.

Тело отказалось слушаться. Он не может пошевелить даже пальцем.

— Нет, сынок. Я жива! Я даже живее, чем ты.

Она дарит ему прощальную улыбку своих лопнувших губ, подёрнутых чёрной кровавой коркой.

***

— Эй, проснись! Тебе кошмар приснился, — Эстер осторожно коснулась его лба. — Ты ещё задыхаться начал. Это нормально или как?

Джон ничего не ответил, он лежал глядя в потолок, стараясь прийти в себя. По телу пробивался ледяной озноб, и струйка пота спускалась по виску. Что-то внутри него сжималось в комок, готовясь вот-вот распрямиться вновь. Он хорошо знал своё тело и чувствовал все симптомы абстиненции.

— Слушай, у меня в холодильнике осталась дерьмовая водка для таких случаев, — прошептал он. — Принеси, пожалуйста.

Вздохнув, Эстер побрела вниз. Минута без неё показалась Джону вечностью. Когда она вернулась, он с жадностью припал к бутылке.

— Что реально так хреново? — спросила она, когда Джон чуть-чуть отошёл.

Он раскинулась на кровати, уставившись в потолок. Его грудь тяжело вздымалась при каждом вздохе.

— Знаешь, многие люди, которые называют себя алкашами, на самом деле сильно ошибаются. Настоящим алкашом я стал только к 25-ти годам. Бодуны, поблёвы, дебильные поступки — это всё пустяки, это для тех, кто ещё живой и зелёный. Если я завяжу, то могу сдохнуть. Я бухаю без перерыва уже три года, три ёбаных года. Напился ли я в говно хоть раз? Не думаю, что да. Эта зелёная тварь, что сидит во мне, она просит больше и больше. Она ненасытна, но только благодаря ей, я всё ещё жив.

***

Эстер

А Джон такой ранимый. Без всех этих своих психологических проблем, он был бы типичным экранным мачо. Он много болтает во сне. И я вижу, как тает этот образ сволочи, который он так упорно корчит. И тем более странной кажется мне эта тяга к нему.

Он умеет затрагивать самые низменные инстинкты, что заставляет меня отбросить миллионы лет эволюции и отдаваться этому животному снова и снова. Меня заводит это жилистое тело, покрытое шрамами и татуировками, меня не пугает даже число зверя на левой руке. Уже бесполезно думать о спасении души, когда мы с головой погрязли в аду.

Ему становится лучше, и он смотрит мне в глаза, разбивая ночную тьму насквозь.

— Я хочу тебя, — шепчет он. — Знаешь, мой организм думает, что умирает и он изо всех сил пытается размножиться, чтобы сдохнуть с чистой совестью.

Он рывком притягивает меня к себе и закидывает мои ноги себе на плечи. И снова это безумие, которое я ни в силах остановить, да и не нужно. Его бесы неутомимы.

***

Раст

До самого рассвета я слушал шум сосен за окном. С моря задувал зловещий ветер. Это какая-то жуткая ночь, когда сон не идёт, но и сил встать вовсе нет. Я думал о том, чтобы сбежать отсюда, но чётко знал, что зимой у меня не хватит духу. Зимой не хочется ничего, кроме как лечь и умереть.

Так я лежал до самого рассвета, пока не услышал выстрел… где-то совсем близко. Возможно, в сарае или во дворе. Я выбежал в коридор, меня обогнал Джон. Полуголый и босой, застёгивал штаны на ходу. В свободной руке поблёскивал пистолет. Я бросил взгляд на стену гостиной и не увидел уже ставшее родным ружье. В сердце неприятно кольнуло.

Мы выбежали во двор — Джон босиком и без рубашки, а я успел только сунуть ноги в кроссовки. В сереющем небе вилась огромная стая ворон. Их становилось всё больше и больше. Джон перехватил пистолет двумя руками и выстрелил в небо. Его даже тряхнуло от отдачи.

Мы обежали дом и нашли Йона. Он лежал на снегу возле сарая, устремив пронзительно синие глаза в небо. По светлым волосам змеёй сползала струйка крови.

— Тихо, не подходи! — прошипел Джон.

Его ноздри раздувались, а сама фигура напоминала гончую поймавшую след. Я тоже чувствовал металлический запах смерти, повисший в морозном воздухе. Джон присел на корточки рядом с трупом.

— Здесь больше нет следов, а ночью выпал свежий снег. Значит, он пришёл сюда один.

Джон подошёл ближе. Его рука коснулась слипшихся от крови волос.

— Видишь, тут след от пороха, значит, стреляли в упор.

Я посмотрел на дыру в его виске. Совсем маленькую. Но этого было достаточно, чтобы убить человека.

— Его пальцы на курке, — Джон оглянулся, подбирая в снегу гильзу. — Это он сам себя, короче.

Он закрыл глаза Йона рукой и перекрестился. Я успел заметить, что крестится он снизу вверх и слева направо. Всё напоминало какой-то сюр.

— Что делать-то? Копам звонить? — спросил я.

Джон обернулся и направил ствол на меня:

— Не вздумай. Мне светит электрический стул в трёх штатах.

Он тяжело вздохнул и убрал меня с прицела. Я не успел испугаться или проститься с жизнью.

— Тащи его в дом. Ночью закопаем.

Мы взяли Йона за руки и за ноги. Он был совсем лёгкий, словно груда тряпок. Я поднял глаза на холм и увидел чёрный силуэт, опирающийся на косу. Конец января, не самое удачное время для сенокоса. Всё скатывалось в ещё большее безумие. Я понадеялся, что я сплю, но ледяной ветер возвращал в реальный мир.

Дома все были в сборе, но никто не разговаривал. Всё ясно и без слов. Эстер зажигала свечи и завешивала зеркала. Смерть, она ходит с нами рядом. Пора бы уже привыкнуть и не оплакивать павших. Наверное, с этого острова невозможно сбежать иначе.

***

Раст

Я лежу на кровати в позе покойника, не удосужившись даже снять ботинки. Словно это меня сегодня втихаря прикопают под деревом. Мне кажется, это откроет дорогу мёртвым на нашу землю. Я перестал обращать внимание на призраков. Они бродят вокруг толпами. Эстер думает, что я не знаю её тайну и не вижу её мертвецов, не знаю, почему она здесь. Но я вижу слишком много. Вижу Джона, вижу, как он сгорает изнутри, вижу его сущностей. Знаю, когда он говорит со мной, а когда они кричат из него.

Стук по стеклу вывел меня из размышлений. Кто ещё мог стучаться в окно второго этажа? На подоконнике сидела какая-то птица. По строению она напоминала ворона, если бы не её белый, даже немного розоватый цвет. Её красные глаза в кровавом ореоле, не мигая, смотрели на меня. Птица продолжала настойчиво стучать в стекло. Не знаю, что дёрнуло меня открыть окно, впуская в дом потоки ледяного ветра вместе с этой диковинной тварью. Птица опустилась на спинку стула. Мне показалось, что я чётко услышал: «Блять, голова болит».

— Что за нах? — спросил я у пустоты.

Птица отвечала мне, не открывая клюва.

— Голова, говорю, болит. Это фантомные боли. Думаешь, просто так себе в башку стрелять?

— Йон? — спросил я, слабо доверяя своему рассудку.

— А ты кого ждал?

Я сел на кровать и обхватил голову руками. Кажется, я просто продолжаю спать и этот похмельный кошмар просто слишком надолго затянулся… например, длинною в жизнь.

— А как птица разговаривает, у неё же другие голосовые связки? — я продолжал бредить и говорить с собой и пространством.

— Этот голос звучит у тебя в голове. Расслабься. Кроме тебя никто к этому не восприимчив, поэтому я буду говорить с тобой.

— Ну говори, — я решил закурить.

Если у меня начался алкогольный делирий, то мне пора куда-то вслед за Джоном, в собственный персональный ад начинающего алкоголика.

— Знаешь, — продолжила птица-альбинос. — Постоянное тело — это так утомляет, словно вас людей постоянные отношения с определёнными бессмысленными обязательствами. Я решил взять и избавиться от него к херам, не дожидаясь мучительных потугов естественной смерти. Тело болеет, стареет, умирает, далее ты уходишь на реинкарнацию, в результате которой заново рождаешься неполноценной личинкой без всех своих знаний и способностей. А я, я просто решил стать бессмертным и довести дело ведьм острова до конца. Многие из них твердили об этом, но только я смог повторить, потому что единственный умер не внезапной и насильственной смертью. Я вырезал формулу на теле, я прочёл нужные слова…

— Но ты теперь просто птица, — вздохнул я, пока мозг переваривал смысл сказанного.

— О нет, я могу быть птицей, могу быть зверем, а могу и человеком — осталось только найти подходящее и здоровое тело, полностью отвечающее моим требованиям.

— Моё не подойдёт.

***

В гостиной темно. Только свечи горят, в вырванных клочках освещённого пространства то и дело мелькают тени. Иногда во тьме вспыхивают огоньки сигарет, отражающиеся в чьих-то глазах. Никто не включал музыку, но она играет с самого утра, длинная заунывная бесконечная песня резонирует от стен.

Тело Йона лежит на столе, накрытое покрывалом. Джон мрачно курит в кресле, дым от его сигарет словно петлёй обвивается вокруг Руха и Козерога.

— Вы же с ним общались, вам яснее, зачем он это сделал? — сказал Доу, стараясь удержать взгляд одновременно на двух точках.

Козерог предусмотрительно молчал

— Я не знаю, — холодно ответил Рух. — Вечером мы снова лазили по нашим местам, а ночью он пропал. Но я думаю, ему виднее, что и зачем.

— Что-то вы слишком упорно нас сторонились, — Джон запрокинул голову и выпустил струйку дыма.

Дым слишком густой, чтобы быть табаком. Его запах напоминает смешение марихуаны, ладана и жжёной бумаги.

— А нам незачем играть в ваши обывательские игры, — усмехнулся Рух в полумраке.

Джон нервно закашлялся.

— Собачья стая. Альфа-вожак, рядовой бета-самец и просто самка. Сам понимаешь, никто не хочет занимать место омеги в этом гадюшнике. Вы предсказуемы в своих межличностных отношениях. Люди, как люди. Начиная от бродяг, заканчивая клерками высшего звена, все вы просто стая.

— Я бы тебе врезал, но мне лень, — ответил Джон, прикрывая глаза.

— А так и все, кто зовёт себя нонконформистами — всё те же стаи. А мы научились жить внутри себя. В этом наша разница восприятия.

— Ты слишком плохо меня знаешь, чмырь. Мне похуй на социум, даже если я останусь один на всей планете, это ничего принципиально для меня не изменит. Другие люди — лишь способ убить время, — с этими словами Джон встал и пошёл на кухню.

***

Ближе к полуночи все собрались на заднем дворе копать мёрзлый грунт для последнего пристанища Йона. На плече у Раста сидела белая птица. Никто так и не поинтересовался её происхождением.

Черенок лопаты сломался пополам.

— Так сожгите же тело, мне уже всё равно, — шептал Йон на ухо Расту.

Вздохнув, все пошли в сарай за бензином.

Ворон слетел с плеча Раста и принялся ходить по собственному телу, завёрнутому в простыню. Некому было прогнать его, когда он принялся клевать глаза на собственном трупе. Он замыкал круг, предавался бесконечности, как змея, кусающая собственный хвост.

Они вернулись, и огромный костёр вспыхнул в ночной мгле, разнося на всю округу тошнотворный запах горелой плоти. Впрочем, со стороны могло показаться, что кто-то просто жарит барбекю в собственном дворе холодной зимней ночью.

Джон сидел на пустой бочке, надвинув шляпу почти на глаза, и равнодушно попивал что-то из фляги, поглядывая на подозрительно перешёптывающихся Козерога и Руха. Раст подкидывал всё новые и новые дрова в костёр.

— Трупы долго горят. Нужно больше дров, — сказал Джон, закуривая. — Я был когда-то в Индии, в городе мёртвых, Варанаси. Это центр вселенной, первый город на земле, как считают индуисты. Повсюду запах барбекю и отвратительной гнилой воды. Местные тащат туда своих мертвецов со всей страны и сжигают на берегу, чтобы потом спустить прах в Гангу. Дрова дорогие, целиком трупы прогореть не успеют, так и плывут обугленные мертвецы вниз по течению священной реки. Некоторых прибивает к берегу, там их поедают собаки и сектанты-трупоеды. Это белые люди боятся смерти, им есть, что терять, они боятся ада, они верят, что жизнь одна, берегут здоровье, придумали навороченную медицину, стараются дожить до ста лет. А индусам всё равно, смерть всегда ходит рядом с ними, они верят, что в следующей жизни всё будет лучше. Но что может стать лучше в нищей стране с миллиардным населением? Потому-то и вся жизнь на земле — дырка от задницы. Вся жизнь как сплав по реке мертвых в окружении гнилых трупов, чтобы стать кормом для падальщика.

Раст равнодушно перебирал палкой в костре, изредка тихо переговариваясь с самим собой.

— Да, я давно уже понял, что ад вокруг нас… только он уже замерз, — сказал он чуть громче.

Костёр горел до самого утра. Только ближе к рассвету, они засыпали обгорелые фрагменты костей оттаявшей землёй и снегом. «И креста не надо, словно и не было меня», — прохрипел ворон-альбинос.

***

Сюзанна бродила по коридорам бывшего собора. Спускаться вниз к «детям ночи» не было никакого желания. Их упадочный гедонизм скучен и банален. Весь кайф современной молодёжи — трава, вино, музыка и секс. Если дать им это, то уже ничего не нужно. Никакой борьбы с враждебным социумом, никаких игр в саморазвитие и творчество. Пустые наслаждения самыми низменными вещами. И ни одной попытки к бегству. Они даже не понимают, что находятся в плену, как не понимают этого и куры на птицеферме.

Заботливый фермер сыплет два раза в день комбикорм, потом кого-то уносят на убой, но жизнь куриного социума процветает. Дай человеку всё, и он зайдёт в тупик, повернёт эволюцию вспять.

На одной из комнат висела табличка «только для персонала», очевидно, оставшаяся с прежних времён. «Ну разве я не персонал?», — усмехнулась вампирша, толкая незапертую дверь. Это походило на каморку охранника какого-то не очень секретного объекта. Шесть мониторов друг на друге, демонстрирующие разные локации собора одновременно: несколько внутренних помещений, «детская комната», главные ворота. Рядом с проигрывателем лежала стопка кассет с датами. «Ритуальная. 13.01.87» — прочитала

Сюзанна на одной из них. Это же был тот день, когда она очнулась.

Любопытство взяло верх, вампирша вставила кассету в видеомагнитофон. На главном большом экране показалась комната, вид сверху. Сюзанна узнала себя и безымянного парня, заходящих внутрь. Несколько камер снимали их с самых неожиданных ракурсов.

На виске у неё забилась жилка.

«Да, я охуенно выгляжу здесь, но это же вторжение в частную жизнь и огромный компромат».

Дверь отворилась, в комнату вошёл Енох. Его лицо не выражало и тени удивления.

— Я вижу, ты уже в курсе? — спросил он.

— Ты… ты… — только и успела выпалить Сюзанна, тыкая в него пальцем.

Енох расплылся в улыбке, тонкие, украшенные перстнями пальцы, переплелись сред складок его багряной мантии.

— Видишь ли, — начал он издалека. — Самые вечные ценности этого мира — смерть и секс. Это всё есть в нас. Этого всего ждут покупатели сего материала.

— Так ты ещё это продаёшь?! — скривилась Сюзанна.

— Да, и за очень большие деньги. Но это лишь малая часть моего бизнеса. Все злачные места острова принадлежат мне. Конечно, самый прибыльный бизнес — это продавать людям бога, как Ватикан. Но это, увы, доступно не всем, так что я торгую частичками рая для грешников. И я предлагаю тебе присоединиться ко мне. Впрочем, у тебя и нет другого пути. Мы все должны держаться вместе, нас не так много осталось. То, что тебя занесло на этот богами забытый остров, это огромная удача.

— Я могу отказаться? — спросила она.

— Не думаю, что ты этого захочешь.

Сюзанна вздохнула, вспоминая свои недавние размышления. Вот, теперь у неё не остаётся свободы, теперь и её кто-то дергает за нитки, управляя ещё же собственными инстинктами. Ей просто нужно чуть больше, нежели всем этим «детям». Ей нужно было вершить свою месть. Она уже искала того рыжего каждую ночь на улицах города. Но его не было, и даже ветер не доносил запах его крови. Она не сомневалась, что он жив, и что успел забыть про неё. У людей короткая память, в масштабах вечности сравнимая с памятью золотой рыбки.

Вкрадчивых голос Еноха выловил её из омута мыслей:

— Я скоро познакомлю тебя с устройством моего мира, а пока продолжай жить в том же ключе. Людям это нравится.