Глава 6

— Что ж, Расти, я обещал тебе когда-нибудь рассказать про себя, — вздохнул Джон. — Настоятельно прошу тебя запомнить всё и не перебивать. А ещё откупорь большую бутылку виски.

Джон полез в ящик стола и извлек оттуда несколько кассет и каких-то бумаг.

— Моё настоящее имя Лоранс Дешани. Досталось от предков французов, некогда приехавших в Луизиану. Это обложка дебютника моей группы «Eros&Thanatos» 81-го года, моё проклятье и моё детище. Но обо всём по порядку.

Раст взглянул на буклет, где в центре композиции из четырёх человек стоял белокурый Джон с безумным макияжем и начёсанными волосами, в рваной майке с множеством цепей. Он выглядел гораздо свежее, чем сейчас, а прошло всего-то 5 лет.

— Я слышал эту группу, хотя для меня это слишком лайтово и мудрёно.

Джон остановил его:

— Я же просил не перебивать. Это будет долгая история…

Я родился в 59-м году, в семье битников. Мой отец был джазовым пианистом, а мать рисовала картины. Дела у них были не очень, так что мы часто голодали и переезжали из одной обшарпанной квартиры в другую. Всё что я видел — это вечные скандалы и нехватка средств. Мать упрашивала отца бросить играть по кабакам и пойти, наконец, устроиться на завод. Сама же она также отрицала работу, ожидая, когда же наконец состоится её феерическая выставка. Постепенно к скандалам добавился ещё его алкоголизм и её наркомания. Хорошие у меня гены, одним словом. Дома был проходной двор из всяких деятелей андеграунда, на деле просто из бомжей и алкашей. Целыми днями я был предоставлен сам себе. Я сидел в углу и рисовал своих внутренних демонов на обрывках обоев.

Мне было лет 5, когда родители взяли чего-то не того, а на утро просто не проснулись. Вместе с ними ещё парочка человек отъехала. Я почти ничего не помню. Я провёл несколько месяцев в приюте, пока дед с бабкой, наконец, меня не разыскали. Они были полной противоположностью моим родителям в плане благополучия. Однако я так и не заметил с их стороны особой любви к себе.

Я переехал в Луизиану, в своё, так называемое, родовое поместье. Дед с бабкой считали себя настоящими южными аристократами с фамильным древом, доходящим до героев Гражданской Войны и французской знати. В каждой комнате этого треклятого особняка на стенах висел флаг Конфедерации, а утро начиналось с прослушивания «For Bales». Каждое воскресенье мы ходили в церковь; дед тщательно следил, чтобы там не было ни одного чёрного.

Меня могли избить за любую провинность, будь то невыученная молитва или отказ от занятий музыкой. Я тогда пел в церковном хоре и играл на пианино. Им всем хотелось, чтобы я не вырос таким, как моя мать. Ими управлял страх потерять меня. Я не курил марихуану в школе, не зажимался с девчонками, не ходил на вечеринки, хотя я жил в Новом Орлеане! Самом порочном городе Соединённых, мать их, Штатов! Что я помню? Пряники в разноцветной глазури на Марди-Гра, церковь по воскресеньям, грохот уличных чёрных оркестров, засушливые жаркие ночи и смрад болот. Друзья? У меня не было тогда друзей. Я был слишком странным.

Я знал, что есть другая жизнь — есть ласковый шёпот моря, есть вино и женщины. И всё это было где-то далеко. Где-то за пределами моей тюрьмы.

Благодаря усердному давлению моих опекунов, школу я закончил уже в 15 лет. В ночь выпускного бала я просто сбежал из дома, раз и навсегда. Спёр деньги у деда и напился вусмерть, и проснулся в каком-то притоне вместе грязными хиппи и клопами, словно время повернуло меня назад в моё детство, в личный ад моих родителей, в 60-е; героин и кислота. Мамочка тоже любила накачать меня наркотой, чтобы я спал спокойно и не мешал им тусить.

Я собрал свои пожитки и гитару, я сбежал и бросил всё, чтобы обрести что-то большее. Стать знаменитым или умереть. И я примчался в Сан-Франциско, ведомый песнями «The Mamas & The Papas». За десять лет, тут многое изменилось. Жизнь кипела. Я тусовался в разных компания, играл днём на гитаре в парке, чтобы заработать на еду, а лучше на бутылку вина. Я понял, что бухло это адски круто. Под ним проще разговаривать с людьми, ты становишься таким же тупым, как они, без груза своих проблем и отпечатка тяжёлого детства, ты просто очередной жизнерадостный подросток без будущего. Я бухал, жрал наркотики, трахался.

Хипповское движение уже потеряло популярность, обороты набирал панк-рок. Я всегда знал, что хиппи лживые. Я был другим, я был злее. Сан-Франциско больше не грел меня. И через два года я отправился в Нью-Йоркские джунгли с чётким желанием сколотить свою первую группу. Я болел музыкой «New York Dolls», «The Stooges», «The Velvet Underground», тогда только появились «Ramones», мне хотелось быть в гуще событий.

Я был голодный, мне хотелось брать от жизни всё, мне было 17, я выглядел старше и умел грамотно рассуждать. Мы жили на сквоте в компании таких же, как и я, полубомжей. Я вечно пытался сколотить группу, но нигде толком не приживался. Потому был слишком эпатажным, стремясь походить на своих кумиров, отрастил длинные волосы, ходил на каблуках. В наших кругах было много пидарасов, все они пытались затащить меня в постель. А мне нравилось выглядеть как трансвестит, но спать с мужиками не входило в мои планы. Хотя пару раз я разрешил старым геям отсосать мой хер за 20 баксов, но это же педерастия… Без разницы, кто у тебя сосёт.

Так прошло ещё несколько лет моих творческих метаний, я приторговывал наркотой, чтобы сводить концы с концами. Но сам употреблял лишь «скорости» и «мультики». Сменил множество коллективов. Обегал все звукозаписывающие компании со своими демонстрационными записями. Однажды мы выступали в одном Нью-Йоркском клубе. Меня увидел продюсер из Л. А. Нет, моя жизнь не изменилась тут же, мне не предложили контракт. Он просто сказал мне, что времена меняются, и что такому, как я, лучше ехать в Лос-Анджелес. Там, мол, больше шансов.

На дворе стоял 79-й год и мир неумолимо менялся. Я был молод, я впитывал всё как губка, я был пластилином. На сцену пришёл метал, и я радостно его принял. Собрал свои пожитки и укатил автостопом в город падших ангелов. Голливуд был полон разного сброда, мечтающего построить карьеру рок-звезды или актёра. Большинство из них отправлялись мыть посуду за гроши или же на панель. Я снова скитался по притонам и пил, порой думал забросить всю мечту к чёрту и пойти работать на заправку. Целыми днями тусовался возле музыкальных магазинов, тщетно вглядываясь в доску объявлений о поиске музыкантов. Там были одни кавербенды. Так же я очень недолгое время играл в том, что превратилось потом в «Motley Crue».

Я сошёлся с одной командой, они назывались «Possum pie», играли какую-то смесь южного рока и панка. Ну а кто ещё мог играть южный рок, если не я, и кто кроме меня был большим панком? Мы записали демо-альбом. Выступали на Сансет-стрип, но я так и не получили контракта. В один момент ко мне подошёл тип из компании «Электра-рекордс». Он сказал: «Чувак, я хочу предложить тебе сотрудничество». Я сказал, что ему следует поговорить с лидером группы, потому что я не решаю вопросы. Тогда он сказал: «Нет, ты не понял, у меня контракт персонально для тебя». Я побежал за ним, только пятки засверкали.

Это и были «Eros&Thanatos». В названии сочетались два главных влечения по Фрейду: Эрос как в лечение к жизни и удовольствиям и Танатос — жажда смерти. Я тогда написал ещё в тексте одной из песен…. Щас вспомню:

«Жизнь это совокупление Эроса и Тонатоса.

Скажу вам без сожаления, без суеты и пафоса

О чём приятно думать, когда стоишь на снегу босой —

В жизни всего две женщины — мамаша и та, что с косой.

Все остальные — попытка скрасить томительное ожидание,

Той, что придёт и откроет все сокровенные знания», — зачитал он на одном дыхании, закатив глаза. Став на миг похожим на какого-то поэта-декадента, а не на павшую рок-звезду. Затем продолжил снова свой монолог:

— Просто, понимаешь, развитие культуры человечества подчинено Эросу, поскольку либидозная связь способствует объединению людей. Инстинкты жизни и смерти разделяют власть над существующим миром. Агрессивность возникает внутри индивида и «выливается» во внешнюю среду, налагая на человека в раннем возрасте запреты (как это было со мной), окружение лишь усиливает агрессивные проявления для достижения влечений. Влечение к смерти связано с желанием свести жизнь к состоянию неживой материи.

Ой, не спрашивай меня, почему я в это углубился. Я вообще любил почитать на досуге что-нибудь умное. Привычка из детства. Я был ботаном в школе. К тому же мне всегда хотелось быть выше маргиналов, окружающих меня. Одна часть меня рвалась к лучшему духовному, я постоянно обещал себе поступить в колледж на факультет британской литературы или кинематографа. Мной двигал мой вечный комплекс вины совместно с желанием быть лучше всех всегда и во всём. Быть самым умным, самым красивым, самым талантливым. А ведь, я таким и казался себе тогда.

В группе я встретил чувака, который называл себя Джесси. Он исполнял основные гитарные партии. Красил волосы в чёрный, подводил глаза, носил огромную причёску, одевался в шмотки, которые крал у стриптизёрш. Он был ужасно талантливым и харизматичным чуваком. Я тянулся к таким, мне казалось, что мы сможем друг друга дополнить. Он стал моим первым настоящим другом. Раньше я вообще ни к кому не привязывался, кочевал из одной тусовки в другую, пользовался людьми для достижения своих целей и вообще особо не парился. А тут мы были одинаковыми интеллектуальными маргиналами. Я вообще заметил, что мы сильно отличались от рокеров 80-х, если в 60х-70х в моде было быть умным, начитанным и упарываться, как чёрт. В нашу же эпоху круто стало быть пустоголовым и красивым, сорить деньгами. В прочем, у нас отлично получалось косить под придурков.

Это непередаваемое ощущение — ты идёшь вечером по ночному Сансет-бульвару, у тебя огромная причёска, твой сценический грим напоминает мёртвую проститутку, твоё тело в отпечатках разноцветной помады, твои штаны такие узкие, что чудом не рвутся при ходьбе. Ты идёшь и думаешь: «Боже мой, я как все, я отлично спрятался в этом теле, за этой маской. Никто не узнает во мне меня», — Джон тяжело вздохнул, закатывая глаза. — И всё у нас было заебись до одного момента. О всяких потусторонних штуках, а так же почему я на острове, я тебе после расскажу, а сейчас уж больно в сон клонит. И всю эту херню за один заход не расскажешь.

Он протянул Расту две кассеты:

— На, послушай на досуге, может быть вникнешь. А от трэш-метала только тупеют.

***

Сюзанна брела по тёмным коридорам заброшенной церкви вслед за своим загадочным спасителем. Они поднимались выше и выше на колокольню. Прогнившие доски скрипели под ногами. Хотелось остановиться и разглядеть эти загадочные гобелены или просто поговорить с этой сущностью. Пока она видела лишь развивающиеся при ходьбе алые одежды. Длинные, но остриженные у висков торчащие светлые волосы, большие тёмные глаза и крючковатый нос на худом вытянутом лице. Его звали Енох и это имя осыпалось библейской пылью на глаза. Он казался таким же древним как эти звуки.

Наконец они взошли на колокольню. Отсюда был виден весь город — окружённое горами, лесом и морем скопление неоновых огней.

— Кто ты такой? — спросила вампирша, набравшись смелости.

Снизу дул ледяной ветер, способный пронять даже мертвеца. Из-за облаков показался край луны.

— Я? Я такой же, как ты, — отозвался Енох, его голос звучал как песок на зубах.

Сюзанна уставилась на него, стараясь по каким-то своим признакам определить возраст этого без сомнения древнего вампира.

— Думаешь, о том, сколько мне лет? — усмехнулся он. — Мне достаточно лет, чтобы миновать стадию бессмысленного гедонизма и идущего за ним экзистенциального кризиса. Когда мне было сто лет, я развлекался, когда мне исполнилось триста, я познал всю тоску бесконечной жизни, когда каждая ночь похожа на предыдущую. Когда перевалило за тысячу, я начал свою игру. Я бросаю семена в почву и жду, когда они взойдут. Я заражаю людей идеями и наблюдаю за развитием. Это просто. Ни одно социальное явление не возникает само по себе. Ни один смертный не в силах воочию наблюдать свои плоды.

— То есть? — спросила Сюзанна, плохо понимая, о чём говорит её собеседник.

— Многие так развлекались, подбрасывали смертным идеи коммунизма, фашизма и так далее, затем наслаждались превосходным театром в реальном времени. Ты думаешь, люди — это хлеб? Нет, это её и зрелища!

Сюзанна ещё раз осмотрела остров с колокольни заброшенного собора, стараясь найти во всём этом хоть какой-то смысл. «Этот чувак возомнил себя богом», — пронеслось у неё в голове.

— Что ты видишь перед собой? — спросил Енох.

— Я вижу остров, — ответила она, не задумываясь.

— Нет, это мой личный амфитеатр. Здесь ставят мои пьесы, маленькие и большие, трагические и смешные. Благодаря этому острову мне не скучно в своём изгнании.

Он посмотрел на Сюзанну, его глазах мелькнули хищные оранжевые искры.

— Конечно, я мог бы быть сейчас в Лондоне, вершить мировую политику, внедрять свои идеи масонам, членам королевской семьи, парламенту, а также уличным панкам. Но в Лондоне слишком много желающих поиграть в Бога. А здесь я один такой.

Они погрузились в молчание, лишь город внизу переливался своими огнями.

— Пойдём со мной, я должен тебе ещё кое-что показать, что-то, что заинтересует тебя больше взрослой глупой игры, — сказал, наконец, Енох.

Они стали спускаться вниз, по тем же скрипучим ступенькам, мимо старинных витражей и картин, мимо пыли времён. Они шли дальше, прямо в подвал, где раньше располагались кельи. Сейчас из дверей доносилась тихая мрачная музыка и запах ароматных благовоний. Это оказалось единственное помещение в соборе, где горел свет, вернее слабое красноватое свечение. Из двери тянуло жаром живой плоти.

Енох приоткрыл дверь, Сюзанна увидела подростков в чёрном, таких же, что толпятся вечерами в душных клубах, их было, кажется, человек пятьдесят. Все разные, но все так похожи. Они с Енохом вошли в большой зал, окутанный светом красных ламп, заполненный дымом сигарет и марихуаны, сладкими благовониями, ароматом сладкого вина, запахами живых тел. Дети совершенно не обращали на них никакого внимания. Они слушали музыку, мрачно курили, уставившись в пол. Некоторые сидели в кругу по пять человек, другие ходили в одиночестве по залу, озирая невидящим взглядом пространство, кто-то пил вино, кто-то спал. Впрочем, все они выглядели вполне счастливыми, погрузившись в свой собственный мир из страшных фильмов, музыки и книг.

— Этой мой цветник, моя оранжерея, — сказал Енох вполголоса, обводя взглядом готов. — Кровь вкуснее, когда жертва счастлива. Я собираю их здесь, я дарую им счастье и покой, затем они отдают мне свою жизнь. На смену им приходят другие.

— Хитро придумано, — ответила Сюзанна, понимая какое это счастье, когда не нужно часами выслеживать жертву и заманивать её в безопасное место.

— Подросткам нравится вампирская эстетика и культ смерти. Вампиры — эстетствующие социопаты. Бунт подростка не что иное, как нежелание вливаться в общество конформистов, нежелание терять свою личность. Это агония личности. Вампир для них — олицетворение вечной молодости и презрения к человеческому обществу. Вампир может жить так, как хочет, и ни от кого не зависеть. Они верят, что смогут стать вампирами, что смогут прикоснуться к вечности. В чём-то они правы, умирая, они эту вечность и обретают.

— Это красиво, — вздохнула Сюзанна. — Людской заповедник, ферма. Что может быть лучше? Ты даришь детишкам моду на чёрный цвет и смерть, они добровольно отдают тебе себя.

Енох ещё раз окинул взглядом своих подопечных.

— Страшно подумать, когда-то я хотел стать «вегетарианцем», покупать донорскую кровь. Но я не получал от неё ровным счётом ничего. Нам нужны не какие-то эритроциты или гемоглобин, нам нужна сама жизнь. Без неё никак, всё равно что сок томатный выпить.

Он снова посмотрел на Сюзанну, в красном свете его лицо совсем теряло человеческий облик.

Только сейчас она поняла, насколько голодна, этот неистовый душераздирающий голод сковывал её тело и душу. Сейчас её хотелось овладеть, а затем выпить до дна того голубоглазого длинноволосого юношу, прячущегося в тени.

— Выбирай любого, — велел Енох. — Это будет моим авансом. За той дверью ритуальная, там есть всё необходимое.

Сюзанна сорвалась с места как дикий зверь. Секунда и она уже рядом со своей жертвой, гладит волосы и смотрит в глаза. Он глядит на неё как кролик на удава, он идёт за ней как за Гаммельнским крысоловом.

Она валит его на кровать, их губы сливаются в кровавом поцелуе. Одурманенная жертва не чувствует боли. Ловкие пальцы Сюзанны освобождают его от одежды, царапая кожу, заставляя кровь выступать алыми бусинами.

Она на нём, а он в ней, только руки сжимают сталь ритуального ножа, которая приятно холодит пальцы этой слишком горячей зимней ночью. Сюзанна чувствует пульсацию его крепкой молодой плоти. Её неживое тело способно наслаждаться, чувствовать, обволакивать.

Красная кровь из распоротого горла юноши разбавляет её оргазм новыми красками. Она припадает к нему, всё ещё теплому и пока живому, выпивая его душу вместе с беззвучным криком на окровавленных губах. Его кровь заливает белые простыни, струится по её алым губам и упругим грудям. Именно так открывается вечность. Мальчишка умирает счастливым, сомкнув подведённые чёрным веки.

Сюзанна закуривает сигарету…. Её одолевает грусть. Кто-то другой с красивыми скулами и длинными рыжими волосами должен был быть на его места. Такова неразделённая любовь убийцы… Но всё ещё впереди. Мечты уплывают в потолок вместе с дымом ментоловых сигарет.

***

Морриган отложила в сторону окровавленные инструменты и смахнула рукавом халата пот со лба. Работа в две смены далась ей нелегко. Слишком много трупов за прошедшую ночь, когда появился этот злосчастный зелёный туман, повлёкший за собой внезапные видения и массовый психоз.

Совершенно разные люди, разных возрастов и профессий оказались на столе судебного морга. Все внезапные смерти на улице или дома оказываются в сфере деятельности судебных медицинских экспертов, а не патологоанатомов, которые занимаются исключительно смертью на территории больницы.

Все попавшие к Морриган трупы не имели никаких внешних повреждений. При вскрытии у всех обнаружена остановка сердца. Правда, истинная причина так и осталась для всех загадкой. Что это? Загадочный выброс в атмосферу или же испытание нового оружия массового уничтожения? Ныне всё возможно. Не стоит исключать и причины мистического характера. Что бы это ни было, нужно поставить в известность ФБР. Однако полицейское руководство настаивает на замалчивании этого дела. Ну что ж, в целом, это их проблемы.

От Морриган здесь требуется лишь чёткая постановка диагноза, а не игра в детектива.

Смерть загадочно молчал вместо ответа на все вопросы. Словно, действительно не знал ничего о причинах происходящего. Он рад беседовать о житейском, словно дела мертвых и вовсе его не волнуют.