Реальность

Я резко вынырнул из кошмара, будто пуля из ствола, с дымом и треском. Мир вокруг всё ещё плыл, стены особняка покачивались, словно потеряли равновесие за компанию. Голова пересохла, во рту гудело, лёгкие отказывались сотрудничать, а тело ощущалось так, будто его пропустили через мясорубку. Пару сотен раз. Но Захар и Данил успокаивающе тяжелели руки.

Вудсворт!

Дворецкий, ссутулившись, сидел, обхватив голову руками. Его лицо, обычно безупречно сдержанное, сейчас выглядело выжженным. Глаза подёрнулись мутной пеленой, губы дрожали. Слова рвались из него, но падали обратно, как камни в сухой колодец.

— Диссоциация, — выдохнул я, растирая ноющие виски.

Грубый выход. Без подготовки, без якорей, прорвал чужие границы разума. Действительно тупой бугай. Это было похоже на попытку выдернуть шнур из тысячевольтной розетки, дёргая прибором.

— Эй, Вудсворт, — мой голос звучал более хрипло, я присел на корточки перед дворецким. — Ты здесь?

Нет. Глухая тишина. Только тяжёлое дыхание.

— Отлично, — проворчал я. — Значит, новую комнату ты мне не покажешь.

— Что… Что вы с ним сделали?!

Служанка. Она подбежала к Вудсворту, встала на колени рядом с ним и осторожно коснулась его плеча. Я сделал пару шатких шагов назад, пропуская девушку.

— Мистер Вудсворт? Вы меня слышите? Всё хорошо. Всё в порядке.

Она лгала тихо, успокаивающе, её пальцы сжали его запястье, будто держали треснувший фарфор.

— Он должен прийти в своего скучного себя через пару часов, — пробормотал я, всё ещё терзая свои виски. — Надеюсь.

— Надеетесь?! — её голос сорвался. — Что вы с ним сделали?! Он едва дышит!

— Я не нарочно.

— Не нарочно?! — её глаза вспыхнули. — Вы пришли сюда, вы… влезли в его голову, а теперь просто говорите "не нарочно"?!

Она повернулась обратно к дворецкому, её пальцы пробежались по его запястью, проверяя пульс.

— Ему нужно лечь. Он не должен так сидеть. Помогите мне.

Я вздохнул, но подчинился. Вместе мы осторожно подняли Вудсворта и уложили его на его кровать. Его дыхание было ровным, но лицо оставалось в другом мире. Чудовищном мире его самого. Служанка провела рукой по его лбу, убирая непослушную прядь с влажной кожи.

— Я останусь с ним, — её голос стал тише, но в нём ещё слышался упрёк.

— Мне нужно к сыну покойного.

Её губы сжались в тонкую линию. Она снова посмотрела на Вудсворта, а затем встала.

— Я отведу вас.

Мне казалось, что преданность должна была выглядеть иначе. Только что я выбил из сознания человека, и что же делает служанка? Ведёт меня к юноше, сыну хозяина дома. Человеку, в чей разум я должен погрузиться, подвергая такому же риску. Все эти люди вежливо склоняют головы перед благородными, подают чай с отточенной грацией, стоят по струнке, когда этого требуют. Но прислуга не служит людям, они служат дому. А дом всегда переживает своих хозяев.

— Ты слышала о новой комнате?

— Нет. Дом старый. Когда в нём были новые комнаты, я ещё не родилась.

Мы шли по коридору, и с каждым шагом мне становилось холоднее. Не от температуры. Я уже не мальчик, меня хватит всего на несколько новых вхождений.

— Простите, сэр, но мистер Генри… Он немного странный, — вдруг сказала служанка, вспомнив, что должна называть других "сэрами" и быть вежливой.

— В каком смысле?

Она отвела взгляд, пальцы теребили край фартука. Жест непроизвольный, нервный. Кажется, она уже пожалела, что сказала это.

— Он… любит животных, сэр.

— Это преступление?

Она снова посмотрела на меня.

— Вы скажите мне, детектив.

Когда мы вошли в комнату Генри, я замер. Я ожидал беспорядка. Ожидал запаха подростковой лени, книг, бумаги, может, остатков еды, брошенной где-то в углу. Но здесь пахло иначе. Старое дерево, уголь. Но у меня была анархическая уличная молодость, что я понимал в благородных молодых людях?

Картин было много. Они висели на стенах в массивных, слишком нарядных рамах, стояли на полу, прислонённые друг к другу, в углу сваленные холсты. Я подошёл ближе, а служанка вышла.

Рисунки — уголь. Тёмные, жирные линии, грубые мазки. Движения художника были резкими, нервными, словно он вжимал уголь в холст, пока он не крошился в пальцах, создавая грязные, уродливые образы. Тьма, смешанная с грязными красной и белой красками. Чёрная лиса с безумными белыми глазами на выкате, цепь рук, нечто, что должно было быть собакой, красный человек с неестественно вывернутыми руками, то ли из-за неумения, то ли слишком хорошего знания, как выглядят вывернутые суставы. Я видел подобные образы, правда, не в реальности.

Генри сидел в углу комнаты, в своём кресле. Тёмные глаза, застывшие и холодные, смотрели куда-то в пространство. Что они видели? Не сказал ни слова, когда мы вошли.

Я сделал шаг вперёд, замерев, чтобы не нарушать его равновесие.

— Мистер Генри, — сказал я, наконец, нарушая молчание. — Эти картины ты сам нарисовал?

Хоть бы не ты.

Он не ответил сразу, а только слегка наклонил голову. Его глаза не отрывались от стены. На ней висела очередная картина — что-то странное, невыразимое, но всё равно оставляющее в душе ощущение затхлости. Он тихо проговорил:

— Да, я художник.

Психопатия!

В его голосе не было ни грусти, ни радости. Словно слова просто выскальзывали из его уст, как всё остальное в его жизни — без особого значения. "У каждого свои способы справляться с горем", — попытался я убедить себя.

— Понял, — я кивнул, пытаясь не дать себе уйти в эти странные картины, но взгляд всё равно тянул меня к ним. — Я — пси-детектив и должен проникнуть в твой разум, чтобы найти убийцу твоего отца. Но в нашем деле есть некоторые опасности, мистер Генри. Когда я вхожу в чей-то разум, это не всегда безопасно. — Я остановился, намеренно замедляя речь, но что-то в его взгляде заставило меня добавить: — Иногда сознание ломается. Владельца разума или моего.

В его глазах что-то загорелось. Не то чтобы страх. Нет. Это было что-то другое. Это было любопытство.

— А что будет, если… разрушится? — его голос был почти шёпотом, но с такой искренней заинтересованностью, что я почувствовал, как умирает тепло в комнате.

— Если разум разрушится, ты сам останешься в этом разрушении, — сказал я, невольно делая паузу, вглядываясь в его глаза. — Ты перестанешь быть собой. Всё исчезнет, но ты останешься в этом месте. Это как ловушка, Генри. Ты можешь стать её частью навсегда.

Его глаза вспыхнули. Он почти не дышал, но в его взгляде было столько жадности, что казалось, будто его душа вытягивает свет, будто он сам готов был раствориться в этом чёрном, мрачном мире, о котором я говорил.

— Давайте попробуем, — его ответ был почти тихим, но это было как удар молнии в пустой день.

Страх провёл мокрым пальцем вдоль моего хребта. Я взглянул на него, затем на картины. Не наблюдатель. Разрушитель.

— Хорошо.

Сел на его кровать.

Скрестил руки с револьверами на груди.

— Какие интересные пистолеты. Вы ими убивали? — Генри совсем стал, кем должен быть — живым. Его взгляд горел ожиданием.

Закрыл глаза.

И шагнул внутрь.