Театр хороших манер

Щелчок. Вспыхнули свечи, вылизывая края реальности.

Я стоял в самом сердце огромного старинного театра. Потолок терялся в темноте, бархатные шторы свисали с невидимых высот закатом перед бурей, а золотые узоры на них переливались в свете свечей. Запах пыли, воска и старых кулис висел в воздухе, царапая лёгкие. Вдалеке, приглушённо, словно из другого измерения, звучала тревожная, медленно затухающая мелодия. И они. Зрители.

Они сидели в креслах, одетые в безупречные смокинги и платья, их силуэты окружёны мраком. Их лица скрыты, но я чувствовал их взгляды. Жадные, оценивающие. Сотни глаз, наполненных безмолвным осуждением.

Передо мной, в круге света, стоит Вудсворт. Его фигура строгая, как всегда, но теперь он выглядит иначе. Его лицо — белая маска, без прорезей для настоящих глаз, лишь гладкая поверхность, отражающая свет.

— Вам нужно научиться манерам, детектив, — произнёс он с лёгким укором, словно мой учитель арифметики, разочарованный мной. Он щёлкнул пальцами.

Моя одежда исчезла, заменяясь фраком, белой рубашкой и ублюдским галстуком-бабочкой. В идеальном образе правильного джентльмена не было лишь двух вещей. Мои револьверы. Исчезли. Я почувствовал холодную пустоту там, где должны были быть их привычная тяжесть.

— Эй! — я хватаюсь за кобуры, которых тоже нет. Пальцы дрожат, как у пьяницы без бутылок. — Верни их, скотина!

Меня снова обволокла тьма. Пламя вспыхнуло заново. Сцена. Свет. В воздухе, словно титры кино, появилась надпись:

"Детектив входит. Он должен представиться."

Я шагнул.

— Чёрта с два! Мои револьверы — сюда! Быстро! — я не намеревался менять карьеру так резко. Пустота на боках зудела, как свежая рана.

Титры сменились на “Неправильно!” и осыпались пеплом на сцену, шипя, как змеи.

— Он не уважает искусство.

— Он не обучен этикету.

— Следи за осанкой.

— Его манеры… недостаточны.

Голоса накатывали, шептались, хмыкали, приглушённо смеялись влажными и скользкими смешками, будто кто-то водит мокрой ладонью по стеклу. Я сделал ещё один шаг — и теперь видел их.

Гротескные фигуры, одетые с изысканной элегантностью, сидели в креслах, но их позы были неестественными. Их шеи гнулись под тяжестью голов, пальцы дёргались, как агонизирующие черви. Красные мужчины с рогами и моноклями. Жабы, раздувшиеся до размеров человека, в вечерних платьях. Слизи в цилиндрах, держащие бокалы вина, в которых плескалась тьма. Свинолюди в смокингах, отставившие от своей головной массы театральные бинокли и наблюдающие с ленивым презрением. Междусветный паноптикум. Невроз!

— Вам нужно постараться лучше, детектив, — раздался голос Вудсворта, холодный и безжалостный.

Щелчок пальцев. Я вернулся на два шага назад, словно время сдвинулось назад, но память осталась на месте.

"Детектив входит. Он должен представиться", — настаивали воздушные буквы.

Я сказал то, чему научился во время прикрытия работой портовым грузчиком. Хорошо, что Джоселин тут нет.

“Неправильно!”

Щелчок.

— Он дегенерат.

— Смотри в глаза.

— Он ненавидит красоту?

— Ты разочаровываешь нас.

Некоторые демоны начали вставать со своих мест. У одного зрителя в отсутствующей верхней половинке головы вспыхнуло возмущённое пламя. Я невольно схватил пустоту на своих боках. Обсессия!

— Не разочаровывайте наших дорогих гостей, детектив, — раздался голос Вудсворта. — Они очень вспыльчивы.

— Хорошо, — говорю я, выпрямляясь, ощущая всеобщую ненависть ко мне, что в этих мирах смертельно опасно. Взгляды разнообразных глаз пронизывают меня, и на мгновение мне кажется, что стены театра тяжело дышат. Я чувствую, как пыльные занавесы вздрагивают, будто сцена сама судит меня. В царской ложе на бельэтаже кто-то полностью скрытый тьмой медленно, угрожающе постукивает когтем по подлокотнику кресла. Напряжение нарастает, как гул далёкой грозы. — Если это то, что вам нужно...

Я делаю шаг вперёд, поднимаю голову и говорю:

— Я — детектив Декарт Рейнс. И я здесь, чтобы найти правду.

“Правильно!”

Я поймал себя на том, что подсознательно ожидал “Неправильно!” Чёртов дворецкий и его разум. Ладно, побуду дурачком на ниточках, мне не привыкать. Демонический театр начинает своё представление.

Тьма снова сгущается и развеивается, и я оказываюсь на той же самой сцене, но в новом месте. Передо мной — Лонгфорд. Живой, если это можно так назвать. В глазах его нет того стеклянного взгляда мертвеца, что я видел в кабинете. Он выглядит моложе, если к нему можно применять такие слова. Его фигура, высокая и слегка сгорбленная, кажется ещё более хрупкой, тусклый свет сцены отщипывает от него кусочки.

— Вудсворт, — его голос звучит сухо, но в нём есть привычная властность, какая бывает у людей, привыкших говорить, а не слушать. — Тебе нужно донести эти ящики.

Он указывает на несколько деревянных ящиков, которые стоят у его ног. Они выглядят новыми.

— Куда? — тупо спрашиваю я.

— В новую комнату, — отвечает он.

Титры появляются в воздухе, их буквы горят, как угли: "Молчи и выполняй приказы."

Тишина сгустилась. Она давит на уши, на грудь, на сознание. Я чувствую, как зрители сдвигаются в креслах, их шёпот нарастает, скользит по коже, словно ледяные пальцы.

— Молчи и выполняй приказы.

Зрители ждут моей реакции. Я делаю то, что должен, — я киваю.

— Как пожелаете, сэр.

Я наклоняюсь, чтобы поднять ящики, и чувствую, как их вес давит на мои руки. Они тяжёлые, будто внутри не просто предметы, а старые грехи.

— Вудсворт, — снова говорит Лонгфорд, его голос звучит как предупреждение. — Никому ни слова.

— Никому ни слова, — повторяю я, и мои слова звучат как клятва.

“Правильно!”

Демонический театр продолжает своё представление. Тьма снова сгущается, и я чувствую, как пол под ногами меняется. Он бьёт меня под зад, заставляя сесть. Теперь я сижу за железным столом, освещённым единственной лампой, её свет режет темноту и мои глаза. И передо мной — я сам.

Да, я. Тот же плащ, та же шляпа, те же револьверы на боках, но ныне отсутствующие. Квадратное лицо, седина в висках. Но его глаза — мои глаза — смотрят на меня с незамутнённым бешенством, в них нет и капли человечности.

"Вы преступник. Вам нужно признаться."

"Что вы сделали с мистером Лонгфордом?"

"Вы убили его?"

Титры на воздухе горят, как уши святого в борделе, дрожат, налезают друг на друга, словно пытаясь выжечь свои слова в моём сознании. Подавив первичный импульс забрать Захара и Данила, я пытаюсь устроиться поудобнее, но стул подо мной не даёт ни покоя, ни поддержки, словно моя бывшая.

— А НУ ГОВОРИ, ВОНЮЧИЙ УБЛЮДОК! ТЫ УБИЙЦА? — рычу я себе в лицо, явно перегибая палку.

Никому не советую встречаться со своими представлениями в чужих разумах. И особенно в своём. И "вонючий ублюдок"? Лучшее, что может придумать разум дворецкого. Его разум менее взрослый, чем всё остальное.

— Мне нужно собраться с мыслями, — отвечаю я себе. — И поговорить с умным собой.

Я понял, что происходит. С моей работой вольно-невольно изучаешь основы психологии. Они разворачиваются прямо на твоих глазах и часто пытаются убить тебя. Если у людей уничтожено эго, то оно подменяется эгом псионика, влезшего в их разум. Я понимаю, что нахожусь на месте Вудсворта. Эти демоны — его окружение, его судьи, его воспитатели. Детские травмы. Чудно. Мой хлеб насущный. И Вудсворт не убивал хозяина, иначе бы в этом театре была бы соответствующая сцена. Подобный эмоциональный отпечаток нельзя подавить. А эта сцена с моим обвинением — это результат моей собственной глупой шутки, что дворецкий — убийца.

— ГОВОРИ, ГЛУПЫЙ ДЕГЕНЕРАТ! — не выдерживаю я своей паузы. Тупой агрессивный громила.

Я глубоко вздыхаю.

— Я не убивал Лонгфорда, — говорю я.

— Какая прекрасная ложь!

— Актёр!

— Ужасная игра!

"Неправильно!" — буквы оседают в глазах, как горячий пепел. Я моргаю, но они всё ещё там, вплавленные в сетчатку, как занозы, и виски привычно заныли, играя свою дрянную симфонию. Тьма снова накрывает меня, шум преисподней в зале усилился.

— Хорошо, — говорю я, выпрямляясь. — Если это то, что вам нужно… Я убил его, — говорю я, и слова выдавливались из меня, как ржавые гвозди из доски.

"Правильно!" Титры исчезают. Зрители затихают.

— Правильно, — говорю я, и мой голос звучит как похвала.

Я исчезаю во тьме, и я остаюсь один на сцене.

Тьма не спадает. Она становится плотнее, липнет к телу, словно хочет стать моим вторым плащом. Нет, спасибо. Воздух тяжёл, застоявшийся, как старое вино, которое не имеет ни запаха, ни вкуса, а лишь отравляет. В этом месте никто не дышал давно. Столетиями. И кажется, что я тоже здесь не для того, чтобы дышать.

Я стою в круге света, а за его границами весь остальной мир. Титры появляются в воздухе, как выжженные на плёнке:

"Обвиняемый: Детектив Декарт Рейнс."

Я сжимаю кулаки. Хорошо, раз так — сыграем.

"Ваша вина: неспособность подчиняться порядку."

"Приговор: что решит публика."

Тишина. Мёртвая, но всепоглощающая. Потом первый шорох. Они начинают вставать. Один за другим. Зрители. Судьи. Палачи. Один за другим. Шорох ткани, хруст суставов, скользящий звук шагов. Медленно, спокойно, смакуя неизбежность.

— Вот оно что… Спектакль окончен, — говорю я, скользя взглядом по уродливым лицам. — А где мои аплодисменты?

Звук. Нечто среднее между шипением змеи и шелестом сухих листьев, разлетающихся под сапогами. Их многообразные рты не открываются, но я слышу их.

— Ты не поклонился.

— Не следил за осанкой.

— Не знал своих реплик.

Они делают шаг. Я делаю шаг назад.

— Он хочет бежать.

— Как трусливая крыса.

— Твоих родителей больше нет.

Я напрягаюсь.

— Я не бегаю, — говорю я. — И уж тем более не перед чёртовыми театралами.

Они делают ещё шаг. Начинают медленно, с величием, подниматься на сцену, словно пройдя черту, они становятся актёрами. В сцене "линчевание детектива".

— Верни мои револьверы, чёртов дворецкий! Ты не убийца, я понял! — кричу я, но мой крик не имеет силы.

— В защите от заслуженного наказания отказано, — спокойно объясняет Вудсворт.

Они делают ещё один шаг, я пытаюсь расширить пространство между нами, которое с каждым моментом становится всё теснее. Но вне света тьма имеет плотность вязкого болота. Манифестация логики кошмара!

Холод пропитывает кости. Вокруг только чернота, которая сама настроена против меня, и нечеловеческие адские фигуры. Теперь их морды потеряли ту сонную спесь, что была в начале. Глаза расширяются, как у безумных, губы обнажают хищные клыки, а из пальцев вытягиваются когти.

"Решение принято."

Они бросаются вперёд. Демонический театр заканчивает своё представление.