Тёмная твердыня

Я открыл глаза, и мир взревел. Не просто заговорил, не просто застонал, а именно взревел, как звериная машина, загнанная в угол на полном ходу своих двигателей. Воздух был густым, тяжёлым, словно его выдохнули из лёгких какого-то древнего чудовища. Он пропитан гарью, копотью, чем-то, что не имело запаха, но давило на грудь, как камень, привязанный к шее. Над головой ворочалось багровое небо, осыпая землю клочьями пепла и чёрного снега.

Циклопические шпили замка пронзали небо, как шрамы на изуродованном лице мира. Они тонули в пепельной мгле, и лишь местами можно было разглядеть их огромные, уродливые силуэты — башни, скрученные, как сломанные пальцы. На их каменных пластах метались тени, и когда ветер гнал клубы пепла, становилось ясно — это не просто тени. Это древние письмена, выцарапанные на стенах, будто их оставили когтями на обугленном черепе. Где-то внутри этих стен, в самом сердце этого каменного чудовища, таился его владелец.

Я перевёл взгляд под стены замка, и передо мной разверзлась бездна. Схлестнувшиеся легионы. Со стороны замка выстроились в идеальные ряды рыцари, закованные в латы, отливающие холодной сталью. Они двигались резко, как часовые механизмы, каждый их шаг был рассчитан до дюйма. Их клинки не просто разили противника, они разрезали само пространство, как скальпели, ведущие операцию по живой ткани.

Против них бушевали демоны — хаотичные, разных размеров, уродливые, как будто сошедшие с картин Иеронима Босха под стероидами. Их тела тряслись, как дрожащие в конвульсиях узники, их рты были раскрыты в немом крике, но их голоса исчезали в этом мире, как мечты и надежды — в настоящем. Грейвз не позволил себе быть ими. Глубинными эмоциями, как страхи и страсти. Он отсек их, отторг, и теперь они проигрывали.

Я провёл языком по пересохшим губам. Пепел уже нашёл их.

— Шизофрения, у него могущественное и обширное сознание.

Я шагнул вперёд, и пепел под ногами с хрустом осел в трещины камня, как прах давно сгоревших надежд. Замок возвышался передо мной чёрной громадой, его стены казались не просто строением, а массивной, окаменевшей идеей, которая когда-то вырвалась из подсознания и застыла в веках.

Врата — огромные, из чёрного железа, исписанные формулами и древними письменами, словно нагло сообщали: "Если я раскрываю эти тайны на вратах, то что же ждёт за ними?". Над ними изгибались барельефы — переплетения каббалистических символов с научными схемами.

Что-то ожило. Они выступили из камня без единого звука, словно не двигались, а просто были здесь всегда, но только теперь решили показаться. Двое исполинов, сложенных из древнего базальта, осыпанных пергаментами под восковыми печатями, встали перед воротами. Их доспехи срастались с телами, на плечах не было классических голов, но горели огни, как глаза, выжженные бесконечными расчётами. Один из исполинов сделал шаг вперёд.

— Ты не принадлежишь этому месту, — прогремел голос, низкий, раскатистый, но не человеческий. Он звучал не в ушах, а прямо в черепе, внедряясь в сознание без разрешения. — Вернись в забвение.

Возвращение так рано не входит в мои планы.

— Я гость, приглашённый самим хозяином, — я тоже сделал шаг вперёд. Немного менее могучий.

Огни замерцали, как от сквозняка.

— Ты чужак.

— Ты страж, — я прищурился. — Ты охраняешь его волю или только его страх?

Треск, похожий на звук, когда рвётся толстая нить. Огни потухли, тела замерли, и, наконец, огромные железные врата начали медленно распахиваться, сыпля на землю чёрную ржавчину. Опыт противостояния с вышибалами пригождается в разумах гораздо чаще, чем можно было подумать.

Врата за моей спиной захлопнулись без звука, словно сама тишина решила стать мне тюремщиком. Коридор тянулся долго, сужаясь, как глотка змеи, вползающей глубже в череп. Стены были выложены необычным камнем, гладким, но местами покрытым царапинами и высеченными знаками. В темноте коридора, там, где тени сгущались в вязкую субстанцию, раздались сухие, отточенные металлические звуки.

Они вышли из-за колонн без спешки. Высокие фигуры в чёрных латах, в которых не отражался свет. Они двигались точно, их шаги были не воинскими, а словно у бездушных заводных игрушек. Их лица скрывались за забралами, гладкими, как зеркальные линзы.

Ближайший из них направил на меня своё копьё, расширяющееся к руке для её защиты. Многие монстры разума и слабые псионики не могли использовать оружие, которое должно было отделяться от их тел, и я насильно закончил школу сражения с бойцами ближнего боя на твёрдую B+.

Я выхватил револьверы и выпустил пули на свободу. Они врезались в доспех, но рыцарь даже не дрогнул. Я поднял прицел выше. Забрало разлетелось. Под ним не было лица, только гладкая пустота, как будто он уже был готов подписывать законы в конгрессе. Рыцарь не упал. Он просто перекосил голову, как если бы анализировал произошедшее. Я выругался и шагнул назад, вспоминая с ностальгией почти пустой мир вдовы.

Пустоголовый замедлился, и его обошёл второй рыцарь. Дойдя до определённого расстояния, он выставил вперёд копьё и рывком бросился на меня. Я cмог уклониться, бросившись на пол, и стена, принявшая удар, предназначенный мне, разлетелась осколками и пылью. Я, всё ещё лежа, направил револьверы на врага и разнёс его зеркальное забрало. Это замедлило и его.

Третий рыцарь вышел на меня из-за колонны и, точно повторяя движения второго, полетел на меня. Когда я прыжком отскочил из-под удара, рыцарь сразу же вытащил копьё из стены и ударил в то место, куда я отскочил. Меня спасло, что я отскочил чуть дальше, чем в первый раз, и копьё разбило пол между моих ног.

— Эй! Это совсем не по-рыцарски! — отчитал его я, вскакивая на ноги.

Первый лишенный забрала достиг меня и попытался насадить меня на свою огромную зубочистку. Но его движения стали менее точными, словно он утратил часть алгоритма. Я увернулся и, не став ждать, когда они приспособятся, рванул вперёд, уходя глубже в коридоры, в глубины замка, одновременно стреляя по рыцарям. Разбить защиту. Разоблачить пустоту. Они знали, как убивать. Но они не знали, что делать, если их убивают. Глупо оставлять врагов за спиной, но я не собирался возвращаться тем же путём. Мне нужен ответ. Или ещё больше вопросов.

Замок заметил меня. До этого момента он был просто местом, декорацией к войне, кипящей внизу. Но теперь, когда я углубился дальше, он начал меняться. Стены дребезжали, сдвигались, как если бы сам камень переваривал чужака в своих кишках. Коридоры становились уже, потолки опускались, выдавливая меня вперёд, словно в этом разуме была почасовая оплата пространства.

Шаг.

Каменные плиты содрогнулись.

Шаг.

Стены перистальтической судорогой дёрнулись.

Шаг.

И затем раздался голос.

— Ты заблудишься, — глухой, низкий, он разносился отовсюду, будто сам замок говорил со мной. Невероятное самосознание. — Здесь исследуют. Не стреляют.

Я сжал зубы и пошёл дальше. Грейвз ошибался. Здесь и то, и другое. Я вышел в огромный зал, и первым, что он увидел, была нежить. Ряды мертвецов: скелеты, зомби, все в изодранных мантиях и латах, словно когда-то это были воины, плуты, лекари, но теперь они лишь перерождённое мясо и кости. Словно сошедшие со страниц комиксов и бульварного чтива про полуголого качка в меховых трусах.

Лаборатория тонула в склянках с уродцами, перегонных кубах с мутными жидкостями, книгах, испещрённых символами, инструментах, которые больше походили на орудия пыток, чем на научные приборы. Это было место, где наука и магия переплелись в уродливом танце.

Я не ждал, а вытащил револьверы и нажал курки. Пули крошили кости, выбивали коленные чашечки, сносили головы, но нежить продолжала ползти, карабкаться, хвататься за нежизнь.

— Науке не хватает терпения, детектив, — пробормотали стены. — Но я работаю над этим.

Скелеты осыпались под моим огнём, но их кости сгущались в воздухе, собирались обратно, как если бы сам мир отказывался признавать их смерть.

Ну ладно, док, давайте применим голову.

Выстрел — алхимическая склянка разлетается, заливая ближайших мертвецов кислотой. Рывок — я сдвигаю тяжёлый шкаф с книгами, заваливая толпу костлявых прислужников. Пинок — один из зомби падает прямо в кипящий котёл, и его плоть раздувается, как перезревший фрукт, прежде чем взорваться.

Воздух заполнился гарью, ядом, гнилью. Но я прорвался. И только тогда почувствовал шаги. Земля содрогнулась, как грудная клетка, в которую вонзили скальпель. Они вышли из тени лаборатории, и я сразу понял — привычные методы тут не сработают.

Они были высокими, громоздкими, неуклюжими лишь на первый взгляд, но пугающе эффективными в движении. Их тела склепаны из металла и мёртвой плоти, каждый шов запаян магическим знаком. Неестественная смесь материи. Их головы — стеклянные сосуды, наполненные мутными вязкими жидкостями, в которых пульсировали мозги. Живые, ещё пытающиеся что-то понять, даже сейчас, когда их носители шагали ко мне с убийственным безразличием механизма.

Захар и Данил запели арию огня и железа. Жидкое, тягучее серебро — ртуть — вытекало из их ран, но они не падали. Их кровь была живой, как змеиная кожа, и ядовитой, как ложь врача, обещающего, что "это не больно". Я выстрелил в голову, стекло пошло глубокими паутинками трещин, но не разбилось. Его владелец на секунду замер и провёл пальцами по своему разбитому черепу, силясь вспомнить, что значит боль.

Первый голем двинулся на меня, его огромная рука занеслась для удара. Я отпрыгнул в сторону, и его кулак пробил стол, разбросав склянки и инструменты. Я выстрелил в его колено, и нога сломалась, заставив его рухнуть на пол. Но он не остановился. Его руки тянулись ко мне с прежней целеустремлённостью, этот мешок механической плоти не знал, что такое поражение.

Второй голем ударил, я пригнулся, и его кулак врезался в огромный стеклянный сосуд, внутри которого плавало нечто, что я мог определить только как эмбрион кентавра. Он разлился по полу вместе с волнами вязкой прозрачной жидкости, пахнущей сыростью и чем-то слишком сладким, чтобы быть безвредным. Я не стал разбираться. Схватил с ближайшего стола непонятную стеклянную сферу, внутри — тёмно-зелёный огонь, кружащийся, как ядовитый вихрь.

— Научный метод, док, — бросаю я, одновременно бросая сферу. — Поэкспериментируем.

Она разбивается под ногами ближайшего голема, и жидкость, разлитая по полу, вспыхнула, будто встретилась с чем-то, что ненавидела. Зелёное пламя взвилось вверх, охватывая голема. Огонь обычно имеет свойство гаснуть, но не этот — он жрал. Проедал металл, кожу, мозг в сосуде, извиваясь живыми языками пламени. Рёв. Грохот. Голем обрушился, его тело судорожно дёргалось, ртуть в сосудах пыталась собрать его заново, а его железо и кожа спорили, кому умирать первым.

Но на месте павших поднимались новые. Их было слишком много. Мне не выиграть эту битву, но можно выиграть время. Я рывком опрокинул ближайший стеллаж, книги, бумаги и алхимические труды рухнули в огонь, и лаборатория вспыхнула. Стена пламени отрезала мне путь назад, но также отрезала путь ко мне. Теперь у врагов было чем заняться помимо меня.

Я развернулся и бросился в коридор, ведущий дальше. Замок позволил мне уйти, но его стены смеялись глубоким смехом, не раскрывая рта.

Передо мной раскинулся огромный зал, колонны возвышались, словно освежеванные ребра титана. Потолок терялся во мраке, и где-то далеко наверху шевелилось что-то неправильное, с углами, которые не укладывались в логику, сама геометрия здесь была больна. По стенам, словно плесень, расползались живые глаза. Они открывались и закрывались не в такт, моргали с мерзкой отрывистостью, наблюдая за мной не как за врагом, но как за подопытным. И в этом месте, в самом его сердце, стояло нечто. Доктор Грейвз. Вернее то, что носило его тело так же, как хирурги носят стерильные перчатки.

Он был огромен. Выше, массивнее, тяжелее, чем должен был быть. Халат его был разорван, местами заляпан чернилами и чем-то более густым, что впиталось в ткань, будто он использовал его не для защиты от грязи, а как скатерть на алтаре, на котором приносил в жертву книги. Руки длинные, как хирургические инструменты, двигались медленно, но с точностью, от которой по спине ползли ледяные мурашки. Его лицо скрывал капюшон, но внутри я увидел глаза. Сотни. Тысячи. Вращающиеся хаотично, все вразнобой, все смотрящие в разные стороны, как если бы они видели больше, чем могли переварить. И голос. Голос, в котором были десятки голосов. Голоса, которые он изучал. Голоса, которые он похоронил внутри себя.

— Ты пришёл исследовать меня? — звук прокатился по залу волной, ударил в стены, отразился от колонн, вернулся в искажённом виде, как если бы сам замок принял на свой счёт сказанное. — Нет, детектив, — доктор медленно склонил голову, и я понял, что каждый его глаз видел меня. — Тут ты исследуемый.

Грейвз вытащил из стены меч. Только размером со стальную балку, грубый, чудовищный, сделанный не для обычного боя, а для разделки. Разделки кавалерийского отряда в одиночку. Он двинулся так, как не должен был двигаться человек. В одно мгновение он был неподвижен, в следующее его массивный силуэт исчезал, оставляя после себя лишь ощущение смещения пространства.

Я выстрелил. Захар и Данил взревели, выплёвывая пули, но они лишь врезались в воздух, который уже не был там, где должен. Грейвз двигался не как боец, а как уравнение, заранее знавшее решение. Как функция моего убийства. Он не уворачивался, он просто оказывался в местах, где пули теряли смысл.

— Откуда такая враждебность, док? — спросил я, уходя вбок. Стрелять вслепую не имело смысла. Мне нужно было сбить его с ритма, заставить говорить, а не только резать.

— Ты всё ещё думаешь, что ответы помогут? — он поднял меч, и его лезвие отразило свет так, что мир на мгновение искривился. — И детективы, и учёные ищут ответы, и не всегда ответы полезны. Но всегда невозвратимы.

Он рубанул, и воздух застонал. Не просто воздух — само пространство. Удар был не физическим, он прорезал сам порядок вещей, разверзая пустоту. Я едва успел отпрянуть назад, чувствуя, как что-то холодное и чужеродное тянет меня в разрез.

— О, я слышал об этом. Философия, да? — я снова выстрелил, но теперь не в него, а в пол под его ногами. Камень треснул, и на миг его движение сбилось. Я бросился вперёд, уходя под новую волну разрезов. — Хорошенько вы меня изучали, если ещё не узнали, что я просто тупой бугай с пушками.

— Тупой бугай не может использовать пушки в разумах, детектив, — парировал он и взмахнул рукой. Пространство содрогнулось, и зал сдвинулся, меняя свою форму, вынуждая меня оступиться. — Мы лишь ищем схемы, подгоняем реальность под удобную версию. Но неужели не пришло в голову, что истина может быть бессистемной?

Я выругался и откатился в сторону, стреляя по колоннам. Пыль взметнулась, скрывая меня на секунду.

— Что вы скрываете с такой яростью, док? — я ждал его следующего движения, пытаясь предугадать траекторию в пыльном тумане.

— Изумительные методы расследования, — силуэт Грейвз в облаке не искажался, как должно было быть. Он был фиксированным, реальным в мире иллюзий. — Спрашивать людей, что они скрывают. Поверьте доктору, все скрывают внутри себя секреты и думают, что у них есть самые важные причины на это.

— Дайте мне хоть что-нибудь, док, — я надавил, шагнув назад. — Чтобы мы не зря загрязняли друг другу мозги.

— Был ли хоть раз, когда ты был счастлив, добравшись до истины, детектив? — сказал он, и меч сорвался вниз.

— Так сделайте меня самым несчастным детективом. Всё равно счастье — не моя специализация.

Я не стал встречать удар. Я бросился в сторону, перекатившись, и почувствовал, как воздух за спиной разошёлся. Замок содрогнулся, будто его внутренности пытались перегруппироваться. Где-то в тени что-то открылось — проход, который прежде не существовал. Либо это был шанс, либо ловушка. Разницы не было.

Я рванул туда, и Грейвз не последовал. Он просто наблюдал, его множество глаз двигалось вразнобой. Это не просто бой. Это тест. И я не знал, прохожу ли я его или уже провалил.

Я оказался в узкой комнате, уставленной шкафами с папками и бумагами. Архив. Почти все ящики были закрыты, за исключением одного. Внутри лежала одинокая папка медицинской карты. На ней не было текста. Вместо слов там разливался чёрно-белый свет, мерцающий, словно новомодные движущиеся картинки на целлулоиде.

— Лонгфорд был стар, — голос Грейвза прозвучал приглушённо, он говорил не здесь, а где-то за гранью восприятия.

На листе появился мистер Лонгфорд на кушетке. Его лицо, иссечённое временем, было спокойным, но в этом спокойствии читалось что-то другое. Его пальцы, когда он поправлял манжеты, дрожали, не от холода, а от чего-то более глубокого.

— Старость — это не просто болезнь, детектив, а запланированный природой процесс дегенерации. Снижение нейропластичности, уменьшение объёма серого вещества, накопление тау-белков, разрушение миелиновых оболочек. Годы стирают память через нейромедиаторы, замедляя импульсы, ослабляя синапсы. В какой-то момент разум начинает терять хватку за реальность, — голос доктора был холоден. — Эту болезнь нельзя вылечить. Её нельзя даже понять, пока не окажешься в её капкане.

Губы Лонгфорда двигались, но слов я не слышал. Только его пальцы, нервно сжимающиеся на подлокотниках. Только его глаза, с тоской вглядывающиеся в пустоту. Он не просто был стар. Он осознавал, что он стар. И осознавал, что этого не изменить.

— Он боялся, — произнёс я, сам не осознавая, что говорю вслух.

— Все боятся, — голос Грейвза теперь звучал ближе. — Но Лонгфорд боялся не просто смерти. Он боялся, что времени больше нет. И это знание сожрало его раньше, чем могло бы что-то другое.

— Времени на что? На его проект?

Картинка дёрнулась, плёнка заела в невидимом проекторе. Лонгфорд посмотрел прямо на меня, будто видел меня там, тут. Его губы беззвучно прошептали что-то, но прежде чем я смог разобрать, мир вывернулся наизнанку. Я вылетел из сознания доктора, словно меня вытолкнули за дверь в ночь лютым ударом ветра.