Реальность

Дыхание тяжёлое, прерывистое, словно лёгкие пытались вырваться из клетки грудной клетки, а сердце — пробить рёбра с той же целью. Горло было пересохшим, как будто я на самом деле дышал морозным воздухом. Мир медленно оседал на место — звуки, запахи, тяжесть собственного тела. Я собрал себя обратно.

Передо мной сидела Элеонора Лонгфорд. Её фигура, застывшая, как статуя, казалась частью интерьера этого мрачного дома. Рядом с вдовой стояла крупная белая собака, её голова покоилась на коленях хозяйки. Элеонора, не глядя, медленно проводила ладонью по морде животного. Это было первое живое движение, которое я видел от неё за всё время. Пёс удостоил меня взглядом исподлобья — как умеют собаки — оранжевые глаза вспыхнули, как угли в снегу. Меня прошиб лёгкий озноб.

— Вы в порядке, детектив? Что вы увидели? — её голос был тихим, но в нём не было безразличия.

Я медленно выдохнул, обхватив револьверы, словно они могли заякорить меня и в этом мире:

— Не имею права разглашать содержание разумов. Политика контракта.

— Какая политика?

— Та, что я придумал прямо сейчас.

Пауза. Она длилась дольше, чем следовало, словно вдова серьёзно обдумывала мои слова.

— Что вы планируете делать дальше?

— Пришло время поговорить с вашим семейным доктором. Я предполагаю, он находится в этом доме?

Элеонора, словно из глубины сна, позвала:

— Вудсворт.

Дворецкий появился немедленно, словно его вырезали из другого кадра и вставили в этот.

— Проводите детектива к доктору Грейвзу.

— Конечно, мадам.

Вудсворт коснулся перчатками лацкана, а я поднялся, смахнув невидимый иней с плеча.

Доктор Грейвз. Имя звучало, как удар лопатой по крышке гроба. И именно этот гроб я теперь должен был открыть.

Вудсворт двинулся вперёд, его шаги были бесшумными, как скольжение тени по стене. Я последовал за ним, чувствуя, как каждый мой шаг отдаётся в висках тяжёлым эхом. Коридоры казались бесконечными. Стены, обтянутые тёмными обоями, будто сжимались вокруг меня.

Воздух пропах старым деревом, воском… и чем-то, что не поддавалось описанию. Что-то, что напоминало о болезнях, о лекарствах, о смерти. Он висел в воздухе, как невысказанная угроза.

— Доктор Грейвз, — начал я, чтобы чуть развеять туман напряжения. — Он давно служит семье?

Вудсворт не обернулся, но его безэмоциональный голос донёсся до меня, словно доносится эхо из глубины пещеры:

— Доктор Грейвз был семейным врачом Лонгфордов ещё до того, как мадам Элеонора вышла замуж. Он… человек преданный.

— Преданный, — повторил я, чувствуя, как это слово оседает у меня в горле, как горькая пилюля, которая застревает в горле. Не многие психи Бедлама способны на то, на что способны преданные люди. Преданность — это лезвие, которое режет в обе стороны.

Мы остановились перед массивной дверью. Вудсворт постучал, и звук, глухой и тяжёлый, прокатился по коридору.

— Войдите, — раздался глухой голос из-за двери.

Первое, что я увидел, — это руки. Длинные, худые, словно пауки. Они двигались мягко, но целенаправленно, убирая тонкие металлические инструменты в деревянный ящичек на полке. Не спеша. Без суеты. Будто не было в мире необходимости торопиться. Металл сверкнул, исчезая под крышкой ящика. Это были инструменты. Не хирургические, нет, а скорее ювелирные, для тонкой работы.

Владелец рук повернулся, и я смог его рассмотреть целиком. На нём был безупречно выглаженный серый костюм, скованный жёсткими линиями, и белоснежный халат, идеально подогнанный, без единой складки — как будто сам воздух вокруг него отказывался создавать беспорядок. Высокий лоб медленно, но неуклонно завоёвывал всё больше территории у побледневших волос. Строгие круглые очки с тонкой металлической оправой сидели безупречно, словно были частью лица, за их стеклянными линзами глаза оставались скрыты. Лицо сухое, собранное, казалось медицинской картой, на которой были отмечены долгие годы наблюдений, но не участия.

— О… — Грейвз словно запнулся, оценивая гостя с чуть заметным любопытством. Его голос звучал как скрип старого пера по бумаге, сухой и немного хриплый, но при этом удивительно чёткий. — Вы...?

— Пси-детектив, — ответил я, — Декарт Рейнс.

— Да, разумеется, — произнёс он так, будто сам убедил себя в моём существовании. — Я ведь и предложил вас вызвать.

Кабинет доктора Грейвза был не просто аккуратным — он был вымеренным. И одновременно он был словно декорации из старого медицинского театра ужасов. Стол, кресло, полки с книгами, кожаная кушетка. Всё расположено правильно, без хаоса, без следов беспорядка, словно сам воздух здесь был забитым подчинённым. На полке, куда доктор убрал инструменты, стояли странные приборы, колбы, склянки с этикетками, на которых были начертаны символы, которые я не мог понять. Что-то алхимическое или даже чернокнижное.

Плакаты на стенах, изображающие человеческую анатомию, казались слишком детализированными, почти навязчивыми. Будто нарисованы людьми, которые не просто изучали тело, но старались понять, где заканчивается материя и начинается сознание. Скелет, словно в процессе монолога Гамлета. Человек без кожи, отмахивающийся от латинских слов, словно пытающийся избавиться от собственного диагноза. Линии, пересекающие череп, обозначали "ключевые точки доступа", хотя остальная обстановка в кабинете не предполагала никаких инвазивных процедур.

Доктор опустился в кресло с медлительностью человека, которому принадлежит время. Его пальцы, длинные и бледные, сложились в замок.

— Как ваше состояние здоровья, мистер Рейнс? — спросил он, и его тон был слишком заботливым, чтобы быть искренним.

— На твердой земле. Пока что.

— Вам часто снятся кошмары, мистер Рейнс?

Я хмыкнул.

— Это часть работы. Но я здесь, чтобы задавать вам вопросы, а не отвечать на них, док, — я специально стоял, чтобы не брать на себя роль его пациента.

— Мистер Рейнс, — Грейвз без тени смущения улыбнулся, но эта была улыбка не дошла до его уголков глаз. — Ваша работа связана с высоким риском. И психическое давление — один из её главных факторов. Когда вы были в последний раз у врача? Может, воспользуетесь шансом? Бывает, что вы забываете вещи? Обычные, бытовые?

— Хватит, док. Моих ментальных способностей пока хватает, чтобы быть детективом. — Я подошёл и опёрся на его стол. — И именно этим я и намерен заняться прямо сейчас.

— Простите, просто… Потеря памяти иногда бывает побочным эффектом стрессовых ситуаций. А ваша работа — борьба со стрессом. Иногда буквально.

Я забрал свои руки с чужого стола:

— Вы думаете, что мистер Лонгфорд подвергся пси-атаке.

— Да, — он вытянул руку, указывая на один из плакатов — схематическое изображение разрезанного мозга. — Когда мозг подвергается пси-воздействию, появляются аномалии в лимбической системе, — он прошёл пальцем вдоль мозга как скальпелем. — Гиппокамп может быть подвержен атрофии, в редких случаях можно зафиксировать разрастание тканей в лобной доле, словно мозг пытается адаптироваться.

Я посмотрел на плакат, затем снова на доктора.

— И всё это можно определить без вскрытия?

Грейвз кивнул:

— Безусловно. Говорят, глаза — врата в душу. Как доктор, я это подтверждаю, если поиграться определениями.

— У вашего работодателя был какой-то особый проект прямо перед смертью? — спросил я, возвращаясь в тему, которую мог понять. — Что-нибудь странное? Экспериментальное?

Доктор слегка склонил голову, размышляя, стоит ли отвечать прямо, или лучше позволить мне заблудиться в догадках.

— Меценаты — люди с широкой душой, мистер Рейнс. У них должно быть много разнообразных проектов. И господин Лонгфорд не исключение. — Доктор выдержал паузу, словно давал возможность мне самому додумать нужный вывод, но, видимо, разочаровался в моей скорости, потому что продолжил сам: — Но я всего лишь его семейный доктор. Его проекты меня интересуют только в качестве стимулов его спокойствия или стресса.

Как ни странно, я ему верил. Верил, что именно так он это и воспринимал.

— Я должен проникнуть в ваш разум.

Доктор Грейвз слегка переместил вес тела, скользнув взглядом по кабинету, как человек, которому вдруг надоело место, в котором он находится.

— Вы подозреваете меня? — голос его прозвучал почти лениво, с оттенком утомлённого актёра, которому урезали зарплату. Он не хотел этого. Разумеется, не хотел. Он изучал псионику. Он знал о загрязнении. Но он также знал, что отказаться — значит признать, что есть что скрывать.

— Конечно, — я пожал плечами и сделал маленькую паузу, давая словам разойтись по комнате, пропитаться ею, словно крепкий алкоголь в старое дерево. — Это моя работа — подозревать всех. Я вас вижу первый раз в жизни. Почему все реагируют на это так, будто я должен из вежливости первой встречи исключать их из списка подозреваемых?

Доктор Грейвз молча снял очки и медленно, как хирург, убирающий инструмент после операции, и положил их на стол. Его глаза, холодные и проницательные, скользили по моему лицу, как у скульптора, изучающего мрамор перед работой, прикидывая, где можно ударить, а где стоит оставить поверхность нетронутой. Или как таксидермист, оценивающий, что можно сохранить, а что уже мертво. На миг мне показалось, что это он должен был проникнуть в мою душу, а не наоборот.

— Давайте, — сказал он.

Я сел напротив. Револьверы. Вздох. Закрытые глаза. Шаг внутрь.