A still small voice

Совесть, как героиня моего романа с собственной персоной, понимается (не мной) как синоним стыда. Это может в известной степени так и есть, но чистая совесть вне стыда, и на практике она нередко действует вопреки стыду: там, где стыд является лишь реакцией на нарушение запретов и табу, внутренних или внешних, совесть имеет ввиду достижение личной достоверности, не чураясь относительно запретных тем. Она призывает не к снятию «запретов», или общественных табу, но к самостоятельному внимательному изучению вопроса. Понятно, что для того, чтобы познать себя, необходимо проделать путь, который не означает никакого автоматизма. Можно сказать, именно совесть, как руководящее чувство, голос и принцип, или «внутренний свидетель», была и остаётся основным принципом философии. Никакая философия не может быть построена на самообмане (разве какая-нибудь «философия самообмана», что претворяется философией в собственном смысле). Однако и честность в этом отношении не гарантирует того, что после проделанной работы и извлечённого опыта, что-то останется, что можно продать. Совесть — это не только чувство того как надо и как должно, но это ещё и чувство, желающее быть собой, несмотря на то, что параметры мира современного ему не вполне соответствуют: параметры можно менять. Она свободна от целесообразности, кроме той, что имеет ввиду самопознание. Поскольку чистая совесть — свободная совесть, основное действие совести, если его как-то оценивать, состоит в том, чтобы помочь сделать выбор, который никто за тебя не сделает.

Совесть освобождает от навязываемых мнений и опасных иллюзий, от лишней информации. Она состоит преимущественно в том, чтобы освобождать, а не подчинять, хотя многим может показаться совершенно иначе. Будучи как бы «ядром» философии, совесть свободна от законов диалектики (при этом свобода здесь не означает «незнание»). Автономия совести противостоит внешним авторитетам в той степени, в которой «внешние» авторитеты руководствуются жаждой власти, злобой, завистью, хитростью и прочими порочными благодетелями, которые ими умело маскируются. Но подлинная власть, как было сказано, есть власть над временем, а такой властью никто из людей не обладает, потому что тогда апокалипсис уже бы наступил.

В статье К. Г. Юнга «Совесть с психологической точки зрения» совесть трактуется как чувство, которое возникает как следствие отклонения от той или иной нормы, которая находится в общем употреблении. Это может быть норма сознания или норма жизни в принципе. Говорят, что у всех она своя. Но так ли это? Нередко «норма» служит инструментом для поддержания миропорядка, который зиждется на основе баланса сил или некоего компромисса. Таким образом «норма» является средством манипуляции в нравственном отношении, инструментом власти. В психологическом отношении норма чего— бы то ни было есть планка допустимого, за которой начинается нечто страшное, смешное или неведомое. По К. Г. Юнгу, совесть возникает как следствие «отклонения от укоренившегося путём долгого употребления обычая, от общезначимого правила». Таким образом совесть, как спутник или проводник, возникает путём отклонения от нормы, то есть причиной совести является уклонение от нормы. Путь познания совести, таким образом, это путь уклонения того, что является индивидуальным, от унификации, утилизации, оптимизации, систематизации и т. д. Например, в качестве «категорического императива» для уклонения может выступать, например, «Десять Заповедей» или какая-нибудь их модификация (в духе «Принципов истинной человечности» Я. А. Мильнер-Иринина). Важно помнить, что «сатанинское» переворачивание заповедей является своего рода «моралью наоборот», когда совесть учит свободомыслию, свободе вообще. Мораль, как и антимораль, не свободна, но подчинена коллективному организму, обществу в целом, что оказывает унифицирующее воздействие на личность индивида, но в этом-то конфликте и рождается героическое во всей смешной претенциозности.

Совесть, что возникает в результате уклонения от общеупотребительного правила, свидетельствует о том, что нарушенный обычай, ритуал, привычка, сформированная в результате длительного употребления, высвобождает место для чего-то ещё, то есть для творчества, если угодно (а если — не угодно, то тогда она показывает суть вещей, учит нигилизму в широком смысле). Обычаю противопоставляется необычное, что пугает и в то же время страшно радует. Чаще «необычное» становится фетишем и предметом спекуляций, превращаясь в очередную обыденность. Превращение происходит незаметно (на уровне подмены понятий), поэтому совесть всегда «начеку» и, при этом, налегке. Будучи усвоенной массовой культурой, она перестаёт быть собой, поскольку в основе всякой массовости лежат те или иначе обычаи, механизмы. Обычаю же противостоит сюрприз. Большой сюрприз в чём-то как маленькая революция (предлагаю задуматься над весомостью тезиса). Когда мы берёмся за странное, неизвестное, таинственное, и объясняем путём известных аналогий, мы объясняем себе себя, постигая границы. Мы познаем границы посредством эмпирических данных этого мира — посредством родного языка. Это один из путей, и совесть, сущность которой двойственна, обладает как бы «полицейскими» функциями, но и в то же она есть некое вечное преступление (но не в правовом смысле, конечно, а в более интимном). Если она возникает как нарушение обычая, то её демон, или нрав, то есть уникальный способ быть, является как нечто, постижимое за пределами рассудка, является, как и жизнь, чем-то непостижимым.

Ф. Ницше писал о «интеллектуальной совести», которая не позволяет ничего принимать «на веру»: «интеллектуальная совесть» требует личного опыта, который получается в результате эксперимента, который едва ли может быть унифицирован без потери сути. Совесть стремится к независимости от того, что называется «традицией». Если она возникает в результате уклонения от нормы, она может служить проводником уклонений, культивацией гордыни, первородного греха, с которым имеет дело познающий (взгляд метафизика есть долгий взгляд назад, в глубины психической истории — туда, где рождается душа). Познание добра и зла, в библейском смысле, и познание жизни, вечной и бесконечной, противоречат друг другу не до бесконечности и норма есть своего рода уклонение от ненормального, что, высвобождаясь, не нуждается в какой-то сатисфакции. Двойственность всего, как и двойственность сознания, особенно даёт о себе знать в уединении, или в процессе медитации, что нынче модно. Но любая мораль (и мода в этом смысле есть выражение и общественной морали, подтверждающей солидарность с общим вектором развития) стремится привить совесть, сделав её безопасной для общества. Таким образом, совесть возникает в результате уклонения от обычаев как источник необычайного и необычного. Совесть, как тихий голос изнутри, обладает энергией атомной бомбы, которая может уничтожить весь мир на радость одним и к вящему ужасу других.

В подтверждение выводов, которые мы делаем, мы можем ещё разок сослаться на К. Г. Юнга: «если голос совести есть глас Божий, то авторитет у него должен быть непременно более высоким, чем у традиционной морали». А что если совесть, как глас Божий, и вовсе противоречит предписаниям морали, что тогда? Традиционная мораль формируется на основе совести и через совесть, что, помимо прочего, есть ещё форма психической власти. Поскольку совесть, как состояние сознания, в котором оно формируется и информируется, есть источник морали, она безусловно выше и вне морали. Однако это, конечно, не значит, что она призывает к аморальному поведению, что есть в этом смысле как бы вывернутая наизнанку мораль. Поступки, совершаемые, или не совершаемые «по зову сердца», предшествуют «нечистой совести», которая ре-активна по отношению к волевому бессознательному акту чистой совести, то есть являет собой ресентимент. К. Г. Юнг отмечал, что «в зависимости от условий», совесть «называют демоном, гением, ангелом-хранителем, внутренним голосом, внутренним или высшим человеком». Таким образом, совесть является чем-то безусловным, что в зависимости от условий, времени и места, традиций и обычаев, может принимать очень разные вид (и нередко противоположный, сбивая тем самым «с толку» неофитов). Отсюда совесть предшествует и, тем самым, формирует, связывает и развязывает, обнажая апокалиптическую панораму не ставшего, но ещё только грядущего. Грядущее интригует. Совесть, как весть демонов или ангелов, часто приходит во сне или наяву, указывая на тонкую связь между миром снов и яви. Однако «грядущее» суетно — оно всегда может быть изменено. Таким образом совесть, как самоутверждающийся нрав или обычай, который трудно предсказать и который всегда неизменно сопутствует герою как его тень или спутник, желает познать себя. Поскольку герой по-настоящему свободен, постольку он за пределами морали, постольку он может быть и преступником, и злодеем. И действительно, если Бог есть как бы главный судья, совесть есть тайный советник, связующий части целого воедино. Процесс совести, то есть её становление, есть то, что я обозначил как со-вещание, что также можно интерпретировать как совет, вече — собрание ангелов и демонов, людей и не людей… Так или иначе, совестный процесс предполагает поиск, в котором ведущая роль отводится сомнению, размышлению и стоянию на своём, на одном и том же месте, если так заблагорассудиться.

В статье «Круги нечистой совести. Ницше и Фрейд» американский философ Джудит Батлер, труды которой оказали значительное влияние на исследование «квир-теории», задавалась вопросом: «Почему тело, наложенное само на себя, становится фигурой того, что значит быть сознающим себя бытием?» Можно возразить, что выражение «тело, наложенное само на себя», вырванное из контекста статьи, либо в силу несовершенства перевода, кажется чем-то не совсем понятным. Что здесь имеется ввиду? Имеется ввиду отнюдь не «соитие двух или более тел», что в этом смысле не было бы наложением на себя, но скорее некое соитие одного тела, просто каким-то странным образом разделённого надвое (а, стало быть, речь о восстановлении одного). То есть — речь именно о восстановлении путём наложения одного на одно есть инобытие другого. В качестве результата такого «наложения» предполагается достижение желаемого состояния. Речь, по вероятности, именно о восстановлении, что, как регенерация, требует обращения вспять того, что предполагает наличие силы. Процесс этот, прежде всего, психический, а затем — физиологический. Итак, «наложение», о котором речь, предполагает психофизиологическую двойственность тела, что само не принадлежит себе. Под «телом» надо понимать не только и не столько физическое тело, сколько то, что можно обнаружить в натурфилософских описаниях времени как субтильное тело души. Что имеется ввиду под этой таинственной субстанцией? Раздвоенность, что является основой для самости, получается не только через половую дифференциацию, которая не всегда «налицо», но и через отделение души от тела, что называется «работой в чёрном», нигредо, и представляется как акт сепарации, что есть одно из непременных условий становления своей уникальной способности быть. Таким образом, «тело наложенное на себя», подразумевает состояние андрогина, сочетая мужскую и женскую ипостаси цельной личности.

В древнегреческом мифе об андрогинах, к которому обращается Платон в диалоге «Пир», в качестве Андрогина выступает героический предок людского рода, обладающий признаками обоих полов и подобный по силе Титанам. За притязания на божественный порядок, Андрогин был разделён надвое (отсюда разделённость как метафора несовершенства человека). В результате «рассечения» Андрогина возникает в этом смысле пол как таковой — возникают мужчина и женщина (понятно, что речь здесь не о физиологии, сколько о мета-физиологии). Возникновение, или генезис, есть, конечно же, таинство, что наш герой романа с собственной персоной Тимур Алый пытается постичь и постигает при помощи искусства диалектики. Эротическое влечение заменяется на влечение к восстановлению божественной цельности (утерянного образа и подобия своего). В каком-то смысле это влечение есть либидо наоборот, что З. Фрейд трактовал как «мортидо» или «деструдо» (тёмная страсть или страсть к разрушению). На роковое это безумное влечение наложена печать проклятия, и оно представляется рассудку противоестественным, ибо противоречит воле Бога или богов. Но у человека есть воля для того, чтобы противостоять. Отсюда проклятая мудрость, о которой уже упоминалось, есть форма совести, то есть форма формирующая. Фигура «знающего себя бытия», о которой писала Дж. Батлер, знакома в теории и на практике с проблемой двойственности как с проблемой пола и цельности, символ которой андрогин. Поскольку андрогин, герой-полубог, обладает свойствами обоих полов, он представляется нам как нечто совершенное, как недостижимый идеал, о котором напоминает нам нашa still small voice. В теме преобразования души и тела вопрос о половой дифференциации имеет особое символическое значение, в котором фигура андрогина выступает в качестве символа преображения материи. Половая разделённость выступает в качестве фундаментальной раздвоенности, затрагивающей основы экзистенции человеческой. Речь о «наложении тела на себя», что есть акт «сознающего себя бытия», есть выбор в пользу «не быть». Отсюда на вопрос, что значит «быть сознающим себя бытием», ответом будет — быть другим по отношению к себе, быть наблюдателем. Таким образом, условием опыта совести и осознанности является «обратное включение», что даёт возможность опыта, посредством которого человек познается как своя собственная мера, как свой особый нрав. То, что я здесь называю «обратным включением», предполагает и свою принципиальную обратимость, воспроизводимость. И если забвение есть условие эксперимента, то восстановление сознания есть условие опыта. Человек — постольку человек, поскольку свободен выбирать между быть или не быть. Это так чисто в теории. От человека мало что зависит, но, что зависит, имеет принципиальное значение. От человека зависит быть или не быть (при том, что, появляясь на свет, он не спрашивает себя об). Бытие есть данность, условие выбора. Обязательным условием является обратное воссоединение того, что было рассечено как цельность и разделено. Условием опыта, как сказано, является разделение, сепарация, которой предшествует воля или желание знать, или «иметь-совесть». В том случае, когда индивид не может быть воссоединён с космическим архетипом, со звездой, он становится навсегда другим, что действительно так для двойников, теней, призраков, големов, кукол, существ, обитающих там, на той стороне, что называется инобытием [anderssein]. Инобытие вещи — это её мечта о себе, это её сон. Инобытие — это, таким образом, ещё и мера бытия. Отсюда то внимание, которое мы уделяем снам, не всем, конечно, но осознанным, вещим (тем, что совесть идентифицирует как таковые).

Обратимость, как механизм для инверсии, даёт возможность заглянуть за пределы концентрических кругов остывающей вселенной. Если, по Дж. Батлер, «тело, наложенное на себя, становится фигурой того, что значит быть сознающим себя бытием», то тело, не наложенное на себя, соответственно, не становится такой фигурой — фигурой «сознающегося бытия», то есть субъектом. Такое тело не становится вообще ничем, оно просто не становится. То, что не становится, таким образом, поскольку существование есть становление. Такое «тело» является фигурой чистой, априорной совести. Такому «телу» удалось избежать «познания», в основе которого основательное и безотлагательное сомнение. Путь к осознанности лежит через безумие, что само по себе бесподобно, божественно и не связано с реальным опытом. Поэтому фигура «сознающего бытия» это фигура насквозь субъектная. По отношению друг к другу такие фигуры — зеркала, которые, направленные друг на друга, образуют зеркальный коридор, который служит своего рода порталом для существ иных уровней бытия. Прообразом такой фигуры субъектности является сократовская фигура философа, например, который познал, что не знает ничего. Такая фигура есть фигура вирусная, что как бы «заражает» философским стимулом другого. Тот, кто не знает, есть «нулевой субъект», аватар природы, которая любит прятаться. Прохождение через стадии безумия на определённых ступенях даёт ощущение Победы, которая по возвращению в себя оказывается временной и которая оборачивается поражением. Этому не стоит удивляться, ведь и победа, и поражение, есть две стороны одной медали. По Батлер, основу субъекта закладывает трактуемое как некое «фундаментальное подчинение» насилие, что связано с рождением и смертью, которые неизбежны. Младенца не спрашивают, прежде чем появится на свет, о том быть ему или не быть — желает он того или не очень. Этот выбор он осознаёт постфактум как возможность не быть. Однако поскольку бытие есть акт чистой воли, можно полагать, что он желает быть априори, даже если не помнит. Поэтому, по экзистенциальному проекту, и предлагается вспомниться — вспомнить себя. Что есть это «фундаментальное подчинение, без которого нет субъекта»? Источником подчинения является воля или пестуемый нами внутренний голос, способный провести нас к Свету.

На человека возложена большая ответственность, и от него зависит очень многое, несмотря на то, что мир мусора и свалки пытается внушить то, что от него ничего не зависит. Это не так! До сих пор человек выбирал ничью, сохраняя между добром и злом нейтралитет, но апокалипсис где-то рядом таится, например, — во снах. Итак, ситуация постоянно и стремительно меняется, и на замену естественному, наводя на обывателей ужас и страх или, напротив, вселяя большие надежды, выходит искусственный интеллект

Цель освобождения от диктатуры времени, что проявляется как условие начала и конца, а также изменений в сущем, от той или иной модели времени, которая присуща герою, что сам выражается как мысль и пафос моего труда (он, если угодно, есть моё alter ego). Время, как условие, есть вертикаль, что в контексте всего человеческого проекта, есть начало и конец — рождение и смерть. Но что есть воля к власти над временем? Людвиг Фейербах писал: «если бы не было воспроизводства, не было бы смерти, потому что в воспроизводстве это существо истощает свою жизненную силу». Под «этим существом» имеется ввиду Великое Существо, или, что можно утверждать, исходя из приведённой цитаты Фейербаха, — сам человек. Таким образом, воспроизводство и продолжение жизни, половое размножение, что свойственно не только для человека, по этой логике, приводит к смерти, или смерть есть следствие рождения, а рождение соответственно есть причина смерти. В «Лекциях о сущности религии» Л. Фейрбаха говорится следующее: «если бы не было воспроизводства, не было бы смерти». Половое размножение в этом смысле, позволим себе такое выражение, — «размножение-к-смерти», что выражает принцип инерции, противостояние которой не даёт никаких гарантий успеха и потому обречено. Но есть ли ещё какой-то способ продолжения жизни для человека, кроме продолжения рода? Например, через творчество: как вам идея жить в своих творениях? Вроде бы ничего нового, но что-то всё-таки в этом есть. Быть может, в этом и через это предполагается достичь власти над временем (что является выражением предельной воли к власти)? Однако, такая формулировка звучит чересчур претенциозно, а если что-то такое и возможно, то лишь ненароком в нашем отечестве, для чистых душой.

Отчаявшийся человек, доведённый до лая субъект, герой или не герой, обращается ко времени и пространству как единственный Штирнера обращается к собственному, он обращается к океану времени души, что постигается им в режиме совещаний между одним Я и другим, в режиме остановки времени. Сам такой режим кажется чем-то чрезвычайным? Нет, мне нет. Он чем-то похож на смерть, но всё же это другое. Причиной смертности представляется дифференциация, в том числе и прежде всего и половая, что в контексте всепоглощающего становления выражается в неоднородности всего, клубком причин и следствий, который распутывает затронутый духом вечности Кай. Великое множество мира, в качестве образа которого выступает Великое Существо, что проявляется в великом множестве вещей и явлений этого мира, является как концентрические окружности или круги, что сходятся и расходятся, как люди, вселенные, как микрокосм и макрокосм.

То, что было обозначено как «влечение к смерти» на внешнем проявлении, то на внутреннем плане есть «влечение к жизни», что связано с первородным грехом и воскресением: возгордившийся желает обрести бессмертие, не потеряв индивидуальность, сохранив лицо. Ведь если то, что рождено — умрёт, то что не рождено — не умрёт. Никогда. Отсюда и вопросы типа: может ли существовать тот, кто не был рождён? Что представляет собой такое существование? Или же всё-таки рождение и смерть есть непременные условия самого существования? Ответ, кажется, всем известен, но я пытаюсь найти его на уровне слов. В этом смысле воскресение представляется как некий немыслимый подвиг, а совесть, как a still small voice, в этом отношении есть напоминание в суете дней о быстротечности, а также о подвиге воскресения из мёртвых.

В наше время, в эпоху бурного развития искусственного интеллекта и информационных технологий, совесть актуальна как никогда, поскольку она служит напоминанием о постоянном в океане непостоянства, а также о естественном (интеллекте). А ещё она, словно ангел, является вестником меры для человека, что во все времена является константой человеческого — индивидуального и вместе с тем универсального. Универсальная сверхчеловеческая мера есть та мера, на которую только ты и никто другой можешь отважиться. С чисто формальной стороны — подвиг, о котором здесь, в контексте героической топики, постоянно заходит речь, подразумевает освобождение от земных оков и преодоление внешних пределов, коими является власть времени и пространства над разумом человека. Время и пространство, по Канту, являются не объективными свойствами мира как такового, а субъективными формами восприятия, априорными условиями опыта. Преодоление предельных оснований, в качестве которых представляются физическое время и пространство, обращает разум от промежутков, в которых он как бы «застревает», и локальных границ — к вечному и бесконечному, к основаниям, которые представляются константами. Согласно В. С. Соловьёву, преодоление «двойной непроницаемости» является вызовом для философа. Так называемой «двойной непроницаемости» мира можно противопоставить его же проницаемость и прозрачность, что представляется как реализация чистой совести. В «двойной непроницаемости» одно внешнее время приходит на смену другому внешнему времени. Каждая такая временная формация есть мера (но не своя, а общая, общественная, мера). Но чтобы одно время не вытесняло другое, но сочеталось бы с ним, с другим, со следующим временем, следует достичь своей меры, которая универсальна. Поэтому необходимо снятие всех ограничений и отказ от суетных суждений. Разве может быть иначе для того кто встал на путь преодоления искусственных барьеров? Всё возможно посредством той власти, которая есть у Бога. Конечно, отнять и поделить эту власть звучит очень смешно сегодня, но ведь когда-то было не до смеха. В этом есть большой риск и, безусловно, сказывается дух времени.

Русский философ XIX века Николай Фёдоров выступал за творческое соучастие людей, всех живых и мёртвых, в общем деле преображения Вселенной. Сегодня Вселенная, что в монотеистических религиях понимается как творение Бога, в основном рассматривается отдельно, в духе пантеизма, как инобытие Бога. Человечество стремится освоить пространства Вселенной и в само это стремление есть что-то очень человеческое. Принципом консолидации живых и мёртвых является совесть как религиозный принцип. Под «общим делом» Фёдоров понимал «всеобщее воскрешение жизни», что пусть и звучит несколько курьёзно, на самом деле есть мечта человечества. На первый взгляд проект возвращения регенерации жизни, возвращения мёртвых к жизни, может показаться безумным или бредовым, но это только лишь на первый, беглый и поверхностный взгляд, который всегда со стороны. В обществе отсутствует интеллектуальная элита, но во всех сферах сегодня преобладают пошлые дельцы как эталонные образчики успешности, как примеры для поражения миллионов, и, как гласит известное крылатое выражение из Книги Экклесиаста, приписываемой царю Соломону, «всё суета, и нет ничего нового под солнцем». Всё, что было, повторяется вновь. Некоторые называет это «любовью». Всё же есть что-то ещё, что-то за пределами круга смертей и перерождений. В том, что именно это есть, мы и пытаемся разобраться, не боясь заскучать при этом.

Утопический проект Н. Ф. Фёдорова представляет собой проект христианского коммунизма, в котором побеждено или каким-то таинственным образом преодолено само время как источник отчуждения и «враг». Проект «общего дела», который развивал философ-«космист», есть поистине проект вселенского масштаба. В его основе сверх-актуальная идея преодоления мирового разделения, раскола между внешним и внутренним, идея преодоления самой бездны, которая есть в мире, которая и есть мир в каком-то смысле. Бездна или пропасть между человеком и человеком, между народами на Земле, выражает то, что «московский Сократ» Николай Фёдорович Фёдоров называл «небратским состоянием», под которым понималось состояние разобщённости в отношении главной общечеловеческой цели и ценности, что предполагает «всеобщее воскрешение жизни». Осознание этой общности целей предполагает преодоление «небратских» состояний (среди которых есть множество всего — от обыденного малодушия до глобальных катастроф). Однако основные причины «небратского состояния», то есть «корень зла», лежат не столько в природе вообще, сколько в человеческой природе, которая вместе с тем даёт шанс измениться. Реализация идеи воскрешения жизни, через обращение бессознательного в сознательное, представляется как неизбежность с точки зрения христианской эсхатологии, с точки зрения идеи «конца времён».

Мировая история, или история жизни в этом мире, с точки зрения совести как понятия религиозно-философской ориентации, имеет начало и конец, то есть имеет концептуальный смысл. Если «точкой отсчёта», положившей некое условное начало историческому процессу, считать «грехопадение» Адама, что, пусть как метафора, по сей день находит животрепещущий отклик в мировой культуре, то в самом финале этого грандиозного спектакля должен состоятся грандиозный праздник, «Страшный суд», что предполагает свершение времён, когда времена и пространства будут свершены воедино. С точки зрения христианской эсхатологии, которая в общем оказала серьёзное влияние на так называемый русский религиозно-философский Ренессанс, «Страшный суд» есть явление не только метаисторическое, но и экзистенциальное, имеющее значение для настоящего человека: Страшный суд в этом смысле есть проверка совести, испытание души. Совесть, как то, что связывает с душой, с вечностью, с сокровенным и немирным «Я» человека, испытывается временем, в котором происходит, по Гегелю, становление Абсолютного духа. В этом смысле история, как чередование времён, представляется разуму неким базовым условием для обращения к субъективному — ко времени, взятому в кольцо вечности, времени души, что есть своевременность, то есть форма времени, или — самое время, власть над которым — у Бога. Проживая в социуме, будучи людьми в коей-то степени современным, ориентация на своевременность делает нас странными, но странность эта есть мера странников, а «странниками» (стоит попробовать усомниться и в том, что оно не от слова «странный» происходит) в определённом смысле являются все люди на Земле. Н. Ф. Фёдоров утверждал, что «учёные ошибаются, когда не признают проективное в субъективном», что действительно так. Более того, хочется добавить от себя, они ошибаются, когда не видят «леса за деревьями», в то время как философия пытается не упустить из виду главное, которое, тем не менее, постоянно ускользает… Оно то холодное, то горячее, то высокое, то низкое, то твёрдое, то мягкое, то красное, то голубое… Однако совесть, как субъективный проект, вовсе не нуждается в подтверждении, как не нуждается и в научной сатисфакции, поскольку она идёт изнутри наружу, и это — принципиальный момент.

Совесть экзистенциальной философии взывает к человеку в человеке, призывая вспомниться, вспомнить себя. Она призывает к принятию тотальной ответственности за то, что происходит с тобой и с миром. В статье Ж. — П. Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм» постулированы тезисы, которые во многом определяют то, что стало принято называть «экзистенциальной философией». В названной статье утверждается, что «человек станет тем, чем является его проект бытия», а также, что «если существование предшествует сущности, то человек отвечает за то, что он есть». Отсюда так называемые «проект бытия» и «существование» есть те моменты, которые обуславливают ответственность человека за своё бытие. Однако то, что человек родился и живёт оставляет перед ним, как было сказано, лишь одну фундаментальную возможность: выбор небытия. Отсюда бессознательное имеет источником момент, согласно которому причины следствий, спрятанные на глубине, скрыты в существовании — во всём: в том как и что мы мыслим, говорим, делаем, что наиболее проявляется, когда мы наедине с собой, но не только тогда (в одиночестве они более доступны и ощутимы). Таким образом, сам «проект бытия», что предшествует бытию, определяется в качественном отношении, исходя из точки своего несуществования, что не имеет никаких опор, ведь возникает внезапно, узнавая себя в зеркалах мира, порываясь их разбить подчас. Иными словами, существование — это вызов. Но если существование, где причины, как акты волеизъявления, не определяет и не формируют бытие, то оно определяется как небытие. Таким образом от человека требуется невероятная решимость в том, чтобы сомневаться до конца или стоять на безосновности, даже если потребуется шагнуть в бездну становящихся, цветками произрастающими из этой бездны в явь, возможностей. Существование, как становление бытия, не — бытие, но и не небытие, но что-то между, как мечта или как греза о бытии с чистой совестью.

В оживающем потоке всего, в танце стихий, яви и сна, в хаосе, человек, если услышит зов, демона глас, как свой, осознав себя как равноудалённое от всего, получит шанс приблизиться к подлинному, разорвать причинно-следственные связи кармы в свободном полёте над бездной. Но, как бы он не старался, он не сможет, например, пройтись по воде — здесь надежда наталкивается на отчаяние. Несмотря на то, что он не может запросто это сделать, подобно Христу и Петру апостолу, он всё же может стать невидимым, хотя бы во сне. А ещё он может летать (пока, конечно, его не подстрелят из реальности охотники, которые, как водится, всегда рядом).

Высказывание Ж. — П. Сартра гласит, что «ад — это другие», но ведь только с «другими» бытие, как событие, возможно, поскольку в равной мере оно и социально, и современно. Другие — ад, поскольку бытие с другими, в рамках, скажем, социальной той или иной системы, предполагает компромиссы со своей совестью, что в общем и добавляет адского измерения жизни. Бытие — это со-бытие, и-какое! Бытие, как событие, причём вселенского масштаба, включает в себя множество событий поменьше. Напротив, небытие, в котором обретается абсолютная свобода, приоткрывается в одиночестве, в котором различим наш ключевой экзистенциал — a still small voice совести. В одиночестве возможен полёт, который, когда бодрствуем, навевает сны о себе, а эти сны предлагается вспомнить (значит «оживить»). Выбор в пользу небытия предполагает принятие всего как оно есть, ведь чтобы летать не нужно решительно никаких усилий, как и для того, чтобы выросли крылья за спиной, при том, что жизнь в обществе сопряжена с усилиями, если не сказать — с насилием над собой, и над другими. Измена себе и измена совести — это насилие, которое осуществляется, согласно правилу, которое гласит, либо ты, либо тебя: таково негласное правило и уловка для заключения сделки с совестью, а это своего рода отрицательная прогрессия, путь в никуда и духовная деградация, которое, конечно же, старается избежать тот, кто, следуя совести, желает заботиться о себе, то есть о душе. Но есть путь воина, путь срединный путь, путь наблюдателя, созерцателя. Поэтому-то, как было сказано, и не раз, совесть ставит перед человеком ребром вопрос «быть или не быть» ему самим собой, где «быть» значит бороться за своё право быть, за свой проект бытия, отказ от которого, как и всякий добровольный отказ от свободы, или смирение перед судьбой, влечёт за собой нечистую совесть, что есть чистый «ресентимент». Борьба предполагает ориентацию на чистую совесть, то есть на реализацию проекта бытия в соответствие со своей волей, а смирение перед судьбой, потворствование малодушию, как следствие отказа от борьбы, предполагает принятие поражения. Вот что стоит за экзистенциальной гамлетовской дилеммой «быть или не быть». При этом сам выбор, который требует волевого решения, поступка, определяет и духовный статус субъекта. Герой, что сражается за чистую совесть, за право быть в соответствии со своей волей, а не сообразовываясь только с внешними обстоятельствами, с которыми ему приходится считаться, есть герой потому, что, сражаясь за право быть собой (таким, как он себя желает видеть и видит), он рискует всем, жизнью. Он как бы ставит «на кон» благополучие и успех в этом мире, которые, как общественные ценности, связаны с умением заключать компромисс с совестью, которая есть ценность индивидуальная и сверх-индивидуальная, что со стороны выглядит чем-то весьма эфемерным, то есть призрачным и ненастоящим. И это действительно так, со стороны. Что представляется эфемерным снаружи, изнутри представляется в ином свете, что, как невозможная любовь, сияет изнутри, требует подвига: через внутреннюю борьбу, через себя, через отрицание отрицания, а также и всевозможных социальных условий и препон, отделаться от которых не просто. Так или иначе, жизнь, окружённая и пронизанная снами, состоящих из загадочной субстанции, в средоточии которой наблюдается это свечение, сияние мира горнего, не имеет границ, и, как таковая, она, при ближайшем рассмотрении, и есть сама наша героическая топика.

Итак, если «ад», как со-бытие, или «бытие с другими», есть состояние, обусловленное как бы концентрацией притяжения земли, то его инобытию скорее свойственен дух лёгкости, воздушный дух, что постигается на уровне чувств или на уровне опыта сверхчувственного (что ещё называют интеллигибельным). Существование, как промежуточное со-стояние между условными «раем» и «адом», между «бытием» и «небытием», или между, собственно, «между» и тем, что «снаружи». Отсюда, стало быть, решая вопрос о совести (посредством совести же), решается и вопрос о самой душе, что представляется в мире дольнем некой главной ценностью, которая, будучи нематериальной, не подлежит разрушению и может быть спасена и отправлена в рай ещё при жизни. Мой герой, прислушиваясь к шорохам и скрипам шестерёнок вселенского механизма, что, как состояние вселенной, обладает потенциалом быть всем, что угодно душе.