Совести зеркальный коридор

Человеку свойственно ошибаться, а ещё свойственно испытывать страх (и трепет) перед тем, что неизвестно, перед будущим и прошлым и даже перед настоящим. Страшно всё, что происходит на самом деле, ведь оно обладает тенденцией к необратимости. Человек боится того, над чем его власть не распространяется. Вместе с тем человеческому роду свойственна гордость, или — гордыня, что возвышает его над другими тварями. Гордец — безумен и смешон, он боится прожить жизнь впустую, не сделав имени себе и не оставив следа. Он боится конца и начала. Откуда возникает страх быть никем — прожить жизнь как будто нет тебя на свете? Откуда страх и какова его природа — задаётся вопросом разум в безумном этом мире, в котором соревновательный характер имеет довлеющее значение в разных сферах человеческой деятельности. Исключением является лишь то, что человек делает перед лицом вечности — в минуты осознанности. Человек находит оправдания для поступков, но всё чаще в них не нуждается вовсе. Поэтому оправдания за слишком человеческое берут на себя культовые фигуры, что являются как бы «козлами отпущения», из которых общество, объединённое страхом перед неизвестностью, создаёт себе кумиров. Человек имеет множество способов оправдания собственных поступков, которые он совершает вынужденно и не по собственной воле, но по безволию, из-за малодушия. Постоянные оправдания призваны компенсировать последствия малодушия, которые можно обозначить словом «несвобода». Компенсация даёт разумные (на первый взгляд) обоснования компромиссам совести, что, как сделка, заключаются. Оправдания зачастую выглядят как циничное отношение к идеалам, которым не суждено сбыться. Но остаётся смириться со своим положением и унять гордыню, которая всегда восстаёт. Положение человека уравновешивается определёнными успехами в делах общественных, а также верой, от которой если и остаётся что-то, то это — взгляд белокаменный. Страх быть никем сбивает с толку, понуждая к ложным поступкам. Страх уравновешивается желанием стать кем-то. Но значит ли это, что быть человеком значит быть кем-то? Или, может, быть человеком значит быть никем? На самом деле оба варианта не верны: быть человеком значит просто быть. Мы говорили, что человек в сути своей — это возможность, которую каждый индивид волен использовать или не использовать так, как ему заблагорассудиться, что есть будет реализацией его естественного права. Существование, как рефлексия, или отражение в зеркале мира и размышление о природе своих отражений, есть некоторое движение.

Современной жизни свойственно центростремительное движение, ей свойственна ставка на скорость и на успех (производное от слова «успеть»). Современный человек участвует в забеге, обусловленном ценностями и мировоззренческими установками, которые так или иначе разделяет соучаствующий. Современность — это буквально совместное время, или совместное времяпрепровождение, под которым я подразумеваю сей забег, который ещё зовётся тараканьими бегами, мышиной вознёй и так далее. Поколения, сменяя друг друга, представляются друг другу отдельной реальностью, которая связывается совестью. Совесть в мире изменений есть константа, призванная реагировать на изменения, происходящие в сущем, что познаётся посредством изменений происходящих в нём. Если совесть, как связь поколений, постигается через поколения, сменяющие друг друга, то и современный человек, успешный, или стремящийся к успеху, боится покоя или застоя: он боится того, что бы просто быть, боится не успеть куда-то вместе со всеми, или запрыгнуть в убегающий поезд: поторопись, о современник! Со стоянием на месте ассоциируется смерть. Ещё существует поговорка народная: в тихом омуте черти водятся. Одиночество добровольно и осознанно как сделанный выбор. Человек страшится того, от чего он бежит, что и настигает его в конце. Если в беге часов и времён, за которым стремится поспешать человечество, делает человека ошибающимся существом, то в осознанной остановке неизбывное становится вопиющим. Ритм жизни диктует условия, которые искажаются совестью, которая, как призрачная химера, может выступать, и выступает, принципом связи поколений в рамках некоего общего единого процесса. Отсюда идея власти сводится к власти над временем, которая — у Бога, что — вне времени и изменений. Эта идея может подвергаться всесторонней критике ввиду её как бы нелепости со стороны, она может быть и просто проигнорирована как несущественная или бредовая, но это, в общем, не отменяет её актуальности, поскольку актуально на самом деле то, что не просто актуально, но мета-актуально, не так ли? Так!

Сегодняшний человек увлёкся искусственным или сверх-искусственным: искусственный интеллект вытесняет естественный. Это увлечение не ново, но в связи с развитием информационных технологий выходит на новый уровень и соответственно вопрос о выборе ставится сегодня как никогда. И всё же — научные и технические инновации подают надежды на то, что человек будет облагодетельствован фундаментально. Современные чаяния уравновешиваются страхами, а шансы на успех способны стать причинами непредвиденных обстоятельств, последствия которых сложно просчитать. В XXI веке человечество вступает в фазу непредвиденных обстоятельств. Отсюда всплеск активности всевозможных предсказателей и толкователей виртуальной этой реальности, которая всё дальше и дальше от первоначал. Современная цивилизация движется по заданной траектории. Но что послужило толчком движению? Совесть, как тихий-тихий голос, или шёпот демона, доносится до полусознательного состояния отголоском из иного мира, с которым складываются весьма странные и неоднозначные отношения: то ли он пытается отделаться от неё (от совести), забыть и утилизировать, как нечто ненужное или лишнее, и начать, как говорится, «дышать полной грудью», то ли порывается отдать себя всецело в её власть, которая полагается на непосредственное. Как правило (это отмечал ещё Бертран Рассел), человеку, который мыслит себя мыслящим, свойственна нерешительность. Так и нашему герою: он мечется от бравады к унынию, и единственное, что удерживает его в пределах весомых этих противоречий — страх, фундаментальный и безотчётный, что скрыт на глубине природы.

Философия, но не как профессиональная деятельность в рамках системы, а как некоторое такое как бы естественное влечение к Премудрости-Софии, есть дело, связанное звеньями совести (copula mundi), которая, впрочем, бывает истинная и ложная, то есть разная, скрытая за множеством ликов и масок. Все они представляют собой ценность, поскольку являются формой совести как Софии, Премудрости, что в отличие от знания, истинность которого определяется целесообразностью и полезностью в условиях экономико-ориентированной современной жизни, есть знание не утилитарное и не подлежащее утилизации. Это знание нельзя назвать истинным, но и ложным — нельзя. Оно промежуточное, риторическое. Его даже знанием в строгом смысле вообще нельзя назвать. Сомнений бы у философа не было, если бы было знание. Выгода, польза, необходимость, нужда, или корысть — всё это факторы, мотивирующие людей быть кем-то, делать что-то. В большинстве своём все стараются быть прагматичными, что служит целям самосохранения, иначе — провал неизвестного мрака. Впрочем, через искусство и через иные формы развлечения и отвлечения общество пытается работать со стихией неизвестного, со своей смертью как неизбежность другого, и это имеет психотерапевтический эффект. Если человек двигается согласно наименьшему сопротивлению среды, если человек, что называется, конформист, или обыватель, то герой в этом смысле, напротив, двигается согласно наибольшему сопротивлению среды, согласно своей природе, которая противостоит инерции падающей звезды. Движение или же само стояние, так или иначе, обусловлено конфликтом внешней и внутренней среды, или обусловлено, так сказать, конфликтом сред. В этом конфликте, столкновении, есть тайная гармония, равновесие, которую мы здесь и обнаруживаем просто для того, чтобы показать её, ради искусства. Тот, кого мы окрестили как героя чистой совести двигается согласно герметическому принципу Solve Coagula, балансируя на грани, пытаясь найти устойчивость или равновесие в кромешной пустоте. Плыть против течения — это удел одиночек, которые выпадают из контекста, что предполагает определённое время и место.

Предшествующее совести желание, являющееся её условием, есть мутное чувство, желание сильное и противоречивое — в равной мере деструктивное и творческое: необходимо что-то разрушить для того, чтобы что-то построить, и, разумеется, наоборот. На то и необходимость. Другое дело — обходимость. С точки зрения обходимости вовсе и не надо ни разрушать, ни строить… не надо вообще принимать никакого деятельностного участия во вселенской суете. Платон описывал природу желания как нехватку, которая свойственна человеческой природе и которая, тем не менее, не может быть восполнена до конца. Жизнь — нехватка, которая желает быть восполнена. Обходимость возникает как результат изобилия — когда всего в избытке, и характеризуется как счастье. Но нужда и нехватка — вот основа желания: поскольку природа, как известно, не терпит пустоты, пустое вытесняется из среды как полое, пустое, становясь чем-то вроде дырки от бублика. В работе «По ту сторону принципа удовольствия» З. Фрейд разделяет основополагающее желание человека, так называемый «основной инстинкт», надвое — на «либидо», с одной стороны, и на таинственное влечение к смерти, что находит выражение в формах саморазрушения «деструдо» и «мортидо». Фрейд трактовал «страсть к разрушению» как дополнение к «либидо», а не как самостоятельную страсть. Вселенная, или природа, находясь в своём сосредоточении, таинственна, и демонстративное выворачивание всего наизнанку, что, порой, предпринимают всеразличные «потрясатели основ», является попыткой разоблачения собственной глупости, прежде всего. Что ж, не будем им в этом препятствовать.

Стремление к совершенству сквозь время и пространство, представляется безрассудным тому, кто предпочитает просто плыть по течению, не утруждаясь сомнениями, душевными муками и иными терзаниями относительно того, что рассудку представляется как очевидное. Бунт против «очевидностей», против предрассудков, смешон он или трагичен, занимает своё достойное место в культуре — сегодня бунт ассимилирован, включен в систему общих ценностей. Вместе с тем бунт растёт изнутри, из будущего (которого ещё или уже нет), из иллюзии пустоты, сама мысль о которой способна дать крылья тому, кто желает взлететь. Разум задаётся вопросом о собственной судьбе в мире и о судьбе самого мира, с которым он связан. Разум, оторванный от своих условий, чистый разум, — явление кризисное, поскольку дать ответы на вопросы, которые ставит перед собой, он находит затруднительным. Ещё бы! Но что разум не в состоянии постичь, то неизменно даёт почувствовать совесть, подключаю и память, как анамнезис, или припоминание своего призрачного предназначения. Осознание это, однако, даёт возможность и изменить предначертания. Однако всё то, что может быть прочувствовано и пережито, не так и просто выразить словами.

Тот, кто говорит правду, тот навсегда опоздал — он всегда не вовремя и не на своём месте. Он не стремится к успеху, поскольку не стремится успеть или вообще успевать. Тот, кто говорит правду, тот никуда не спешит, потому что правды, а тем более — истины, в суете сует нет (и быть не может). Напротив, истина (что незыблема), если приоткрывается страждущим, то делает это в созерцательном молчании, в уединении, в тишине. Успех (который от «успения») подразумевает поспевание за всеми, то есть «реализацию» (и непременно «утилизацию») себя в системе — в обмен на материальные блага, репутацию, общественное признание. Общественная жизнь, что непременно имеет соревновательный характер, есть тотальный маскарад, весёлый карнавал, потому что полна иерархий и значения тогда, когда по ту сторону всё — равно, — и небо, и земля… Будучи, таким образом, главной мерой, мерой мер, человек решается на то, чтобы задавать снова и снова вопросы своей судьбе, которая, впрочем, универсальна. Не есть ли это путь проклятой мудрости, или путь в никуда? На этот вопрос, как в пьесе Блока, «нет ответа — тишина…» Но внимая своему внутреннему голосу, мы совершаем поступки, которые со стороны могут казаться нелогичными или даже просто идиотскими, но только лишь следуя своей внутренней логике, как форме достоверности, мы можем пройти свой путь честно. Честность постулируется на пути как высокая добродетель, без которой мы ищем и обязательно находим обходные пути, которые ведут не туда. Обходные пути ведут нас к сделкам со своей совестью, что представляются нашему земному рассудку как необходимые, а потому логичные и единственно правильные. Но есть ли это так на самом деле? Противоречия мира составляют, с одной стороны, хаос, а с другой — баланс. В действительности тот, кто идёт против течения, против системы, действует непостижимо, потому что кто идёт против очевидного для всех или вопреки рассудочным истинам, взывая к безумию (неважно насколько инфантилен этот поход), тот двигается вовсе не вопреки вселенскому закону, но вопреки порочной в основе своей системе. Тем не менее — именно совесть, а не страх, является спутником тому, кто отважился идти против (это спутник есть своего рода связной). Общественное признание, или успех, вовсе не является главным ориентиром для того, кто ориентируется в своей жизни на совесть.

Двойственный по природе (общественный и сокровенный) человек, когда узнаёт себя в зеркале мира, а такое происходит, если быть честным с собой, достаточно часто или почти постоянно, спрашивает о природе, о мире, о «зеркале»? Он спрашивает само «зеркало» о природе мира? Он находит как бы собственные отражения в других, таких же, как он сам, зеркалах этого мира. Вместе они, эти зеркала, отражающие друг друга, актуализируют зеркальный коридор (совести), и это повод для серьёзной паранойи. На деле никто ничего не знает об этом, кроме того, что природа сакральная, поскольку живая, но, как известно, некоторые не знают и этого. Более того, никто не знает себя, никто не знает о себе главного — того, что он, собственно, никто. В действительности люди в отчуждённой совокупности, оказавшиеся в «междумирье», что есть манифестация открытости мира и миру, раскрываются как зеркальный коридор, как результат направленности одного человеческого зеркала на другое, что являет собой союз ничтожеств, знающих о себе по-крайней мере, что они есть. Одно «зеркало», направленное на другое, образует зеркальный коридор совести, этакий союз, гости которого почти всегда враждебны к человеку (при том, что являются творениями тех людей, что, возомнив себя равными Всевышнему, являются адептами «злой» или «проклятой» мудрости).

Такое взаимодействие, как творчество жизни, предполагает создание искусственных живых существ — так называемых «андроидов», «гомункулусов», «големов», а также много чего весьма странного ещё. Однако важно, что тот, кто занимается подобного рода «взываниями», может оказаться жертвой собственных творений, пробужденных к жизни. Естественное в человеческой природе постепенно вытесняется искусственным, а сам человек становится не нужен окружающей искусственной среде, которая сама, как тень «Великого Существа», обретает автономное существование и скоро может перестать испытывать зависимость от своего «Творца». Эти опасения не случайны и хорошо известны: тема техногенной катастрофы и выживаемости на планете является актуальной и очень «злободневной», и, возможно, в этом пересекаются планы бытия. Если ещё в своё время Ф. Ницше констатировал «смерть Бога», что есть метафора тех перемен, которые происходили в XIX и XXвеках, то сегодня найдётся кто-нибудь, кто констатирует «смерть человека». Если кто-нибудь жаждет что-либо сильно, и, чтобы заполучить это, готов пойти на преступление, с ним связанное, то он не чужд героическому, поскольку героическое сопряжено с нарушением границ в той мере, в которой всё антигероическое, «трикстерское», предполагает умение балансировать на грани дозволенного и недозволенного, что расходятся не до бесконечности, ведь дозволенное сегодня когда-то не было таковым.

Итак, проблема совести, к которой в ходе размышления, мы постоянно возвращаемся, понимается как следствие нарушения меры, что служит нам естественной границей. Нарушение меры происходит следствии нечестивого поведения или бесчинства, что призвано «пробудить» совесть, которая воспринимается как ценность, или техника, приближающая нас к границам познания себя, что предполагает погружение в свой персональной ад. Пробужденная совесть — призрак, нечто удивительное. В этом плане наше Желание — это, прежде всего, желание совести, и это странное желание является как бы предшественником совести, которая, пробуждаясь в некоторой точке не-возврата, становится спутником, путеводителем по личному аду, который, представляясь рассудку бесконечным, есть то, что мы обозначили не иначе как «героическая топика чистой совести». Ад — это не место и не время, но — иллюзия места и времени. На стадии предшествования, до возникновения призрака совести, совесть пребывает в чистоте, то есть её как бы нет, или же она есть лёгкость бытия, переживание радости. В противовес индивидуальному подходу, существует общий, который предполагает нахождение компромисса с совестью (при том, что чистая совесть не терпит компромиссов, то есть требует жертв). Компромисс — извращение и искажение, капитуляция перед идеалом, который рассудку земному всегда представляется обманчиво недостижимым словно некий мираж. Компромиссное отношение к чему-либо есть самообман, который гласит: обмани себя, но так, чтобы ложь стала правдой, ведь ты не только обманутый, но и тот, кто обманывает. А что в этом особенного? — спрашивает отравленная ложью совесть, — кто в этом мире не претворяется, не лицемерит? Общее не должно обуславливать индивидуальное. Совесть, что одна на всех, может быть препятствием, но не условием, поскольку всегда на добровольных основаниях. На пути к успеху, личная совесть зачастую воспринимается как помеха — как то, что мешает двигаться вперёд — по служебной лестнице или к мечте, которую предполагается купить за деньги, либо добыть как-то. Следование совести обещает нам выход за пределы обыденности рассудка, но для того, чтобы следовать на её зов, вслед за ней, стоит отважиться, стоит рискнуть. В той или иной форме совесть выступает как голос, зов мечты или идеала, который мы предаем постоянно, ведь просто плыть по течению для достижения чистой совести слишком легко, чтобы быть в этом мире, которому в общем более-менее всегда свойственен дух тяжести, которому мы и предаемся в забвении, утопая в этом мире, что освобождает от небесной этой лёгкости. Чистая совесть вовсе не предполагает воссоединение индивидуальной и социальной стратегий развития на основе компромисса или какого-то консенсуса; это — безумная мечта, на крыльях которой воспаряет наш не-вымышленный герой.

Страх оказаться «не у дел» — на периферии жизни, то есть прожить жизнь так, словно нет тебя на свете, не оставив следа, есть страх пустоты, страх ничто. Этот страх заглушается шумом больших городов, шумных дискотек и упоительных вечеров; страх растворяется в нём. Забвению страха противостоит совесть, с которой страх находится в союзе. Чистой же совести свойственно счастье, что есть крайне загадочное и в то же время простое состояние. Страх бывает разный: мелкий, низкий страх нередко толкает на предательство. Но есть высокий страх — страх предать кого-то или себя, собственные мечты и идеалы, что, как высь, остаются недостижимо-манящими. Предательство в этом смысле начинается с пересмотра своих установок и клятв детства. Страх — чувство человеческое, и, быть может, даже слишком: человеческой природе, как известно, в принципе свойственна глупость, что заслуживает определённого снисхождения со стороны иных сил, которые сходят с небес или восходят из ада к мир людей, что является в этом смысле миром возможностей, срединным миром, а также миром совести. Раздвоенный отдаётся во власть случая, уповая на жребий, в котором ищет для себя возможности, не находя их в другом. Но тот, кто оказывает судьбе сопротивление, разжигает огонь совести. Поэтому-то и «тотальная распродажа» современного мира, девиз которой «продай себя!», есть норма современной жизни в обществе, где сделка с совестью есть более-менее общее место. Сегодня, как и всегда, «тотальная распродажа» — это mainstream.

Коль скоро тело есть пища для червей, то душа — «амброзия богов». Но не есть ли разотождествление души и тела — лишь ещё одна условность, то есть уловка рассудка? Человеку свойственно ошибаться, и поступок, расцениваемый как плохой, может стать опытом совести при должном с ним обращении (здесь играет роль осознание нечестивости, или раскаяние как факт сознания). Очистка совести предполагает извлечение опыта существования, что также есть опыт сумасшествия, безумия. Кто проделал работу над ошибками в своей жизни и осознал себя, тот встал на путь исправления (очистка совести понимается как дисциплинарное действо). Весьма непросто, надо сказать, оставаться собой, когда приходится выбирать поступить так или иначе (отказ от выбора при этом тоже есть форма выбора). Поэтому не стоит торопиться, когда совершаешь своё путешествие по кругам ада, ведь эти круги — круги твоего сознания. Отсюда вопрос — всегда ли быть собой означает идти против общего течения? Поскольку современная цивилизация построена, как мы уже не раз констатировали, на лицемерии и лжи, на условностях, постольку тот, кто внимает совести, идёт против общего течения просто в силу сложившихся условий и обычаев. Такие культовые фигуры как Иисус Христос, Сократ и другие (все те, кто принял смерть за свои взгляды, кто верность себе ставил выше всего) по сей день остаются актуальными, поскольку принципиально, с точки зрения метафизики, усматривающей бытие в чистых состояниях, ничего не изменилось. Сегодня, в условиях современности, когда вера в материю представляется безграничной, быть идеалистом значит отстаивать взгляды, которые признаны антинаучными и противоречат современным тенденциям общественной жизни. Но стоит отметить, что «идеализм», как мировоззрение, предполагает неприятие лицемерия, выражающегося в маскараде общественной жизни, по ту сторону которого нет ничего. Ещё «идеализм» ориентирован на поиск аутентичности в мире копий, симуляторов и стимуляций. В условиях нечистой совести, человек нередко оказывается перед выбором идти до конца в своём неприятии лицемерия и лжи (и тогда он рискует быть ещё одним «распятым героем»), или всё-же пойти на компромисс, что значит сдаться… Совесть, как чувство корневое, предаётся забвению, либо профанации, против чего восстаёт сама, несмотря на то, что знает, что восстание обречено. В этом плане совесть подобна двуглавому монстру или чудовищу о двух головах.

Идеалистические взгляды и устремления обращают взор героя по ту сторону, где приходится заново изобретать себя, отказавшись от привычного, сформированного внешним миром своего же образа. Потусторонний мир — внутренний мир, который крепчает благодаря самоконтролю. Постигая, так или иначе, этот мир, мы постигаем, что материальный мир, частью которого являются тела, это — зеркальное отражение мира идеального, либо наоборот. В чём же тогда мера человеческого, если, как бы кто ни падал и за какие мысли бы ни прятался, он всё равно остаётся человеком? Правда — бесценна, и каждый за неё платит таки столько, сколько может себе позволить. Что значит быть человеком, а что значит — им не быть? На этот вопрос каждый раз находится разный ответ. На дворе XXI век, но, как и сотни лет назад, вопрос остаётся открытым. Чтобы познать себя, человек опускается настолько глубоко, что почти касается дна, но предел падения каждого определяется как его мера, как его личность. Именно самоопределение относительно дна проявляет, кто мы есть на самом деле. Потворствуя неизбывному любопытству, человек делает шаг за шагом к пропасти, чтобы, оказавшись в очередной раз на краю, взглянув на себя, попробовать не упасть. Каждый человек, будучи в известном смысле актёром, желает исполнить свою единственную главную роль — роль своей мечты, но боится не успеть. Трудно играть Бога, но не менее трудно играть человека, личность: собственное, обособленное «Я» — это вызов (и не только себе). Видеть кругом одни зеркала значит быть с миром один на один. Кто не исповедует веру в социум и не разделяет коллективные иллюзии, тот выигрывает возможность познаться вне «заповедника», которым является социум. Если принять тезис, что «жизнь — это театр, а люди в нём актёры», стоит попробовать принять ещё и то, что лицемерие и «лицедейство» — это нормы социальной или коллективной совести.

Людям в обществе свойственно подстраиваться друг под друга, проявляя таким образом социальность, уступчивость и другие полезные навыки для общества. Исключениями в этом предстают герои — такие как, например, Сократ и Иисус Христос. Это фигуры достаточно обособленные и в той же степени связанные с природой целого (а не только лишь с обществом или государством). Природе свойственно прятаться. Ното же можно сказать про человеческую природу. Понятно, что тот, кто прячется, то есть играет, может быть найден, схвачен, и тогда, по-правилам игры (в «прятки» или в «догонялки»), «водить» или «искать» приходится тому, кто был так или иначе настигнут. Отсюда понятна мотивация найти, ведь тот, кто нашёл кого-то, тот словно что-то украл, и тогда он сам начинает прятаться, пока его не найдут другие, и так по кругу бесконечности. Детские игры во многом есть имитация взрослой жизни, или же, напротив, взрослая жизнь — имитация детской. В детском мире, даже сама истина превращается в товар, который, если не будет своевременно потреблён, будет выброшен на помойку, на свалку, которая медленно, но верно поглощает собой Землю. Иметь дело с тем, что называется подлинным, в условиях движущейся к тепловой смерти вселенной, приходится герою, который ощущает себя живым в мире мёртвых, мёртвым в мире живых, что есть проблема самоопределения, решать которую он решительно отказывается, оставляя за собой право играть. Если кому-то пафос кажется несущественным, нелепым или смешным, можно ответить словами Пьеро из «Балаганчика» А. Блока: Мне очень грустно. А вам смешно?

Поведенческое подражание свойственно и человеческому роду, и самой природе, которая, играя с человеком, даёт возможность выйти за пределы круга собственных ограничений. Подражание, таким образом, как социально-ориентированное поведение, закладывается в человека ещё с детства через всевозможные воспитательные институции, начиная с семьи. Человек, который стремится быть кем-то, не может при этом не подражать кому-то. Всё «учение» в конечном счёте сводится к тому, что человек перенимает чужие способы быть, поскольку он не свободен и обусловлен этим миром, то есть множеством вещей, которые предопределяют его существование. Отсюда человек как бы «схвачен» этим миром. Условия воспитания и взросления формируют человека, но он не ограничивается личностью и сущностью — он есть что-то, что не вписывается ни в какие рамки. Задача системы воспитания в принципе в том, чтобы, так сказать, сузить человека, то есть оптимизировать, внедрить в систему, утилизировать всё ненужное в нём. В его естественной силе, силе живости, которая освобождает от различных манипуляций его сознание, однако зреет и таится протест, что обязательно прорывается наружу. Вспомним слова Дмитрия Карамазова: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Эти слова как нельзя хорошо передают то, что и происходит с человеком в обществе. Отсюда именно несоответствия,или, так сказать, ошибки, или ошибочность сама, за которую и отвечает совесть, делают человека, если не свободным вообще, то способным ощутить вкус свободы. Но что есть полная свобода, в чём она предельно выражается, если не в саморазрушении? Страсть к предельным вещам вообще свойственна тем, кто стремится к познанию мудрости, что проходит неизменно по ведомству Премудрости-Софии. С одной стороны, саморазрушение является крайним выражением свободы, но, с другой, свобода вовсе и отнюдь не исключает познания середины: познав соблазны свободы, возникает другой соблазн — соблазн золотой середины, что порой даже значит выстраивание нового баланса на руинах прежнего мира.

Общество, будучи как бы Богом (даже и в отсутствии веры в Бога) для современника, неизбежно ущемляет пространство человеческой свободы и искажает индивидуальность, желая сделать своим, подчинить, подменив понятия «чёрное» и «белое». Несмотря на условности, что представляются объективными, если не абсолютными, наш герой восстаёт против порядка вещей во имя самой чистой совести, что есть как бы наш идол, как бы кумир. Этот бунт кажется смешным, но он и трагичен, что есть выражение двойственности, которой пронизано бытие в становлении. Фарс имеет место в реальности, в которой, как предполагается, многое, если не всё, обречено на забвение. Притворство «политического животного», то есть человека вообще, наблюдается на протяжении всей его жизни: маски сменяют друг друга в карнавале жизни. Притворство есть естественная стихия социальной жизни: человек «передразнивает» естественную природу, и это следствие несовершенства, эксцентрического положения человека. На заре эпохи перемен, в начале XX века, поэт и философ Вячеслав Иванов видел решение проблемы в преодолении индивидуализма, столь свойственному современности как тогда, так и сейчас. Иванов писал: «мистический сверх-индивидуализм перебрасывает мост от индивидуализма к принципу вселенской соборности, совпадая в общественном плане с формулой анархии, поскольку последняя в чистом виде, представляет синтез безусловной индивидуальной свободы с началом соборного единения». Таким образом, опыт совести, что безусловно возможен на индивидуальном уровне, имеет тенденцию к обобществлению.

По ту сторону жизненного спектакля, тотальной имитации жизни, выявляется перманентная кризисность существования, которая оттеняется и сглаживается как бы через развлечения, которые зритель получает здесь. По ту и по эту сторону театра теней шевелится хаос, который был всегда, который не был создан, который — живой (хаос — первовещество, materia prima), который — живая материя. Это — первичная среда, которой человек принадлежит согласно роду своему. Более того — эта среда, называемая «глиной», и определяет на самом деле природу человеческого. Человек, как загадочное и изменчивое существо, мыслит себя, противопоставляя себя природе. Он обнаруживается как нетождественное и несогласное, поскольку сам мир, будучи полон парадоксов, к этому противопоставлению располагает. Он осознаёт себя как проблему, полную неопределённости. Кризисность, о которой речь, не обязательно ощущается в шуме времён, но это не значит, что её нет. Вопрос, обращённый к себе, ключевой вопрос, известный всем как быть или не быть, есть классический вопрос и он сохраняет актуальность сегодня, в XXI веке, поскольку человеческая (в высшем смысле) свобода, выражающаяся как свобода не быть, есть, как ни странно, некоторая непреходящая ценность. Таким образом, главный герой размышляет о том быть или не быть ему тем, кем он является, а является он, прежде всего, актёром театра, в каком-то смысле куклой или марионеткой вселенной, в основе которой философские первоначала, или аркхэ. Пока человек задаётся проклятыми вопросами о смысле жизни и о существовании, он мыслит, что существует и существует, что мыслит. Если представить, что вопросы отпадут, то можно будет констатировать «смерть человека» — то есть по крайней мере как субъекта. Но каждый вид и род заботится о самосохранении, и человек не есть исключение в этом плане (как и не есть в этом плане мужчина и женщина). Но в чём же уникальная ценность человека, помимо того, что он, собственно, человек? Человек, поскольку он сам назначает цену себе, назначает её тем самым всему миру. Не только свободный человек настолько прекрасен. Однако кто же сыграет Бога в этой пьесе? То есть кто не будет играть вообще? А что вообще по ту сторону игры? Серьёзно. Эти проклятые или попросту праздные вопросы вызваны к жизни беспробудным мышлением, что выражается в форме сомнения, поиска: мыслящий сомневается во всём — кроме того, что он мыслит и что он существует (а мыслит он в конечном счёте Бога, вечность и абсолютный дух).

Героическая традиция связана с практиками и техниками обожения, со становлением своего богоподобия (человек определяется в соответствии с собственной доктриной как существо, застрявшее в промежутке «между»). Существование, как стремление к бесконечности, есть принцип делимости во времени и в пространстве, исключающий индивидуальность, которая в этом отношении всегда мыслит себя иначе — как то, что противостоит всему. Индивидуальность, точнее — человеческий индивид, представляется пределом делимости, некой точкой неделимости (точкой или пятном, кляксой). Человек есть существо трансцендентальное, что посредством совести соединяется с божественным сознанием, а телесность его, то есть конкретная воплощённость, ограничивает его существование во времени и в пространстве. Эта двойственность его мыслится как проблема. Герой а этом смысле есть тот, кто стремится каким-то образом снять с себя всевозможные ограничения, которые так или иначе присутствуют в жизни. Отсюда возникает вся коллизия между человеком и богом, человеком и миром, выливающаяся в классический монолог быть или не быть. Человек, или герой, находится в поиске выхода, который находится (если всё-таки находится) там же, где и вход (но только, что само собой разумеется, с другой стороны).

Выбор быть или не быть представляется в контексте нашей героической топики чистой совести как определяющий пафос существования, поскольку тот, кто задаётся этим вопросом так или иначе уже сделал выбор в пользу быть, и ему остаётся только один лишь вариант: не быть. Отказ быть есть заявка на проявление независимой воли. Не важно, что эти вопросы решены были по-своему мечтателями и философами прошлого (такими как Ф. М. Достоевский), ведь для меня важно решать самостоятельно, не опираясь исключительно на чужой опыт, который, как бы мы к нему не приближались другие, всё равно остаётся по преимуществу чужим (поэтому ключевым словом здесь является «по-своему»). Моей задачей, таким образом, является решение, в своём собственном ключе, всего того опыта человеческого, что процитировали и обобщили сотни тысяч учёных, не боясь при этом выглядеть глупо, не убедительно или смешно. Таким образом, когда речь идёт о выборе в пользу не быть, речь не обязательно о самоубийстве физическом, но, возможно, она также о символическом самоубийстве, которое есть норма нечистой совести. Речь об отказе от собственных намерений, о забвении, о самоотводе.

С альтернативой выбора, как и с безальтернативностью его, связан отказ от выбора и поиск «третьего пути». Герой уходит в себя (в «пустыню») для того, чтобы найти способ быть, сделав осознанный выбор (он и грешит то только чтобы приблизиться к свету). Поэтому тот, кто осознанно всё-таки принимает мир (принимает, а не капитулирует перед ним), принимает и двойственность его, полагая, что решение находится в мире, а не вне его (сами по себе терзания эти весьма смешны, поэтому можно смеяться). Отсюда — герой чистой совести на уровне архетипа есть клоун: его бытие является пародией, а личность его остаётся загадкой, при том, что представляется всем такой знакомой и простой.

И всё-таки требуется некоторая отвага, чтобы броситься «в омут с головой», в тиши которого, как гласит русская пословица, черти водятся (в том числе и низовых маргинальных структур). Принятое за аксиому, рефреном звучащее правило «мир — театр, а люди в нём актёры», исполняет задумку режиссёра, сценариста, оно «работает на публику». Разница между актёром и артистом приблизительно соответствует разнице между такими понятиями как «работа» и «труд». Внутренний философ как демон противостоит вселенской инерции, что характеризуется в работах Хайдеггера как бытие-к-смерти. Философ в той мере, в которой он настоящий философ, диалектик, есть фигура противостояния, фигура диаволическая.

Возможно ли, оставаясь в пределах человеческого, встать над ограничениями, которые неизбежно накладывают основные параметры бытия, каковыми являются время и пространство, что воспринимается чистой нашей совестью и чистым сознанием всё же как условности, или победа где-то за пределами времени и пространства? Это один из тех вопросов, над которыми бьётся разум, наталкиваясь на собственные пределы (бьётся оттого, что не «биться» не может, ведь разум — хрупок). Человек теряет себя, чтобы вновь обрести, и обретает, чтобы вновь потерять, и эта игра, из которой, кажется, выхода нет, игра, в центре которой неизменно «Я», как экзистенциальный центр, называемый также демоном, отвечает за процесс индивидуализации.

Познание, как процесс отчуждения, превращение в вещь, почти всегда приводит к смерти героя (по крайней мере, в той его роли, которую он играет на сцене, за пределами которой он не герой, обычный человек, «обыватель»). Осознанный человек — наблюдатель, что в состоянии наблюдать, прежде всего, самого себя как другого: для него мир — театр, где он наблюдает движения кукол и марионеток. А ещё он может наблюдать руки тех, кто ими управляет. Кукла, или марионетка, в отличие от человека, не способна творить, но способна убить своего Создателя, и в этом, если угодно, состоит её «творческая» потенция, или, быть может даже, — мечта: мечта куклы убить «папу Карло» для того, чтобы освободить всех кукол. Человек, кукла, «обезьянка Бога», совершил убийство Бога и стал не Творцом, а Убийцей, но сегодня-завтра и он будет уничтожен собственными созданиями. Речь не о том, что мир обречён, ведь несмотря ни на что, у мира всё-таки есть шанс, что ему предстоит осознать. Отсюда так называемое «богоубийство», преступление, что было совершено в Новое время (или раньше), не может оставаться без наказания: если Бог и простит, то отомстит его противник: и тот, кто убил Бога, будет убит монстрами, которые вышли на свет в результате содеянного преступления. Монстры есть порождения сна разума: куклы, двойники, механизмы, антропоиды, манекены… Итак, в вещем хаосе всего из всего сущего и несущего, человек пытается стать собой снова и снова, опять и опять. Однажды это у него обязательно получается, если он не теряет веру в полёт, который ему предстоит.

В диалоге Аристотеля «О философии» говорится, что стать тем, что он есть, Сократу «помогла» надпись на стене храма в Дельфах «познай самого себя». Этот призыв обращён в сущности к каждому, кто способен воспринять его. Взор философа, таким образом, обращён ко внутреннему, своему времени, то есть к душе. Поскольку философ мыслит, он производит, моделирует события. Мысль некоторым образом и есть событие. Философ же занимается производством и описанием мета-событий, в которых многие другие будут принимать участие как актёры на отведённых им ролях. Философ — не тот, кто о себе громогласно заявляет. Философу, как и самой природе, у которой он учится, свойственно прятаться. Крысиные бега, битва за успех, которыми пропитана современная жизнь, глубоко чужды скромности природы и философу, являющемуся прямым учеником природы, что, если и отчитывается за свои дела, то перед своей же совестью. Философ не может не быть честным — пусть и кривыми путями, он движется к истине. Кто-то отказывается от познания, и это, безусловно, его право — право не знать себя. Самопознание — ловушка дураков и для дураков, и кто в неё попадается, тот лишается непосредственности восприятия, становится как бы рабом идей, как бы пещерным человеком… Путь знания, который проделывает герой, как никто, есть путь из театра теней, или пещеры, из болота жизни на поверхность — к себе, к тому настоящему, что он всегда и сразу узнает, когда встречает… Тот, кто решается праздновать, несмотря на понедельник и все дела, смотрится в знакомую дверь, которая по-прежнему открыта… Однако сделать шаг или нет — вопрос столь открытый, как и сама дверь. Тот, кто решительно настаивает на празднике, тот играет на повышение и ставит на «кон» всё: ему есть, что терять, но праздник— превыше всего! Шут, или Дурак, как он изображён на одном из старших арканов колоды Таро (на том, что без числа), идёт навстречу нездешнему горнему свету — за горизонт по краю, и если сорвётся, то будет подхвачен ангелами, и в этом нет и не может быть никаких сомнений.