Апокалиптическая панорама чистой совести

Философия задаёт вопросы, указывая на что-то не очевидное и скрытое. Эти вопросы, ввиду их кажущейся неизбывности, называют проклятыми. Действительно: что такое философия? — Любовь к мудрости? Слово филия (в составе слова «философия») — это «любовь-дружба», для которой, в отличие от страстной любви, свойственна мера, или умеренность(страсть же, напротив, синонимична неумеренности, излишествам). То есть филия, как любовь, это не любовь-страсть, или эрос, а, напротив, любовь к мере, которая выражается в стремлении к умеренности во всём, которой достигнуть не просто, потому что мера индивидуальна, а достичь индивидуального в мире грубых обобщений сродни подвигу. Таким образом, то, что для одного легко и просто, для другого не совсем так. Любовь к мудрости предполагает поиск умеренности, золотой середины, что само по себе слишком просто.

Поскольку «мудрость мира сего есть безумие перед Богом», то София, Премудрость Божия, может интерпретироваться как безумие перед миром или безумие в миру. Безумие есть форма свободы от стереотипов и манипуляций сознанием. Для безумного разумное представляется безумным, и — наоборот. Умеренность, как характерная черта любви-филии, предполагает разрешение (solve) противоречий, из которых состоит Абсолют или Бог (что представляется противоречивым сознанию ввиду несовершенства, ведь совершенство, согласно логике бесконечности, вовсе не имеет границ). Премудрость-София, любовь к которой делает философа, и совесть есть понятия взаимосвязанные (характер взаимосвязи мы пытаемся прояснить). Любовь к мудрости, таким образом, как и само желание иметь совесть, предполагает поиск путей к равновесию, поиск баланса. Бесконечный путь в поисках конца продолжается дальше прямо по канату над бездной, по зыбкому мосту, по зыбучему песку. Этот путь пролегает через разные состояния сознания, сквозь иллюзии. Поскольку, согласно логике инобытия, одно предполагает другое, то тот, кто желает познать баланс, должен познать дисбаланс. Однако сам этот путь вовсе не гарантирует «хэппи энд» (путь связан с созиданием и с саморазрушением — в равной мере). Это путь очищения, но и сомнений в очевидных истинах, во всём, в реальности, в природе мышления, в основаниях собственного мышления, и, несмотря на то, что он может быть прямой, этот путь весьма зыбок. Итак, что же морально в мире, что на самом деле хорошо? Согласно современной утилитаристкой морали морально то, что, по большому счёту, может быть практически применено, конвертировано в продукт, который можно потребить. Иными словами — морально то, что конвертируется в стоимость или что имеет стоимость. Такова и мораль современного мира. Следовательно, многое из того, что выдаёт себя за нечто аморальное, на самом деле вполне себе морально и вменяемо, так как оказывает большую услугу морали — играет против неё. Такова, например, молодость, которая, на поверхности, представляется бунтующей, а по сути оказывает услугу обществу ханжей и лицемерных блюстителей морали. Таким образом хорошо то, что участвует, так или иначе, в жизни системы. Но тот, кто не вписывается в систему, каким бы плохим или несчастным, скучным или неинтересным он не был, на самом деле имеет счастливую возможность заглянуть за предел игры в театре теней и увидеть свет, если позволит себе сам это.

Общественная мораль воспринимается поборниками целесообразности как благо, поскольку служит прикрытием их интересов, которые в общем не изменились со времён древних. Интересы определяют сознание, которое, в отличие от бессознательного, как правило, коллективно. Общественная мораль, таким образом, является более-менее благодушным прикрытием всего того, что, вслед за «мистическим анархистом» Г. И. Чулковым, мы можем, обобщив, назвать «властью множественности», что, проявляясь на разных уровнях, оправдывает обман ради общественной целесообразности. Полезность или бесполезность определяется мерой конвертируемости в продукт, что предполагает известный компромисс между индивидуальным и общественным — в пользу общественного на самом деле. То, что, с точки зрения утилитарной этики, не имеет практического применения, даже если не приносит вреда, порицается как бесполезное. Общественная, в отличие от индивидуальной, совесть ориентирована на извлечение пользы. Социум есть измерение, в котором сентиментальность запросто соседствует с грубостью нравов. Несмотря на культ практичности и полезности, а значит неискренности, теория не зависит от свойственной времени и месту, то есть — социально-культурному контексту, морали, и поэтому она свободна. Поэтому чистая совесть, вопросам которой посвящено данное моё сочинение, или размышление, главным образом теоретична. Теория, или феория, является совершенно особенным актом — актом, по В. И. Иванову, освобождения человека от «увлечения, которое называл жизнью, если не осознал её как воплощение <...> если Смерть, обличив перед его духовным взором свой светлый облик, не сказала ему «Взгляни и припомни: я — жизнь».

В отличие от практики, теория ориентирована на отображение вечного во временном, на проверку связей. Совесть вообще предполагает проверку, работу над ошибками, что может служить и метафорой жизни вообще. Мир несовершенен: он находится на стадии развития, где ищет своего последнего воплощения та или иная теория совершенства. Но и все эти рассуждения тоже лишь плевочки туда, где преобладает практический интерес (алчность, тупость и корысть), туда, где все занимаются своим делом, то есть претворяются. Да и эти строчки тоже есть лишь плевочки среди ада, в котором потерялся наш субъект, трансцендентальный герой. Г. Джемаль трактовал потерянность, то естьполную дезориентациюкак своего рода универсальную ситуацию, в которой по-настоящему рождается субъект, который мыслит себя как субъект совести в том смысле как мы её понимаем.

Чистая совесть по определению вне контроля, она свободна (свобода в этом смысле есть чистота). Систематическое извлечение пользы из до смерти отчуждаемого времени души — с одной стороны, а с другой — потребительская идеология, навязываемая самой «системой», определяет человека как социальное животное. Человек существует в условиях рынка, где всё имеет цену (в том числе и его собственная жизнь). Но реальная стоимость того или иного товара, будь то книжка или картинка, на этом виртуальном рынке, не определяется его рыночной стоимостью — как говорят, — «от слова совсем». Реальная ценность не имеет цены (текст, эти размышления, время, что было аккумулировано, может оцениваться по-разному, но… в конце концов не в этом дело). Товары, вещи, имеют свою форму, что тоже есть только средство, служащее для того, чтобы передать содержание, или идею. Деньги, или время, это кровь в системе товарных отношений.

Самое время — бесценный ресурс, которым каждый волен распоряжаться, согласовываясь с обстоятельствами, в которых находится. Здесь вступает в силу иная мотивация, трактуемая моральным кодексом, который в явной или неявной форме определяет само сознание (будь то Закон Божий или Уголовный Кодекс). А что в этом отношение преступление, к рассуждению о котором мы часто обращаемся? Преступление, под которым я понимаю настоящую мысль, есть акт героического. Поясню: мысль, которая нова или революционна, в чём-то сродни преступлению, поскольку идёт против обычаев и устоев. Поскольку мир неоднороден, и в нём есть свои и чужие, то выгодное для одних, для других — не выгодно, и в результате появляется путаница противоречий, представляющихся неразрешимыми. Всё это — не выдумка, не шутка и не каприз, а сама реальность, с которой сталкивается каждый, кто, мыслясвободное прекрасным и прекрасное свободным, выходит за привычный круг привычек, среди которых, например, — привычка считать чужое за своё, а своё — за… Но то, что реальность совсем не то, за что себя выдаёт, предоставляется убедиться потерявшим нить, всем заблудившимся в дантовском лесу; убедиться на собственном опыте. Для этого стоит доверитьсячувству чудесного, илиподлинного. Кризис, в котором современный мир находится, теряя и обретая всё время себя, характеризуется как мета-стабильность, как состояние неопределённости. Как необъективный полюс, человек принадлежитсуществом открытой топике присутствия в настоящем, что подобно бездне.

Бесконечное начало, априорное условие существования человека, есть то, что я называю демон, гений. Это агент-вдохновитель есть как бы потенциальная стихия, которую требуется актуализировать. Должен быть найден баланс, поскольку саморазрушение не есть цель (а цель всё-таки есть, в другом). Личность, которая в известной степени есть производное от социогенеза, словно маска, скрывает лицо, что становится при этом точкой концентрации и притяжения внимания самого так называемого «совещающегося», предметом его само-рефлексии (так один через другого познаёт другого как себя, а условием познания в этом смысле является одиночество: каждый находится наедине с миром, когда с собой наедине). Одиночество даёт возможность убежать от образа себя, что формируется извне, что формируется в чёрном зеркале социума, ведь даже тогда, когда люди сбиваются в объединения, общества, они не в состоянии убежать от этого. Наедине с собой, что редко, правда с ними, случается, они могут ощутить своё ничтожество в полной мере. В этом плане мораль, как явление метафизического порядка, в силу того, чем она является, служит как бы ключом к пониманию любви к мудрости и, стало быть, к совести. Эта великая любовь учреждается безумием и освобождает от условностей, постоянно и непрестанно налагаемых извне. Освобождение — только некий промежуточный итог, ведь пресловутая «работа над ошибками» не завершена.

Размышляя о совести в социальном ключе, не будет лишним вспомнить проект «мистического обобществления совести» известного «символиста» В. И. Иванова. Цель этого проекта — духовное преображение материальной вселенной (совести в проекте отводится ключевая роль). Преображение материи — мечта мыслителей, художников и поэтов эпохи Серебряного века (в частности такого направления как «русский космизм»). Отсюда мечта, что даёт крылья тому, кто стремится за звездой; тому, кто стремится воплотить её в реальности, сдержав обещание, сообщает о мире, который свободен от пространственно-временных ограничений. Стремление к мечте, к воплощению, находит выражение в творчестве, в самом творческом акте, который можно понимать как акт, способствующий расширению жизненного пространства, расширению границ естественного и искусственного. Сегодня мечты, словно призраки, ищут воплощения, а значит идея преображения (одухотворения) материи остаётся не просто актуальной, а мета-актуальной. Условия сегодня меняются, но насколько они, эти изменения, затрагивают саму суть, которая представляется как покой и как неизменность — вопрос открытый (философ всегда имеет дело с тем, что определяется им как суть, которая является квинтэссенция вещей, или стихий, где пятая стихия — эфир). Сегодня индустрия развлечений и пропаганды производит мечты, удовольствия, наркотики, образы жизни и желания. Возвышенная мечта (которая возвышает) обращает к себе то, что вне всяких пространственно-временных ограничений. Возвышенная мечта «окрыляет» всех тех, кто не предал лучшее в себе. А совесть, как совершеннейшая ошибка, быть может, и есть самое лучшее, что есть в нас, поскольку она есть стремление. Предатель своих идеалов есть тот, кто добровольно отказался от верности себе и идеалам, и сделал он это, как писал Д. С. Мережковский, за «чечевичную похлёбку умеренной сытости». Предатель есть тот, кто проявил малодушие. Но кто здесь его не проявляет, кто этого не делает? Спрос в конечном счёте может быть только с себя самого. Предательство, как ошибка, заслуживает снисхождения, как и все грехи и глупости этого мира. Но чтоб проявлять снисхождение, стоит обзавестись божественным терпением. Другое дело, что люди, как правило, редко отдают себе отчёт в этом. А отдаёт ли себе отсчёт в этом или в чём-то другом сам автор этого текста? Кто он вообще такой и в чём смысл его «месседжа» здесь? Он просто мечтатель, который поспешил за своей мечтой, не глядя под ноги и не смотря на условности. Мечта, как звезда, зовёт нас, призывает сбросить бремя корыстных или поверхностных устремлений. Пока он мечтает, он живёт. Кто же готов с нами воспоследовать за мечтой, как за самим собой? Совесть связывает небесный и земной планы на этом пути, связывает их в линию горизонта, который по мере приближения к нему, не становится ближе.

Всё, что происходит в действительности, производя изменения в сущем, не вынужденно и не спровоцировано, но — свободно: всё, что на самом деле и по-настоящему, то свободно. Свобода от условностей — высший идеал и высшее достоинство человека. Всё, что происходит на самом деле, имеет отношение к сущему, обуславливает причины-следствия и не нуждается в том, чтобы во всеуслышание говорить о себе и привлекать внимание к своей персоне. Как и природа, настоящее любит прятаться, и вовсе не потому, что желает играть. Таинственное потому и есть таково, потому что скромно. Поверхностная личность ориентирована на внешний эффект, на то, что происходит по факту, а не по сути. Фактичность не описывает сущности явления, не охватывает главного. Однако то, что есть главное каждый сам назначает по своему усмотрению, да и вообще — каждый сам по себе. Однако фактичность того или иного «факта» проверить не так-то просто на самом деле, когда ты один, или един. Зачастую «факты» служат инструментом для одной из заинтересованных сторон, одной из сторон влияния, или оружием пропаганды, имеющей целью склонить массы за собой — в ту или иную сторону. Сегодня, в условиях продвинутого уровня манипуляций общественным сознанием, «факты» служат для того, чтобы привести в исполнение максиму divide et empera, или — разделяй и властвуй. Результатом манипуляций с «фактами», что для большинства имеют значение достоверности (хотя принимаются на веру), как правило, становится создание некоегопрецедента, посредством которого удобно влиять на сознание масс, манипулировать ими, чем успешно и занимаются средства массовой информации, или, как вариант, — дезинформации.

Манипуляция c сознанием предполагает «сталкивание лбами» сторон, при том так, что эти стороны никогда не догадываются о том, что происходит на самом деле, наивно полагая, что «факты» их вражды всегда объективны. Базовым условием манипулирования является то невежество нравов, что есть является следствием разделённости, распада, следствием которого в свою очередь выступают коллективные идентичности (племена, кланы и другие культовые объединения). Таким образом, «фактичность» или «очевидность» того или иного явления«увязана» на властный дискурс, что обосновывает невозможность равноправия в настоящий момент, который длится до сих пор, то есть бесконечно. Время не объективно, но, по Канту, субъективно: время как априорная форма познания. В моменте безусловно сказывается дух времени и, зияет, как пропасть или бездна, душа вечности. Природа, на что я указывал, таинственна, и изменения, post factum, являются как бы следствием и отражением того, что происходит в сущем, внутри, в сфере первопричин, с которыми имеет дело как философ, так и властитель, разговор между которыми, согласно известному евангельскому сюжету, имел место и время между прокуратором Иудеи Понтием Пилатом и Иисусом Христом. Если сами мысли, как учил Будда, материальны, то нет ничего невозможного для неё — возможно всё (причём посредством одной только мысли или воли). Если необходимость — это закон, которому подчиняются изменения, то происходящее в сущем, и те изменения, которые происходят «по факту», должны быть согласованы с этой самой необходимостью. По-другому не может и быть, но если законом всего является творчество, что выражается как закон творить самого себя согласно своему проекту бытия, или в соответствии со своей высшей волей, то и необходимость может быть заменена на обходимость, под которой я разумею высшую форму свободы. Если власть факта на земле диктует необходимости закон, то обходимость в этом смысле, напротив, есть полная свобода, или безвластие и безначалие, на котором «стоит» антихрист. Но если необходимость — это закон, то что тогда обходимость в этом смысле, если не преступление? А если это так, и свобода — это преступление, то в чём оно сказывается? Моё преступление есть своего рода нарушение границ, но с благороднейшей целью — с целью познания добра и зла, то есть познания принципиальной разницы или зазора, что лежит, словно трещина, в основании мира. Моё преступление состоит не в отрицании начал как таковых, но в отрицании власти как таковой, и, с другой стороны, в утверждении онтологического безначалия и в учреждении безначалия и безвластия. Безначалие есть чистая идея, которая лежит в основе свободной совести.

Высказывание древнегреческого натурфилософа Анаксимандра гласит: «А из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются, согласно необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время». Всё приходит из праха, из глины, и всё возвращается в состояние, не имеющее формы. Таким образом, все вещи подчиняются необходимости, которая наступает как следствие нарушение меры. При этом нечестивость, понимаемая как превышение всякой меры, является причиной уничтожения вещей, что ведь и существуют постольку, поскольку они так или иначе оформлены в этом мире, в материальном плане. Обращение вещей в хаос, в чистую материю, происходит следствие нарушения баланса, что понимается как саморазрушение, или суицид вещей, происходящий постоянно здесь и сейчас. Для описания баланса или равновесия, Анаксимандр использовал нравственную категорию нечестивость. Таким образом, если вещи могут быть нечестивыми по отношению к высшей норме, которая, понимаемая как закон, уничтожает, можно предположить, что вещи, не достигающие стадии нечестивости (которые не превышают меру, не нарушают закон), не уничтожаются, для них нет времени. Если это так для вещей, то так ли это для людей? Уничтожение можно понимать как следствие несоответствия природе, или как следствие нарушения закона. И если праведность в том, чтобы следовать своей мере (которую ещё сперва предстоит обнаружить и установить), соблюдать баланс, то нечестивость в этом смысле есть воля к нарушению меры, к излишествам, что, как инстинкт саморазрушения, что присущ человеческому, закладывает основу для самопознания. В этой связи ввиду вышесказанного о мере и нарушении, уместно вспомнить слова Уильяма Блэйка: ‘‘The road of excess leads to the palace of wisdom’’ (что можно перевести следующим образом: «дороги излишеств ведут во дворец мудрости»). Значит, чтобы постичь свою «золотую середину», необходимо постичь крайности, поскольку уничтожение подразумевает творчество, и наоборот (согласно логике диалектического развития).

Взаимное уничтожение вещей, таким образом, коренится в самой природе вещей, поскольку война, по Гераклиту, мать всех вещей. Война есть противоположность и мера мира. Уничтожение предполагает творчество. Это сложно принять тому, кто мыслит в рамках времени, за которым вечный разум, что вне какой бы то ни было определённости, безграничен, как и мы. Разрушение, как некаянеобходимость, вытекает из положения диалектики, согласно которому война — мать всех вещей. Если сказанное справедливо для вещей, то вовсе не факт, что оно справедливо для богов и людей. Однако вещи, что настаивают на превышении своей меры, могут быть и свободны от необходимости, могут быть обходимы, прокляты (а проклятие тоже форма мудрости).Герой, что сумел замедлить время, по крайней мере для себя, чтобы убедить себя или других в том, что нет ничего невозможного, вряд ли сумеет кому-то это столь же достоверно передать (но если у него это получится, то так возникает новая религия, что, как бунт чистой совести бросает вызовнеобходимости, учреждая свою героическую топику как возможность иного порядка, или возможность обходимости, что есть пограничное измерение всего, то есть целого). Таким образом, «героическая топика чистой совести» есть манифестация фантастического инобытия в повседневности уникальной возможности, которую надо, несмотря на страх, обнаружить (или позволить ей самой обнаружиться). Итак, разрушение подразумевает создание чего-то нового: рождение и смерть взаимно обусловлены переходом одного в другое. Жизнь вне рождения и смерти мыслится как проявление творческой свободы, что призвала себя, чтобы воплотить утопичные грёзы в этом мире, который есть мечта. Человек, таким образом, добровольно может быть вещью, рабом, а может и попробовать быть человеком, или героем, то есть может попробовать воспрянуть ото сна, обрести крылья, чтобы летать, а не только падать в грязь родную постоянно. Эта возможность, какой бы обманчивой она не представлялась здравому рассудку, скрыта, как внутренний демон, как чистая воля и чистая совесть.

В погоне за мечтой, мечтатель падает в бездну или колодец (вариант — в нору), где встречает… себя. Умудрённые жизненным опытом знают, что на дне колодца звёзд днём не увидать, а потому не станут искать смыслы там, где их изначально не предполагалось найти. Но, как говорится, дуракам закон не писан — дураками он написан. Правильные люди, умники и умницы, в отличие от дураков, всегда практичны и дальновидны. Если они мечтают, то сообразовываясь с реальностью. Умники, в отличие от дураков, если мечтают, делают это прагматично и не станут рисковать просто так. Следование мечте предполагает риск. Например, умные, или, по-крайней мере, разумные люди понимают, что ответ на пресловутый вопрос о том что такое философия не требует особенных изысканий, но он прост и лежит на поверхности как дважды два четыре. На поверхности находится множество всего полезного и бесполезного. Ответ очевиден и прост, а попытки усложнить очевидное есть самодурство в чистом виде. Дуракам свойственно искать смыслы, когда они лежат на поверхности. Более того, им свойственно находить эти смыслы, которые, как было замечено, граничат с абсурдом и бессмыслицей (что в своё время замечательно показал Эразм Роттердамский в своей знаменитой «Похвале глупости»). И тот, кто оказался на дне, следуя зову совести, оказался там по собственной вине — он, как говорят в народе, сам вырыл себе яму. Может ли этот акт быть выражением верности мечте? Да, пожалуй: тот, кто мечтает, всегда нарушает границы. Мечта — априори преступление, трансцендентный акт. Циничный этот мир наличного бытия есть убитая мечта. Однако что с того и кому какое дело? Умные люди во всём мире ориентируются на прогресс, или на движение вперёд, что не сегодня, так завтра обязательно облагодетельствует собой мир (если не станет оружием уничтожения). Что тогда спасёт мир в очередной раз? Красота? Любовь? А может в очередной раз глупость?

Итак, что такое философия? Подготовка к концу света или, может, что-то ещё? Философия — совершенно особенный, претендующий на тотальность, род деятельности, связанный с постижением всего как оно есть, что скоро-скоро наконец получит развязку. Философия, как деятельность, связанная с совестью, ориентирована не столько на временное, сколько на вечное и на вычленение вечного во временном, на постижение первоисточника, коим представляется Абсолютный дух, Бог или Ум. Для этого мы обращаемся к книгам, что хранят знание и опыт. Ум (древнегреческий Нус), согласно Анаксагору, есть начало организующее и упорядочивающее, упорядочивающее, так или иначе, Хаос. Пока человек не совершенен, не свершён в смысле, он мыслит и, следовательно, существует. Мысль допускает ошибку, мысль допускает и исправление ошибки. Совершенство, как знание, в этом смысле антимысль, коль скоро мысль — это процесс, это движение. Поэтому философия, как вечный спутник мой, или моего героя, или героини, есть то, посредством чего я становлюсь то ближе к чему-то, то дальше… С древнейших времён сердцевиной философии была метафизика, предмет интереса которой — сама природа вещей, что столь же изменчива, сколь и постоянна.

Марк Аврелий утверждал, что философствовать — это значит «оберегать внутреннего гения от поношения и изъяна, добиваться того, чтобы он стоял выше наслаждений и страданий, чтобы не было в его действиях ни безрассудства, ни обмана, ни лицемерия, чтобы не касалось его, делает или не делает чего-либо его ближний, чтобы на всё происходящее и данное в удел он смотрел, как на проистекающее оттуда, откуда изошёл он сам, а самое главное — чтобы он безропотно ждал смерти». Таким образом, особое внимание к совести обращено на такие по-настоящему ключевые моменты как рождение и смерть (но и не только на них, разумеется). С рождением и смертью, что являются радикальными переходами жизни из одного состояния в другое, связана судьба души. Душа может быть создана и может быть уничтожена, что подразумевает заботу о душе, то есть заботу о себе. Душа живёт не только наяву, но и во снах, которые и так везде, даже и наяву. Поскольку человек смертен (и в этом верен природе), он остаётся человеком, и это, следовательно, позволяет нам говорить об этой и об обратной стороне, бессмертной стороне. Сократ говорил, что разумная душа согласовывается с умом, с разумным первоначалом, олицетворением которого для человека является его даймон, или так называемый «демон разумности». Человек, один или в множестве, в нравственном отношении, независимым от мира, от тех перемен, которые в нём происходят. Стоит быть независимым от мира и от того, что пригрезилось в настоящий момент тебе или кому-то другому, кто рядом, или далеко. Напротив, зависимость обусловлена тем, что всё со всем связано в мире через совесть, copula mundi.Время, как иллюзия, является испытанием души. Августин Блаженный писал, что время существует лишь в человеческой душе, а Бог, который сотворил человеческую душу и время, пребывает вне времени, в вечности (в определённом смысле не существует). Таким образом, время как прошлое есть память, как настоящее есть созерцание, как будущее есть ожидание. Время является испытанием для человеческой души.

Философ, как герой, прототипом которого я считаю Иисуса Христа, существует в мире, но он не от мира сего, поскольку мыслит вечность, а не смерть. То, что он не принадлежит миру, становится отправной точкой для поисков мира иного, непонятная с точки зрения рассудка уверенность в существовании которого позволила Сократу безропотно принять смерть, выпив яд. Но, быть может, другой, как и этот самый, мир есть лишь разные стороны одного и того, чему нет ни названия, ни конечного определения (бесконечность определений есть форма свободы). Таинственный гений, сияющий демон, которого философ имеет ввиду, делает его тем, что он есть: другом мудрости. Демон-гений следует с ним как спутник. Ситуация, в которой осознаётся философ, похожа на ловушку, в которую он пойман, которая недействительна (иллюзорна) тогда, когда весь мир, что стремится поймать философа, воспринимается им как опасная иллюзия: а что если не иллюзия, что если всё предельно и есть то, чем кажется? Таким образом — на что, скажем, я готов пойти чтобы доказать себе обратное? Готов ли я к тому, чтобы быть собой? Природа философской одержимости обусловлена волей к бездне, что, с другой стороны, продиктована нежеланием быть «пойманным» или взятым в плен. Эта мотивация имеет немало общего с мотивацией дикаря. Наш герой, философ, и есть в каком-то смысле дикарь. Примечательны в этом отношении слова «украинского Сократа» Григория Саввича Сковороды, что этот «странствующий философ» завещал высечь на своей могиле: «Мир ловил меня, но не поймал». Потерять себя, стать частью жизненного непостоянства, забыть о бессмертии, есть страх, что свойственен душе, которая, в общем, сколько бы не перерождалась в этом мире, всегда воспринимается как великая драгоценность. Основа всякой иллюзии, как и основа самого сознания, в этом смысле — пустота. Таким образом, есть душа и пустота, поэтому тот, кто избегает потерять себя, говорит: у меня есть «я», а мир отвечает «хорошо», и делает заманчивые предложения — его задача сделать так, чтобы «я» превратилось в «мы», и пресловутая объективация, что умерщвляет дух, наконец свершилась. Каждый раз, когда это случается, раздаётся лёгкий щелчок механизма, а значит — капкан сработал. Философ избегает того, чтоб «быть пойманным» распознаваемой им системой порабощения и во избежание этого он имеет ввиду самое звёздное небо как свой метафизический ориентир. Философа дух устремлён на то, чтоб объять всё время для бессмертия души. Философ играет с миром в прятки, при том, что мир «водит» (мир — «вода»). А если мир всё-таки поймал его, то водить приходится философу. Для философа неизвестно, что есть он, поскольку знание на другой — на обратной стороне от него находится. Тем не менее, лестница в небо, или совесть, есть мост, посредством которого мы движемся дальше в неизвестность.

Метафизика — не прикладное искусство, но, прежде всего, весёлая наука, а также — царское искусство. Метафизик имеет дело с противоречиями и соответствиями мира причинно-следственных связей. Дело метафизика — установление причин и следствий, размышление о том как выйти за пределы, как позволить себе заглянуть за горизонт — туда, где всё тайное становится явным. Можно ли решить это на уровне слов? Метафизик стремится постичь природу, сообразно которой вечно живые стихии первоначала аркхэ осуществляются как властны начала, или начала безвластия, или как зов океана. Древнегреческие философы, досократики, в качестве правящих принципов выделяли стихии — воду, огонь, воздух, а также атомы как единицы материи и пустоту как границу материального и нематериального. Метафизика имеет дело с разными уровнями реальности или с разными реальностями, к которым мы относим и два рода мудорсти, наличествующие несказанными возможностями в этом мире. Когда миры, реальности, пересекаются, тогда человек в состоянии почувствовать божественное присутствие, что есть вызов экзистенции, что откликается на призыв присутствия и воспринимается как приближение к открытой топике, пребывание в которой воспринимается как пребывание в хаосе, в пустоте, где аннигилируется всякая наличная актуальность, где ничто не поздно и не рано. Хаос всего, таким образом, есть творческое измерение, смысл которого состоит в том, чтобы сделать самому нечто, что позволит заглянуть за предел. Таким образом, речь идёт столько об аркхэ, началах или властных первоначалах, сколько об — ан-аркхэ, началах, не имеющих начал, что всегда лишь способствуют всяческой чрезмерности, что, как и хаос, или неоформленная материя, есть проявление и, в данном случае, демонстрация принципиальной обходимости, свободы, или открытости. В этом смысле — хаос есть само инобытие мышления, что базируется на основе высшего разума, что объемлет и даже безумие.

Спектакль повседневности воспринимается в этом отношении как нечто нереальное, но при этом и вполне отдалённое от реальности: мы не близко, но и не далеко. Приближение божества обращает мыслящее начало или «я», что, как субъект, пребывает в абсолютной оторванности от всего к топосу присутствия, что постигается как вечное становление или игра. По мере приближения к необъективируемому топосу чистого субъекта, то есть к духу, приходит нечто вроде осознания, что ты впервые по-настоящему мыслишь себя, и делаешь это именно ты, а не кто-то другой посредством тебя или за тебя. Это чувство на самом деле немного пугает. Мышление, таким образом, имеет дело непосредственно как с причинами порядка, так и с причинами упадка, учреждающими реальность, в грубых и тонких слоях которой протекает повседневность бесконечных (или кажущихся таковыми) причин и следствий. Одни причины могут быть следствиями других, которые могут служить причинами для других причин-следствий, что, по мере своего удаления от первопричин, то есть от топики божественного присутствия, становятся менее властными, более подвластными. В этой связи действует принцип движения вверх — solve, и принцип движения вниз — coagula. Метафизика имеет интересом не только первые причины или начала, но и последние следствия, что развёртываются на фоне апокалиптических панорам, которые раскрываются пред нами в режиме одновременности.

Интерес метафизика обращён к материальному и идеальному, поскольку обе стороны являются обязательными условиями познания сущего и не-сущего. Поскольку само познание начал обусловлено иероглифами власти, диалектикой первоначал, вопрос об ответственности метафизика за то влияние, которое он оказывает на мир посредством своего искусства или дурных грёз, остаётся открытым как и пространство, в котором обретается наш философ, или герой романа с собственной персоной, то есть я сам. Идея первоначала или первопричины выражается как arche философии, что выступает как властное начало. Знание первопричин, что властвуют как наяву, так и во сне, несмотря на то, что субстанция сна представляется свободной от власти этих архаических, властных начал бытия, всё-таки даёт власть. Но эта власть специфического свойства: это власть, которая освобождает. И первоначала, среди которых особое место занимает эфир (тончайшая пятая стихия, или небесное вещество) подчиняются законам разума и законам диалектики. Таким образом, философия, как любовь к мере, то есть к мудрости, что, как «софия», входит в слово «философия», определённо предполагает знание меры, что подразумевает соблюдение меры.

Наблюдая за миром перемен и изменений, где, как гласит пословица, нет ничего более постоянного, чем временное, потерявшееся в этом потоке вселенной наше маленькое «я» продолжает вопрошать о себе и о природе всего сущего, попутно задавая меру неопределённости всего. Так в чём же выражается фундаментальная эта двойственность мира? Так называемая «двойственность мира», что выражается как «лево» и «право», «добро» и «зло», «чёрное» и «белое» (и так далее), есть выражение «эксцентрической позициональности» человека, о которой в первой половине XX века писал философ-антрополог Хельмут Плеснер. Следовательно «эксцентрическая позициональность», описываемая Плеснером как «зашедшее за себя я», выражается как фундаментальное противоречие между тем, что «между», и, собственно, сторонами метафизических оснований, коими являются, например, «Один» и «Два». Несоответствие, что по определению в этом мире, закладывает основу для субъекта, таким образом, или ошибка, есть также проявление свободы совести. Христианская мораль, в основе которой учение о добре и зле, как и любая мораль, неоднозначна и противоречива. Один и Два, как отдельные реальности, есть не просто измерители или меры, но то, что, при правильном обращении, способно послужить трамплином для головокружительного прыжка в ирреальность, которая всегда рядом. Сама даже мысль об этой близости уже призывает инобытие к присутствию здесь и сейчас.

Человек, в пределах человеческого, не может находиться в прошлом и будущем, как и в одном и том же месте, одновременно. А каковы эти пределы, пределы человеческого, — кто скажет? Сквозь невозможность, которая ставится трансцендентальным субъектом под вопрос, сквозит иная возможность. Отважившись на эксперимент расщепления совестного атома, человек имеет возможность проверить и узнать, что он есть на самом деле. При этом своевременность увязывается не на социальное время, а на индивидуальное — на то, что неотчуждаемо, что утверждается как метафизическая устремлённость к божественной сущности, которая свойственна Уму, что представляется уникальной возможностью, которой удаётся воспользоваться. Ум, выступающий в качестве централизующей силы, стремится восполнить собой пробелы, заполнить пустоту, заполняя пропасть пространственно-временных ограничений, в рамках которых он и мыслит себя как другое, что не тождественно ничему из проявленного и что проявляется на уровне мыслящих субъектов как некий продукт мечт и грез — химера или фантазм, что является формой психической власти. Парадокс состоит в том, что ум мыслит себя вне ограничений, которые налагаются на него самими условиями мышления. Изречение Анаксагора гласит: «Все вещи были вперемешку, затем пришёл ум и их упорядочил». Ум является источником порядка в мире хаоса, в котором до того как «пришёл ум» обитали «все вещи». Двойственность всего в мире, которая, с одной стороны символизируется моралью (добро и зло), с другой символизирует Дьявол, который, как культурный персонаж, сегодня, как и всегда, имеет доступ к сердцам и душам людей через их пороки, власть которых в мире велика. Порок соответствует тому, что мы рассматривали как превышение меры. Дьявол, как некий собирательный образ или архетип, есть символ множества, что, будучи диалектически единым, находится в вечном противостоянии, что на уровне дьявольского архетипа (в основе которого безначалие) обеспечивает самостояние. Дьявол, апеллируя к порочному началу в человеке, а зачастую и к его безудержной воле, известен также как Князь мира сего. Так называемое «Великое Существо» мира, как бытие, является в каком-то смысле устроителем жизненного маскарада, в котором весело и приятно проводить, попусту тратить своё драгоценное время (поскольку в мире, учреждаемом взрослыми или старцами, время — это money). Назвавшийся «философом», если действительно соответствует самоназванию на словах и на деле, становится на путь овладения законами диалектики. Постигая их в ходе романа с собственной персоной, противопоставляя себя миру, он выносит себя «за скобки» этого мира (попутно узнавая и то, что у мира есть они, скобки). Противопоставление себя миру, как ни странно, является подражанием миру — как зеркалу, хозяином которого является тот, кого с известной долей условности можно называть «Великим Существом». Оно, это существо, или жизнь, любит казаться тому, кто в него смотрится, им самим (но только лучше, то есть «лучшей версией себя»). Отождествляясь и разотождествляясь с бытием в становлении, находясь в процессе подчас очень тягостного романа, герой становится собой. Уподобляясь миру, который есть бездна или зеркало (в зависимости от того кто и как смотрится в него), смотрящий становится пустым и круглым словно буква «о» в слове «Бог», которому противостоит. Однако герою противопоказан страх: герой не страшится прямого столкновения с реальностью, вызывая огонь на себя. Усомнившись в своём собственном рассудке, философ, есть куда более антигерой, нежели, собственно, герой: он, может быть, даже трус, предатель, дезертир. Если герой — трус на уровне прямого столкновения с реальностью, от которой он бежит, скрываясь в грёзах, в мечтах, или ещё где-то, то там, куда он стремится попасть, в топосе трансцендентального присутствия, он другой. Таким образом, путь героя есть путь воина, который мир не принимает, словно Иван Карамазов Достоевского. Однако, чтобы стоять в хаосе мира, требуется мужество, которым стоит заручиться. Не каждый, кто готов совершить поступок, искренний или подлый, героический или злодейский, — поступок, связанный с риском для жизни, готов пойти на тот шаг, что предпринимается некоторыми не только (и не столько) в физическом, сколько в метафизическом плане (что в свою очередь также требует отваги и удачи, но… несколько другой). Философа взор обращён к иному миру — к миру идей, к миру горнему. В своём стремлении к иному, он обнаруживает себя живым в платоновской пещере или мире теней. Метафизический «иной» мир — это, прежде всего, детский мир, пребывая безвременно в котором, увлекшись процессом игры, иные забывают взрослеть (в социальном и психическом плане, или на «стыке» этих планов), не замечая (или не желая замечать) как, собственно, уходит их время (сакральное время, которое, как некий ценный ресурс, конвертируется в деньги, которые в контексте множества всего, что представляет мир, есть как бы кровь в венах этого «Великого Существа»).

Евангелие, что является основой совести исповедующих веру во Христа, призывает уподобиться детям тем, кто желает войти в Царствие Небесное: Будьте «как дети» (Мф. 18: 3), «ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк. 10: 14). Дети любят играть и дети любят развлекаться, и в определённом плане можно сказать, что современное человечество живёт, следуя этому завету. Но живёт оно, это условное «человечество», совмещая при этом порочность страсти к наживе, с одной стороны, и детскую наивность и безответственность — с другой. Царствие Божие не имеет сторон, у него все стороны равны, но у мира есть стороны, грани, и они — разные. Совесть, как внутреннее общение человека и Бога, человека и человека, обеспечивает связь времён — copula mundi. По мере самоочищения, совесть возвышает и позволяет взглянуть на всё sub specie aeternitatis — с точки зрения вечности. Нельзя не вспомнить Гераклита, которому принадлежат слова, согласно которым вечность — это ребёнок на троне, бросающий кости. Детству свойственна чистая совесть, которая, как незнание вины, греха, или стыда, отрицает за собой и взросление, что начинается и продолжается по мере осознания вины. Детство — безумно, если оно верно себе. А верно оно себе тогда, когда не изменяет своей стихии, что есть игра. Взросление есть смирение в этом смысле и сдача в плен социальному времени, что берёт сдавшихся в своё кольцо. Одиночки в этом смысле есть те дети, которые противостоят этому механизму, который распознаётся как механизм порабощения. Это чувство знакомо многим, но никто не знает как с ним быть. В мире двойственном, с одной стороны — страх, а с другой — совесть, призывают неизвестность к ответу, что за ней стоит, ведь для того, чтобы мыслить, требуется потерять страх перед неизвестностью.

Герой, экзистенциальный субъект, мечется на берегу в нерешительности, не зная плыть или не плыть. Философ в этом отношении спрашивает: а надо ли вообще плыть, куда и зачем? Один из символов совести, что связывает собой временное и вечное, — радуга. В религиозном контексте радуга — это символ завета, что связывает на уровне души человека и Бога. Так известный русский религиозный философ Е. Н. Трубецкой в труде «Смысл жизни» писал: «радуга, которая составляет вечный конец и цель всего временного, просвечивает уже во времени. Её неподвижное начертание является уже в непрерывном потоке здешнего, как знамение нашей надежды и как ответ на наши религиозные сомнения. В интуитивной форме она даёт разрешение антиномии единого и многого, недвижимой полноты Безусловного и движущегося к нему потока временного бытия». Радуга, что в определённом смысле символизирует совесть, таким образом, напоминает человеку, потерявшемуся в смуте времён, о предназначении. Радуга-совесть является поэтическим образом или метафорой, что служит напоминанием о нездешнем и о здешнем, об их сущностном единстве. Она призвана укрепить человека в его вере и придать сил на его Пути. Философский опыт в не меньшей степени, нежели опыт религиозный, говорит о том, что представляется земному рассудку как «нездешнее», «небывалое», попросту фантастическое или бредовое, как о возможном. Таким образом, мы рассматриваем совесть как возможность, что во многом есть здесь ключевое слово, которое неплохо бы как следует попробовать понять. Но кто готов отважиться и поверить вопреки всем законам этому крайне сомнительному, с точки зрения рассудка (которому мы в нашей повседневной жизни привыкли доверять) чувству, кто готов ему отдаться ему? (речь о совести как о самом сильном чувстве, что является одним из ключевых положений моего трактата).

Что касается этимологии понятия «совесть», то сама приставка «со» (или con в сonscientia, то есть в латинском варианте) в слове «совесть» означает именно «союз», совместное обоюдное и взаимовыгодное использование одного и другого, или — одного другим. Поэтому рассматриваемая здесь трактовка совести как завета, союза человека и Бога, человека и… человека, а также сотрудничества человека и дьявола (хрестоматийных примеров такого рода «сотрудничества» немало), представляется справедливой.