Запретный совести плод

Так называемая «бессознательная», или «тёмная» сторона души, что мы не в состоянии контролировать, находится в фокусе нашего пристального исследовательского внимания. Тёмная сторона сознания, что раскрывается во снах, в отличие от «светлой», есть лишь условное обозначение человеческой природы и природы как таковой. Она принадлежит человеческому существу, которое может быть названо «Великим существом» (human being is great being), которое даёт «маленькому человеку» почувствовать собственную значимость — значимость ничтожества. Поэтому «двойник» или «допельгангер», выделяясь и обособляясь на фоне распада нравственного ядра, что формирует личность, может пониматься как производное совестного эксперимента, вне которого никакой «двойник» немыслим. С другой стороны, мы можем предположить, что это сакраментальный «двойник» взывает из глубины неизвестной нашей природы с призывом обратиться к нему через доступную на границах сознания совесть, которая актуализируется как чистый эксперимент. Такое пребывание, как замечал К. Г. Юнг, даёт «относительную самостоятельность» тени, поскольку оно обусловлено открытостью пространства, чистотой совести, где, при распаде личности, что трактуем как демоническое становление, проявляется тёмная, но и, соответственно, светлая сторона.

В обособленной овеществлённой жизни время протекает в режиме едва ли заметной тоски по вселенскому празднику, что представляется событием, когда бытие, будучи раздвоенным, находит себя в качестве своего другого, что вызывает всепобедное ощущение торжества смысла и реальности в мире снов, иллюзий, туманов и сладких обманов. Во все времена мир подвергался критике с разных сторон, но, несмотря ни на что, он, этот критикуемый с разных сторон мир потребления и услуг, во все времена является как бы ширмой, или завесой, за которой скрыто нечто очень важное для всех и каждого из нас. В этом мире герои и философы пытаются заглянуть за предел. Философское дело в конечном итоге состоит в том, чтобы объяснить мир себе и другим. Фигура героя, которая в определённом смысле находится в оппозиции по отношению к философу, не желает объяснять этот мир, но желает во что бы то ни стало воспоследовать генеральному чувству за черту, что пролегает между «этим» и «тем». В современном мире, в мире потребления товаров и услуг, где капитализируется даже тень, что возникает как следствие неизбежного отчуждения человека от самого себя, как промежуточный результат отклонения от собственного вектора развития (тень — это отколовшаяся в результате долгого смотрения в бездну самость).

Герой — фигура бунта против порядка, но, парадоксальным образом, этот бунт он осуществляет ради постижения порядка. В этом плане агентами героя выступает хаос и воля как два принципа: воля направлена на непостижимый хаос. Философ по сравнению с героем вторичен, но у них есть что-то общее, что роднит эти два подхода как две стороны одного и того же глобального акта созидания. Восставшая вещь сегодня — это вещь, которая не есть человек, но есть кукла и андроид, то есть некое искусственное подобие человека. Оно, подобие, обладая искусственным интеллектом, ставит под вопрос идею человеческой исключительности, что вызывает тревогу и страх, которые способны нейтрализовать само героическое чувство — совесть. Героическое, пробуждаясь в ситуации угрозы жизни, мотивировано внешней средой и не является героическим с точки зрения чистой совести, поскольку герой чистой совести всегда посланец доброй воли, то есть доброволец. Добрая воля есть свободная воля. Если герой идёт на риск вынужденно, под давлением или прессом обстоятельств, он не может считаться героем чистой совести. Так или иначе, герой есть тот, кто сражается с неким монстром (что является метафорой личности, бессознательным воплощением и антиподом героического — злодеем, способным воплощаться в том или ином виде на материальном плане, на разных уровнях реальности). Кто следует своему собственному пути, претендует на звание героя, легко может заблудиться, приняв в этом мире одно за другое: принять, например, отделившуюся самость за «реального человека». Герою предоставляется шанс выстоять в этом неравном бою, но оттого он и герой, а не трус, что принимает бой, несмотря на неравные соотношения сил и несмотря на высокую вероятность поражения. Чисто символически философ возникает там, где пал герой, и он нередко становится исполнителем в роли главного критика всего вообще: преданных идеалов, проданных кошмаров, общества, миражей, в которых обитает. И в этом своём «самостоянии» на одном из уровней героической топики он пересекается с героическим измерением себя, то есть с призраком другого себя, что предстаёт его сознанию в качестве напоминания о том, чем он мог бы стать, но так и не стал. Призрак, как совесть, служит напоминанием, а нередко и спутником. Таким образом, «отколовшаяся самость», или тень, становится ночным кошмаром и нечистой совестью — как для героя, так для философа. Только аристократические натуры способны принять это странное явление не как отклонение от нормы, которое, согласно требованиям высшей судебной инстанции, требуется привести в соответствие с общественными взглядами и моралью, а как вызов, который даёт шанс иного — ровно того, что ты хочешь и заслуживаешь в своих мечтах и грёзах. Идеальная личность, представляющаяся как некий «Я-идеал», смоделированный индивидуальным, а не коллективным, бессознательным, как заветная мечта или цель, не находя способа быть собой по-настоящему, становится вещью, куклой, фигурой собственного отчуждения, которую столь противоречиво вожделеет герой романа с собственной персоной. Фигура героя, как призрак, или тень, выступает для антигероя мишенью, который и сам тень. Они, вытесняя друг друга, не могут быть вместе. Герой характеризуется как стояние в хаосе, что, с одной стороны, стремится «за своей звездой», связываясь с своим высшим «Я», «Я» -идеалом, а с другой непрерывно смотрится в бездну, связываясь через это «смотрение» со своим худшим «Я», «Я» -кошмаром. Однако для тех, кто любит кошмары, и не боится пропасть в этом сне, сгинуть в кислотной чёрной бездне небытия, этот вариант представляется достаточно приемлемым. Промедление в этой ситуации ничего героического, разумеется, не сулит, но только способствует распаду личности.

Современный социум, механизм отчуждения и оптимизации человеческой деятельности (утилизации времени человеческих единиц и нолей), находится на службе у мирового порядка, и он представляет нечеловеческое инфернальное измерение. Это значит, что человеческое измерение и измерение, которые называется социум — это неоднородные и противоположные структуры. Отсюда — конфликт между индивидом и социумом, который неизбежно всегда возникает, если человек пытается быть честным с собой и с другими и не желает пресмыкаться перед каким-нибудь начальником-дураком, и — не потехи ради. Этот конфликт, который лежит в основе мироздания, на поверхности вещей обусловлен властью — феноменом, в прямом смысле слова, архаичным. Между физическими конкретными приметами времени и метафизическими аспектами мироздания вообще пролегает граница, которая есть сумеречная зона, представляющаяся пропастью, иногда небесами, что притягивает внимание обозревающего просторы из своего пункта наблюдения наблюдателя. В качестве пункта наблюдения мироздания вселенной мы рассматриваем концентрический круг, в центре которого умозрительное ничто (о, прекрасное ничто!). Многие пытаются осмыслить этот центр многих окружностей, многие поэты вдохновляются ими, многие герои стремятся к нему. Центр — точка окружности вселенной, это точка Бога. Отсюда вопрос — не есть ли она, эта заповедная точка в центре окружностей вселенной, лишь очередной мираж? Этот вопрос, понятно, риторический. Риторический характер имеет сама данная работа. Есть форма форм, forma formanta, что формирует изнутри и проявляется в том числе на уровне противодействия информированию или информации. Так или иначе, эта точка, вокруг которой концентрируется и сгущается тьма, выступает точкой негативности, контрагентом действительности, что ставит под вопрос обычаи и нравы, законы мышления, которые находятся в длительном употреблении. Эта точка есть точка разрыва, небытия. Быть может, пространство концентрических сфер, я могу обозначить как «пространство Адама», питается за счёт энергии отчуждающейся, распадающейся на своего рода «протоны» и «нейтроны» человеческой личности, что есть очень хрупкая форма.

Тезис самораспада гласит, что высвобождающаяся в результате этого процесса энергия материализуется, преобразовывается в что-то, живёт. Судьба вещей неизвестна. Социум выступает средой отчуждения, что есть, как сказал персонаж одного известного фильма, «злая сила». Это сила больших городов, которая вытягивает энергию и обобщает; сила лжи и обмана, сила обольщения, что питается за счёт других. Общественная мораль есть инструмент, с помощью которого происходит выхолащивание собственного содержания, собственных мыслей, что занимают всё время, которое, обращённое на себя, не желает конвертироваться в вещь. Мораль выступает как оптимизация и утилизация нравов. Человек привык действовать в рамках общественной морали, запретов и поощрений, в рамках двойных стандартов и лицемерия, которые, будучи негласной нормой, мотивируют двигаться в том или ином направлении, поскольку главное, как они говорят, состоит в том, чтобы не «стоять на месте», а идти вперёд. Статика и неподвижность воспринимается как нечто контр-продуктивное, поскольку она не о продуктивности. Условное так называемое «стояние на месте», тем не менее, может быть провокацией движения. Таким образом система изобилует всевозможными прорехами, «кротовыми норами», которыми и спешит воспользоваться тот, кто, словно очередной проклятый поэт, идёт против дня, рискуя попасть в ловушку. Парадоксальную помощь в этом предприятии ему оказывает его «даймон», внутреннее существо, что в античной философии (начиная с Сократа) трактуется как «высшая форма разумности», что отнюдь не пресловутый здравый смысл, но непостижимо-постижимая мера — «мера всех вещей», что есть человек (и это, собственно, одно из определений человека есть). Так называемые «стражи порядка» (к которым мы относим столпы мировой культуры и иже с ними), придерживающиеся за свой здравый смысл, не способны подняться (опуститься) до идеи, которая требует отречения от истин повседневного порядка, за которые держатся все, кому страшно от них отцепиться. Спрятанная за кулисами сцены мирового спектакля высшая форма разумности, к которой обращает нас наша чистая совесть, находятся в диалектическом противостоянии. Многое из того, что сегодня представляется истинным, завтра может растаять как дым. А ведь именно так и происходит. Но философия, польза которой неоспорима, даёт возможность заглянуть за предел того или иного контура бытия. Даже время на подмостках мировой истории есть нечто подобное спектаклю тени и света.

Героическое начало, как свой особый нрав, или даймон, живёт мечтой, верой в достижимость того, что с точки зрения рассудка представляется невозможным или нецелесообразным. Свойственная демоническому высшая разумность обращена к истокам в поисках вечной жизни, в поисках познания добра и зла, обращена к мифическому древу познания, к теме запретного плода, а также к Древу жизни, что произрастает в центре Эдема, куда уходит корнями героическое. Непостижимость Премудрости-Софии оставляет возможность Любви, и эта любовь, «любовь к мудрости», раскрывается как совесть. Ведь что-то такое мудрость? Это знание истин, соотносимых с жизнью. Путь высшей мудрости (поиск разумных ответов на безумные вопросы) предполагает познание крайностей, пограничных состояний человеческого и нечеловеческого порядка. Этот путь распада и сборки личности предполагает «прохождение сквозь огонь», что служит очередной метафорой одержимости или безумия. Мудрость мира сего двойственна, как и совесть: с одной стороны, она даёт знание, что делает человека свободным и богоподобным, а с другой — она, словно колодец или подвал, в который угождает неофит, воспоследовавший за звездой, забыв основы безопасности, представляется укромным местечком, топикой, тихим омутом для детей. Кто воспоследовал за звездой — оторвался от времени, и это праздничное «преступление против времени» становится отныне для него «идеей фикс», принципом одержимости. И, надо сказать, что тот, кто угождает в эту ловушку, заслуживает справедливого наказания, коим и является Ад. Метафорический колодец, из которого не видать звёзд ни днём, ни ночью, становится призрачной обителью. Какое дело звёздам до того что они холодны? Змеиная мудрость (или «проклятая», «злая» мудрость) таит в себе искушение, соблазн, что постигается как опыт существования, мышления или падения, то есть как опыт, условием которого является эксперимент с собственной персоной. Ради чего он проводится? Конечно же ради мечты, которая грозится никогда не сбыться, или сбыться только в извращённой форме. Личный опыт, таким образом, это всегда эксперимент, предполагающий испытание (когда, с одной стороны, испытывается «реальность вещей», а с другой — его величество Разум). Вся мудрость мира даёт знать себя в открытом пространстве чистой топики или космосе, что всегда сопровождается очень специфическим чувством страшного веселья. Конформист, или пошлый делец, коим является успешный современный человечек, как правило, закрыт для открытий, которым навечно открыт герой андеграунда. Опыт мудрости, как и любой настоящий опыт, не может быть получен кем-то за тебя: это всегда твой собственный опыт. И если познание «отвлечённых начал» есть удел профессиональных философов, занимающих университеты, то преодоление «отвлечённых начал» есть дело каждого, то есть буквально кого угодно, того, кто решился нажать на кнопку, запустив механизм распада ядерной бомбы своей социальной личности, что есть созидание через разрушение (очень маргинальный вариант познания). Об этом есть интересная работа Сабины Шпильрейн «Деструкция как причина становления».

Философия является открытой свободной областью исканий и блужданий на границе миров и мер. Философ — не герой: он постигает раздвоенность мира как единство, а единство как двойственность, что помогает ему обнаруживать скрытые взаимосвязи явлений. Философ не боится прослыть дураком в стране дураков, поскольку знает (и «осознанно помнит»), что всё совсем не то, чем кажется. А что есть всё? Известно, что есть всё, то не есть ничто. Постижимо ли оно?.. Этими вопросами задаётся философ, занятый постижением порядка вещей, согласно которому Вселенная работает как часовой механизм (при том, что «часовщик» в этом отношении есть Мастер). Знание философа добывается в результате пристального вглядывания в себя и в саму природу вещей. Для того существуют разные философские техники, но при этом основной и наиболее своей техникой такого рода является совесть. Философ не таится, он позволяет вещам говорить правду, ведь если не мешать им и если научиться правильно слушать и слышать, то правда сама о мире многое расскажет. Природа учит нас, философов, тому же. Философ ищет свой уникальный способ быть, который не был бы взят напрокат у времени. Философское, совестное начало есть начало демоническое, которое пробуждено на потаённой глубине, но стремится к свету. Пробуждение, или демоническое рождение, происходит не по прихоти судьбы и не по воле случая, но по воле желающего познать, что есть совесть, что есть сознание. Настоящий философ, поскольку имеет дело с подлинным, в отличие от софистов, подвергавшихся в свою очередь критике со стороны философов, не берут плату за обучение (если не считать экзистенциальную «кармическую» плату, которая не особо-то конвертируется в деньги или в какую-то «полезную» информацию). Но знание — одно, а то как и кто им может пользоваться, совсем-совсем другое. Знание можно попробовать продать или просто выкинуть в корзину, ведь само по себе оно нейтрально, если не бесполезно, и в этом его черта. Не каждый способен совладать со знанием, которое, как известно, есть сила, которая становится обузой или проклятием, если тот, кто вызывал огонь на себя, не справился с задачей, которую возложил на себя самостоятельно. Диалектика, как царское искусство, предполагает определённо дружественное отношение к Знанию, не конвертируемому во что бы то ни было определённое — в этом её несказанное благородство. Метафизика, в отличие, скажем, от физики, представляется как другое знание, или, если угодно, незнание. Есть ли желающие вкусить плод сего «знания»? А плод обмана ради познания? Извлекаемый на свет немилосердный драгоценный наш опыт обращает нас (против себя и против мира), то есть делает нас другими по отношению к миру, который стремится поймать нас, объективировать, сделать «своими в доску», довести до лая. Мир таков не потому что он плох изначально, в самих истоках, но потому что он испорчен дурными зеркалами. Быть пойманным этим миром, который представляется в этой игре «водой» (если философ, подражая природе, «прячется»), есть страх «не от мира сего», есть страх рыбы. Можно сказать, что это иноземный страх. Или, что это есть страх жить не своей, а чужой жизнью (исполнять роль, которая не нравится). Человек, словно актёр в театре, лишь гость в этом мире. Нежелание умирать в обыденном смысле на языке метафизики равнозначно нежеланию просыпаться. Однако просыпаться, снова и снова, приходиться. Ежедневное пробуждение в этом смысле есть лишь репетиция бесконечного путешествия, что совершает дух-странник в процессе загадочного становления. Так или иначе, желание не быть «пойманным», как и страх «быть пойманным», есть фундаментальное чувство в игре, в которую играет с собой Разум. Иррациональный ужас и страх встретить себя в образе собственной смерти есть чувство, указывающее на сущую призрачность настоящего, призывая к жизни химеры из снов, а также призраки, миазмы и иные сущности, что воспринимаются как нечто желанное для нашей совести. В этом взывании сказывается влечение души к себе, к своему цельному образу, символом которого является божественный андрогин. Так желание ужасается своей собственной природе, в основе которой пустота, а амбивалентная совесть раскрывается как «ложная совесть», или «ratio falsa». Ложная или ошибающаяся совесть в контексте есть очень важный момент, поскольку она, «ошибочность», представляется как возможность изменить судьбу или даже сам порядок вещей (обхитрить его, обмануть, объегорить).

Демонический зов, что взывает из этой пустоты, как бы «размыкает», как выражался М. Хайдеггер (в переводе В. В. Бибихина), вечности круг, давая возможность воплотиться душе (когда «вечность — это ты сам»). В мире множественности и разграничений, Разум, что ставит перед собой вопросы, не находя на них ответы, способные его удовлетворить, пробуждает совесть, что обращает к поиску того, что привиделось во сне, в котором мы летали. Разум — активный принцип, что, не мудрствуя лукаво, ведёт меня, как соискателя и как героя, и как философа и просто как большого чудака, к изначальным свойствам мироздания — к простоте вещей, к чистоте души (ей и внимают в ночной тиши). В английском языке существует выражение, обозначающее «совесть». Оно, как нам кажется, очень точно и адекватно передаёт суть и смысл понятия «совесть». Это выражение звучит как a still small voice, и переводится «как ещё тихий», или — «едва заметный», «голос», или «голосок». Существует известное выражение, которое гласит: если хочешь изменить мир — начни с себя! Мы так и сделали. В этом высказывании содержится «зерно истины». На это выражение также можно и возразить: а разве не происходит всё с точностью до наоборот в реальной жизни — и разве не меняет человека мир? Да, действительно, человек развращает природу и среду, но человеческая среда развращает индивидуум, который по природе есть как бы tabula rasa (чистая доска). Разве не отчуждает навязываемая миром совесть его от себя? Если человек не меняет себя осознанно, то его меняет окружающая среда, и тогда он, податливый, словно глина, из которой сделан, ученик наш, делается подвластен потоку вселенской инерции, что стремится присутствовать везде и что от него качественно не отличается. Кто этого не понимает, возвеличивая своё «эго» до немыслимых высот, тот в результате оказывается не слишком успешным учеником природы, и он застревает в начале, путаясь в основаниях и условностях, каковы, например, «верх» и «низ», «право» и «лево», «добро» и «зло». Среда, которая окружает человека, стоящего в центре мироздания, захватывает его и несёт, словно поток, против которого он ощущает себя бессильным, но в покорности своей этому потоку, в котором он чувствует себя более безопасно, чувствует себя единым со всей вселенной, что представляется ему невероятно великой и которую он, как поэт, обычно одаряет самыми возвышенными эпитетами. Современный человек боготворит вселенную — не так ли? Таково самочувствие человека, который, будучи «животным социальным», заинтересован, в первую очередь, в том каким бы образом получше продать себя. Плохо, когда не получается продать себя в мире. Продаться значит реализовать себя, значит «самореализоваться», продать себя. А куда деваться? Деваться некуда. Торговые рыночные отношения испокон веков являются основой бытия, которая, как, собственно, и война, двигают прогресс, что обосновывает идеологию социума. Прогресс, как инструмент Абсолютного духа, промежуточным этапом становления которого является современность, одержимая собой и движением вперёд, есть главная идеология современной техногенной цивилизации. Человек, как социально-биологический вид, есть ещё только то, что предстоит сделать из себя тому, кто вынужден изобретать себя снова и снова. Звучит курьёзно, но изобретение или открытие себя, словно некий парадный костюм (костюм героя), каждый может попробовать примерить на себя. Может подойдёт, а может и нет. Достаточно начать делать всё вопреки желаниям, обязанностям, вопреки тому, что представляется мертвящим. Оно есть свет «великого существа», этого мира. Чтобы противостоять так называемому настоящему или самой реальности, а заодно объективному и неумолимому движению времени, попробуйте пойти на крайние меры (которые, опять же, у всех свои, поскольку относительны). Сама идея противостояния находит воплощение в идее «Великого Существа», что традиционно трактуется в качестве противника Бога (Бога и порядка, но не человека как такового). Противостояние, таким образом, есть ключевое условие бытия, которому предшествует и которому параллелен Хаос, что есть потенция в равной мере творческая и разрушительная (вспомним известные слова М. А. Бакунина о том, что страсть к разрушению есть творческая страсть). В самой идее противостояния прослеживается важная в контексте поиска «золотой середины» тенденция: это любовь к мере, к балансу и равновесию — между Тьмой и Светом, Добром и Злом). Но этого мало, и для того, чтобы разрушать, надо иметь нечто в наличии, ведь разрушив что-то, появляется возможность начать всё с чистого листа — с нуля. Разрушение, таким образом, есть ритуал жертвоприношения. В качестве стихии разрушения может быть любая стихия: главное в деле разрушения — превышение меры, проявление неумеренности во всём, что, исходя из известного высказывания Анаксимандра (который ввёл в своё время понятие «закон»), трактуется как «нечестивость». Отсюда любая стихия, являющаяся «нечестивой», может быть использована для разрушения и для созидания. Хорошо известны разрушительные свойства огня, но при этом огонь может служить созидательным целям. Согласно, например, алхимической максиме, что гласит Igne Natura Renovatur Integrа, Огнём природа обновляется вся. Человека формирует «золотая середина», которая, как точка, или сосредоточие концентрических кругов внутри и снаружи, позволяет балансировать на гранях одного и другого (где «одно» и «другое» служат инструментами меры). Это формирование происходит в океане непостоянства, на гранях эстетического и этического, массового и элитарного, временного и вечного, экстаза и реальности, разбивающуюся вдребезги от столкновения со своим инобытием.

Значение понятий «совесть», «разум», «дух», «сознание», очень зависит от контекста, потому что контекст, изменяющийся со временем и во времени, накладывает свои отпечатки — ограничения, что служат пределами, которые преодолеваются в основном за счёт движения сквозь. Эразм Роттердамский, крупнейший учёный Северного Возрождения, в труде «Оружие христианского воина» писал: «Что философы называют разумом (ratio), Павел зовёт то духом (spiritus), то внутренним человеком (homo interior), то законом совести (lex mentis)». Отсюда то, что называется Разумом, может трактоваться достаточно широко, но в любом случае речь о «Я», что противостоит другому «Я» или «Не-Я». Если земное «Я» более-менее доступно разумению, то что есть небесное «Я»? В истории можно наблюдать определённую взаимозаменяемость понятий, близких по смыслу, но не тождественных по своему значению. Совесть, как нравственная инстанция, посредством которой всё со всем находится в со-общении, в каком-то смысле это оружие из арсенала «христианского воина». Если человек, согласно изложенному выше, определяется как «мера вещей», то совесть есть мера человеческая. Когда имеешь дело с такими величинами, становится страшно разбиться о пустые всеобщности, универсалии. На самом деле страх есть то, что преодолевается совестью, коль скоро совесть, как мера, есть (ей-то и осуществляется основной принцип сквозного движения). Совесть «маленького человека», и в этом её универсальность, на которой я настаиваю, обращает к иному, напоминая посредством странных речений о том, что было забыто, оставлено, выброшено на свалку истории, о «несвоевременном», что на поверку может оказаться самым что ни на есть своевременным и настоящим(таково всё то, что позволяет увидеть иллюзии там, где мы раньше видели лишь факты, и — наоборот). В иерархии миров мир людей находится где-то посредине между миром «горним» — иным, и миром «дольним», земным. Срединное положение задаёт меру неопределённости как отдельно взятой личности, так и человечества в целом. Эта неопределённость является предельной чертой человеческого существования, которая и сегодня может быть поставлена под вопрос. Единой мерой для вещей и людей выступает мир, зеркальным отображением которого является сам человек, который представляется всегда чем-то проблематичным.

Начиная с легендарного Сократа, философы имели дело с даймоном как с формирующей разум изнутри силой. С установлением христианской этики и морали даймон, или демон, обретает другие свойства и черты — он становится близким к современному «киношному» пониманию «демоном» и трактуется как дух, который имеет черты отличные от тех, что присущи каким-то клише. В отличие от сверхъестественной сущности, которая называется ангел (или, в переводе с древнегреческого, «вестник»), демон традиционно ассоциируется с чем-то деструктивным — с чрезмерностью, неразумностью, ведь демоническое это всегда нарушение меры.

Так называемые «сверхъестественные сущности», коими являются демон и ангел противопоставляются друг другу: при том, что ангел в определённом смысле есть демон наоборот, или дух, находящийся на службе у Создателя. Можно сказать, что ангел есть функция демона, что несёт весть человеку, «благую весть». Таким образом, ангел имеет посредническую функцию между человеком и Богом, являясь «агентом совести». В христианском контексте демон часто воспринимается как противоположная или даже враждебная сила, которая выступает по отношению к благой вести. Наиболее благая из вестей, согласно христианской традиции, — весть о Воскресении. Однако для одержимых чувством мести демонов, что в условиях христианской поляризации были вытеснены на периферию — в мир потусторонний, всё обстоит с точностью до наоборот: благая весть для них — дурная весть. Как «оружие христианского воина», совесть — это меч, которым мир разделяется, предлагая страждущим выбор между одним и другим, и это есть проявление властной манипуляции по принципу «разделяй и властвуй». Отсюда нешуточное противостояние, которое разворачивается в душе человека, пусть и сколь угодно «маленького» в социальном отношении, поскольку душа есть ценность, за которую идёт борьба между силами Света и Тьмы (несмотря на то, что этот сюжет уже довольно-таки «избит», он «избивается» и далее).

Итак, в системе общественных отношений происходит то, что мы называем «утилизацией совести», что выражается как сведение всей неопределённости к необходимости принятия решения в пользу той или иной стороны. Поскольку решение, которое делается под давлением обстоятельств, нельзя назвать «свободным». Оно не может быть названо и «прекрасным». Более того — оно не может быть названо «действительным» (с точки зрения чистой совести). Можно возразить: «а что, собственно, плохого в целесообразности?» Например, для того, чтобы произвести данное сочинение, мне потребовалось подчиниться идеи довести до конца начатое — завершить произведение, выразить идею (хотя на деле «точка совершенства» условна и совершенствовать это произведение можно до бесконечности). Но что остаётся в сухом остатке, что не может быть объективировано или отчуждено? Ответ: то, что представляет для нас ценность, которая не может быть отчуждена и объективирована. Эта ценность — душа. Таким образом, совесть затрагивает проблему времени (субъективного, если речь о душе, и времени объективного, что называется ещё временем социальным). Многое погибнет, но не всё. Нас интересует один, или одно, что не погибнет. Таков наш интерес. И пусть первоначала, или аркхэ, как контуры и очертания грандиозного строения мира, и не видимы, они живут таинственной жизнью, взывая из глубины времён к сокровенному «Я» и к сокровенному «Ты». Героическая топика полнится этими взываниями и призываниями. Мост, что пролегает между «Ты» и «Я», есть время между «зовущим» и «позванным», где призраки и видения встречаются.

В Библии говорится, что «мудрость мира сего есть безумие перед Богом». Знание или «мудрость мира сего», что вожделеет философ или герой, требует для постижения и безрассудства, и безумия. Бог, как точка отрицания всего временного, то есть условного и обусловленного, отрицает «мудрость мира сего», которая находится на службе безумной мечты, а «мудрость мира сего» отрицает само существование Бога. Отсюда запутанная ситуация, к которой призван наш герой. Символом «мудрости мира сего» является «Великое Существо» («Great Being»). Итак, «мудрость мира», как и «безумие», может трактоваться, исходя из того, что есть «Бог». Если «Бог» — это доминирующая мораль в данный период времени, то безумие есть попытка идти против времени, против морали. Так или иначе, мудрость мира как безумие мира, находит выражение в совести, что, как самое сильное чувство, на уровне экзистенциального переживания, раскрывается как одновременность прошлого и будущего в настоящем; безумие может скрываться в обыденных вещах, если посмотреть на них под несколько иным углом. Получается, что разум таит в себе безумие, а безумие — Разум: одно является «инобытием» для другого. Разум содержит принцип диалектического самоотрицания, за счёт чего происходит снятие противоречий и в то же время человек постигает себя как меру. Как экзальтированное состояние, безумие есть форма ума, что связывает этот и тот мир воедино. Но поскольку, как сказано в Библии, «мудрость мира сего — безумие перед Богом», справедливо предположить и обратное: мудрость мира иного, каким бы он ни был, есть безумие в глазах мира сего, цвет которого — серый. Таким образом, безумие и мудрость всегда ходят рядом. Та или иная форма современности представляется одной из форм на пути становления или развёртывания Абсолюта, в котором всё аннигилируется и превращается в собственную противоположность. Процесс производства и потребления услуг обеспечивает сменяемость форм, создание и «вброс» постмодернистских мифов и реконструкторских нарративов, за счёт чего происходит капитализация времени, что выражается непосредственно как отчуждение собственного времени, что и есть энергия и ресурс души, если угодно. Те, что стоят на пути, или как-то препятствуют движению мирового прогресса, подвергаются риску уничтожения.

Дело метафизики не в том, чтобы следовать предписаниям морали, но — в том, чтобы через познание крайностей и излишеств, постичь истину и «меру». Мораль во многом определяет матрицу сознания. Мораль часто апеллирует к страху или ко стыду, а также ко священному долгу. Любая мораль всегда имеет ввиду некоторую систему поощрений и запретов, то есть опирается на табу. Совесть, которая стремится быть собой всячески стремится преодолеть табу. Современная мораль связана с идеей движения вперёд. Ключевой архетип или главный герой современности — трикстер, шут, джокер, что весьма показательно, поскольку жизнь, основывающаяся на лицемерии, требует выхода накопившейся психопатии. Разоблачая себя, шут пытается разоблачить мир, что стремится выдавать себя не за то, чем является, а за то, что он есть чёрт знает что. Мораль контролирует сознание человека, мораль — внешний контроль, а совесть — внутренний контроль, самоконтроль: она призвана раскрепощать человека, высвобождая его сознание из прокрустова ложа обыденности, из механистичности мира. Совесть служит провокатором, срывающим покровы. Совесть, как сильное чувство, как интуиция, позволяет безошибочно совершать правильные деяния, такие деяния, которые соответствуют именно тебе.

Современность, несмотря на то, что она со стороны морали подвергается постоянным нападкам, на самом деле моральна как никогда (ведь, что аморально, в сущности, также морально, даже если со знаком «минус»). Поэтому чтобы не стать заложником ловушек мира, коих немыслимое множество, не следует вестись на «обольщения» черно-белых моралистов (аморалистов наоборот), но следует отказаться от манипуляций, проявив волевое «нет» в одном и волевое «да» в другом. Мы будем придерживаться стратегии своевременности, что, как форма заботы (заботы о душе), ищет собственных путей и форм выражения и понимается как общественный договор или театр (при том, что основой для этого современного театра уже давно стала свалка, помойная яма, властелином которой является… — догадайтесь кто). Своевременность, или своё время, время души, не есть время собственное, поскольку оно свободно и ориентируется не на внешнюю по отношению к «я» моральную норму, становящуюся догмой, но на внутреннюю норму, истоки которой восходят к Абсолюту, чистому ничто, что, согласно М. Хайдеггеру, «делает своё дело»: «ничтожит». Самопознание предполагает возможность как отказ от всего того, что навязывается извне или изнутри. Такая свобода превышает меру, поскольку совесть, которая обращает к истокам свободы, предполагает познание меры через разрушение. Абсолютная свобода постигается как свобода самоуничтожения, что есть самовыражение свободного нрава.

Архетип героического, в зависимости от культурного контекста, различен. Например, в качестве универсального героического архетипа могут выступать и Иисус Христос, и Сократ, и другие… Но, несмотря на то, что фигуры эти как бы «вписаны» в структуры моральных ценностей, они выступали против устоев и норм общества, в котором родились. Они обращались из времени к вечности, что безусловно относительно любых времён, коль скоро времена меняются. Философ строит философское дело на ничто, на беспочвенности или на лжи (на лжи как метафизической идее), и в этом он куда как ближе к Антихристу, антиподу Христа, персонажу в религиозном контексте крайне маргинальному. Под знаменем Христа на протяжении Средних веков совершалось немало ужасных и насильственных деяний со стороны Церкви, и при том не факт, что справедливых. В этом отношении совесть(которая постепенно становится во главу угла с приходом Реформации) есть такая форма форм, что противостоит совести внешней, отданной на откуп другому, функцию которой брала Церковь в лице её представителей (священнослужителей всех мастей и прочих). Сегодня общественные авторитеты продолжают иметь психическую власть над коллективным разумом, манипулируя обществом. Как внутренний свидетель или метафизическая единица, совесть, авторитет которой выше всех судей мира, пребывает вне времени— она была, есть и будет неким внутренним свидетелем человека на Земле. Более того — она выражается через множество конкретных вещей — как возможность, свобода выбора. И если, на первый взгляд, кажется, что совести, быть может, и вовсе нет, или что это какая-то химера, которая играет незначительную роль (a still small voice), то это лишь на первый взгляд. Совести предшествует фундаментальная воля к совести, которая требует своего обращения, чтобы она могла возникнуть. Воля, не омрачённая аффектом, и есть то, что я называю «чистой совестью» — ей противостоит совесть нечистая, которая формируется как «ресентимент». Таким образом, с одной стороны, совесть есть внутренний свидетель, а с другой — совесть есть принцип связующий миры — дольний и горний, наш мир и мир иной (связь эта призрачна и потому постигается чисто интуитивно, но она также может становится вполне реальной — обретать реальные очертания, становится зримой, слышной, вкусной, обоняемой, осязаемой...).

В начале прошлого века русский философ Вячеслав Иванов писал о «мистическом обобществлении совести» как о проекте по преображению вселенной как бы изнутри, из её неведомого центра, что есть центр человека. Отсюда посредством духовных усилий касты жрецов, среди которых — творцы: поэты и художники, постигающие тайны «ремесла». Посредством силы вещего слова, акта поэтического, предполагалось преобразовать вселенную. Сегодня, быть может, это кажется странным, но, тем не менее, и актуально, поскольку актуальность есть категория метафизичная, сквозная. Совесть всегда мыслилась как инструмент духовного преображения «косной» материи вселенной. Дух или слово есть инструмент или агент, посредством которого предполагалось возможным оживить«косную» материю вселенной. Философам в их деле, деле «мистического обобществления совести», отводится ключевая функция — они должны посредством совести, что затрагивает природу (особенно в тайных и «тёмных» её аспектах), решить задачу демиургического характера. Философ определяется единственно через восприимчивость к совести, которая связывает его со смыслами. На формирование русской философии, в центре которой вечная женственность, Премудрость-София, которую я связываю с совестью, существенное влияние оказала философия гностицизма, где София (Слово, Эон, Логос) мыслилась как мировая душа. София в этом смысле может освободиться из плена материального мира, а также помочь освободиться от оков земли и небес страждущим, что связаны посредством между собой нитью совести, что в этом отношении выше христианских добродетелей Веры, Надежды и Любви. Гностическая София выступает в контексте «героической топики» едва ли не как «синоним» совести.

Философские проекты Серебряного века, будучи отчасти отражением эпохи, имеют метаисторическое значение, потому что не привязаны лишь к историческому этапу, в котором проявились. Философские проекты обладают по-настоящему революционным потенциалом, вдохновляют на исследования и сегодня (поскольку ориентируются не на время, но на вечность). Определить, то есть наметить пределы, установив очередную меру, и раскрыть принципы связи человека с космосом — задача философа, который стремится понять: как оно всё кругом и почему, например, всё так, а не иначе. В этом плане философ принимает глобальный вызов мира, и в этом выражается героическое, которое, впрочем, превращается в позорную антитезу, если философ в решающий момент проявил малодушие. Мир дольний, здешний, земной, и мир нездешний, горний выступают параллелями, но связаны в движении мира, скорость которого измеряется жизнью человека. Эти, пусть условные, параллели пересекает прямая — лестница в небо, за которую, как за возможность, цепляется герой чистой совести. Точкой совпадения во времени и пространстве является точка пересечения параллельных — небесного и земного планов бытия. От совпадения параллелей дух стремится прочь, наружу — на свет. То, что я здесь называю «праздником», есть попадание в точку кажущихся рассудку неизбывными противоречий (между чёрным и белым, между «да» и «нет»). Праздник есть извечно между одним и другим, и, как таковой, этот праздник может быть очень страшным. В нём снимаются — пересекаются Рай и Ад, что представляют пространство демонического восприятия, где воображение есть сила, которая играет важную роль в деле преображения субстанции — Мировой Души, Софии, совести и так далее. Демон, или даймон, как принцип разделения одного и со-единения двух, что есть стороны одного мирового процесса, представляется в романтическом ключе бракосочетанием небесного и земного, рая и ада. Но и ад, и рай, в сущности, есть условности, а реальная жизнь, которая не может быть известна заранее, есть чистилище в этом смысле, прохождение которого предполагает, прежде всего, работу над собой. Взор философа обращается к внутреннему, скрытому, непроявленному, и основой для обращения является бесконечная любовь к мудрости — к Премудрости-Софии. Благодаря любви, которую ещё называют «платонической», постигается обратная сторона медали — ненависть к мудрости, что, наподобие «святой борьбы» Иакова с ангелом, может быть понята как форма взыскания некой неземной мудрости. В исследовании совестной проблематики я обращаюсь к демону, который представляется отдельной реальностью, отдельность которой является условием её всеобщности, то есть универсальности. Поэтому даже если исследование это есть лишь изложение моего личного опыта, то и оно всё-таки имеет значение в той мере, в которой является личным, поскольку наиболее личное есть и наиболее общественное.

Для Гераклита вечность — это ребёнок, забавляющийся игрой в шашки: царство ребёнка. Таким образом, если вечность есть бесконечное и обращённое на себя время игры, время совести, совещание, то социальное время может рассматриваться как царство взрослых. В этом «царстве», как говорят, время — деньги. И действительно — время, как свободный ресурс, легко пересчитывается в деньги, что, в условиях системы, может быть конвертированы в «свободное время» назад. Но это есть отдельный вопрос. Итак, если ребёнок, взрослея, становится взрослым, то вечность, «взрослея», становится временем, ресурсом, конвертируемым в деньги, то есть, в итоге, в чистое ничто (как мы его а этом контексте понимаем). Отсюда замкнутый круг, что есть один из кругов или концентрических сфер мира, центр которого — душа, связь с которой обеспечивается самой совестью, которая, будучи обнаруженной и активизированной, даёт о себе знать в режиме «реального времени» как чувство эйфории. И ещё — если детство есть верно себе, то как понимать взросление? Есть ли «взросление» — предательство самого себя в этом смысле? А что же, вообще говоря, сам «этот смысл» из себя представляет? Не есть ли он химера и заблуждение?

Вожделенный праздник, как вечное детство, или вечное лето, может и не заканчиваться никогда, но продолжаться, что само по себе очень празднично. Праздник преображает обыденность. Кто готов отважиться пойти по тонкому льду непостоянства и изменений, чтоб «закалившись», найти своё постоянство; кто готов пойти по пути, который на первый взгляд никуда не ведёт? Кто готов поверить в то чего больше или всё ещё — нет? Кто готов поверить по-настоящему в мечту или бред? Эти вопросы чисто риторического свойства — на них не было, нет и не надо искать ответа, потому что ответ, как вечность, есть ты сам.

Если сократовский демон — благ и разумен, то и сама разумность, как забота о душе, требует корректировки, для которой повседневная жизнь — это вызов совести, которая, ещё раз, не есть стыд или вина, и не чувство долга, но — принцип связи человека и бога, человека и человека. Мы живём в мире разорванных связей, и герой — тот, кто устанавливают, или восстанавливает, связь. Демону, посредством которого одно связывается с другим, находится в непосредственном желании и в крайне спонтанных проявлениях себя. Совесть есть принцип неподкупности, непродажности, что является своей собственной мерой, что даёт почувствовать разницу, которая укоренена в бытии как ошибка, как возможность чего-то принципиального иного. Можно предположить, что сама возможность эта является лишь ошибкой — пустой, ложной возможностью исправиться (отсюда дельный тезис: «совесть как работа над ошибками»). На самом деле работа, а точнее — труд, освобождает.

В оккультизме есть понятие «астрального плана», который, как особая страта или сфера бытия достаточно соответствует тому Свету, что Парацельс называл «светом природы», что в этом мире является источником мудрости, которая есть мудрость Великого Существа, Астрального змея. Астральный план является средой обитания различных существ. Астральный, природный свет, есть свет не сущий, есть абсолютный рассвет, к которому медленно, но верно, постепенно приближаемся. Свет, что от «Духа Святого», сказано у Парацельса, есть свет «чистый и совершенный». Всеразличные существа, обитатели астрального плана, как утверждают известные оккультисты, делятся на благих и вредных, разумных и неразумных, добрых и злых, и, добавим от себя, — на демонов и ангелов. Сократовский демон, или даймон, которому приписывается «высшая разумность», соответствует природе (по крайней мере — в той её мере, в которой она «любит прятаться»). Согласно М. Хайдеггеру (в переводе В. В. Бибихина) ничто — «ничтожит», и в этом плане оно вовсе — не иллюзия, но то, что скрыто за иллюзиями, за кулисами сцены мирового театра; ничто или всё — не прячется от света — прячемся мы, потворствуя установке, что жизнь — игра. Поэтому природа вещей, которая отображается для нас в том или ином виде в меру нашего собственного несовершенства, всегда отсылает нас к чему-то ещё, к чему-то другому, большему, чем мы, чем ты или я. Метафизическое ничто при этом может двоиться, так как оно глубоко диаволично — двойственно: и когда оно двоится, тогда двоится и наша мятущаяся душа, являющаяся центром личности человека. И подобно тому как ничто «ничтожит», демон разумности сообщает ей о том, чего делать не стоит, чего не стоит совершать. Демон, таким образом, что, как культурный феномен, находится в центре нашего внимания, есть как бы советчик. Отсюда получается, что дозволено всё, кроме того, что с точки зрения индивидуального демона, нельзя (и согласно внутреннему, своему нраву, или демону, а не какой-то внешней морали, мы сообразовываемся в своих действиях и поступках, словах). Ещё в иные времена, когда боги, говорят, были ближе, демоны, согласно Пифагору, служили «вестниками» и «посланниками», что сообщали знамения, пытаясь сообщить что-то важное, являясь во сне — как наяву. Задача того, кому явление приходит, в том, чтобы разгадать послание, исполнив тем самым свою высшую волю (которая есть закон). Ангел, как и демон, постигается на уровне сообщения: он со-вещает в режиме изменённой реальности. Он не просто информатор, но формирователь (что формирует сны, которыми окружена и из которых, согласно высказыванию персонажа пьесы «Буря» Шекспира волшебнику Просперо, «состоит наша маленькая жизнь»). Фигура демона есть формирующее начало, которое принимает непосредственное участие в судьбе героя. Традиционно героическое звено — это некое промежуточное звено между человеком и богом, это — сверхчеловек и как бы «недобог». Но также герой есть и вполне самостоятельное явление. И если справедливо, что человек есть «мера всех вещей», то справедливым кажется и то, что демоны и ангелы выступают мерой человеческого. Главной мерой всегда выступает тот, кого называют «Князем мира сего». Его имя — Люцифер, или «Свет Не-сущий». Я понимаю это так: Люцифер есть принцип коллективного сознания, что называется ещё «Великим Существом», «Great Being».

В условиях системы герой, как бунтарь, всегда так или иначе идёт против правил, бросая вызов обусловленности существования (это может быть герой, это может быть и злодей). Условности, которые обуславливают существование человека, являются его тюрьмой или темницей, из которой он тщетно пытается освободиться (если вообще пытается). В этом плане совесть стремится освободиться от условностей, налагаемых «Великим Существом», что есть образ мира. Моё сочинение во многом и является выражением такого стремления, что странно, как мне кажется. Понятно, что герой — это человек, что себя не знает, не вполне и понимая, что значит «знать себя». В философии Платона познать себя значит вспомнить себя (для обозначения этого есть специальное слово «анамнезис»). В условиях жизни в обществе, чтобы вспомниться — вспомнить себя, требуется отважиться и услышать голос вкрадчивый, что отважно звучит в пустоте, и доверившись ему, своему спутнику, не бояться прожить жизнь так как она есть, не кривя душой.