Ведемония чистой совести

Помимо совести праведной и безупречной, что наставляет на праведные дела и мысли, есть совесть другая — та, что, будучи с первой неким единым целым, ей же при этом противостоит. Несмотря на сущностное единство, эти две совести различны, и в этом, если угодно, состоит всемирное таинство совести. Совесть, как экзистенциал, есть химера, сочетающая разнородное, или порождение сна разума, монстр. Условная эта химера, что встречается на перекрёстке миров, яви и снов, может послужить тому, кто избрал своим делом самопознания, бесценную службу. Я хочу сказать, она имеет доступ к различным этапам становления личности, связывая воедино разные планы реальности, что, однако, не подразумевает в обязательном порядке, в котором мы бодрствуем, грезим, спим, наличие смысла — смысл есть то, что в хаосе предстоит обрести тому, кто его ищет и кто его вожделеет. В общественной жизни, где все то и делают, что играют строго им отведённые роли, совесть есть неизменный ориентир для того, кто стремится к чему-то другому, нежели быть счастливым отражателем «великого существа», коллективного бессознательного или же сознательного (это не столь и принципиально). Претендующая быть автономной и независимой, она есть главный «нонконформист».

Совесть проявляется как тень или спутник того, кто «один», при том, что каждый творец (поэт, художник) в сущности всегда один (даже тогда, когда в толпе). Это аксиома. Самообман для адептов притворства и всеобщего маскарада представляется чем-то вроде пророчества, несмотря на то, что сила, конечно, в правде, которая редко — гость всеми столь желанный. Ложь приукрашивает то, что не в силах скрыть правда: и ложь, и правда играют в одну игру взаимной обусловленности, но совесть в этом отношении стоит как бы «над схваткой». Совесть, как испытание личности (быть может, главное испытание всей жизни) противостоит страху, и тот, кто вверяется ей, бывает сбит с толку, сталкивается с проблемой самоидентификации. В мире компромиссов, где всё наоборот, она порицается как бесполезная, ведь пользы от неё нет, а вред, согласно известному высказыванию, возможен. Но не очевидность пользы от философии делает положение философии в общественной жизни, где основный тренд — это ориентация на извлечение пользы, крайне неустойчивым. Будучи сама по себе царицей наук, философия служит некой «служанкой» прикладным наукам в системе научного знания. Отсюда понятно то маргинальное положение философии в обществе, что и делает его столь особенным и недоступным с другой стороны. Но стучитесь и Вас откроют!.

Крылатое латинское выражение гласит: человеку свойственно ошибаться. В этой связи можно вспомнить существующее в средневековой схоластике понятие «ошибающейся совести» (ratio falsa). Отколовшаяся самость или тень, мня себя автономной и независимой от объекта, стремится соответствовать своему самомнению о себе, являясь искажением своего же образа, который предполагает восстановить. Само это стремление и определяет возникновение тени как фигуры, выражающей идею «ошибающейся» или «ложной» совести. Воля тени, с другой стороны, есть результат безволия объекта. Ложь удобна, ведь она служит в оправдание тем, кто отвернулся от правды — от соответствия себе. Однако этот «отворот» был необходим, поскольку, согласно философии Декарта, существование есть сомнение, что является мерилом достоверности собственной идентичности. Однако «ошибающаяся совесть» является «ошибающейся» лишь с точки зрения того другого, что по отношению к субъекту «ошибающейся совести» (тени или отколовшейся самости), служит первоисточником, истинность которого оспаривается им же самим. Для субъекта ошибающейся совести та или иная маска лжи, может не казаться и не быть «ошибающейся». Это обуславливается правилом, согласно которому для каждого верно то, что ему соответствует (если «одно» соответствует «одному», а другому — нет, значит, оно, вопреки законам формальной логики, может быть и верно, и неверно). Отсюда — относительность добра и зла, что выступают перед сомневающимся субъектом как некие константы и в то же время условности, объясняющие причину священных войн и, главное, — той войны, что лежит в основе мира и является «матерью вещей» — метафизической войны, что всегда идёт между небом и землёй. Будучи производной от Духа, который дышит, где хочет, совесть помнит себя и заставляет вспомнить другого. Поэтому противоборствующие в мире начала имеют точку пересечения в себе, и эта точка, посредством которой объективное сознание сообщает о поступательных изменениях в сущем, есть точка совести, которая для меня, как для исследователя, выступает как бы точкой отсчёта.

Известно, что, согласно популярной метафоре, тот, кто долго смотрится в бездну, теряет ощущение реальности, теряя почву под ногами. Бездна, источником которой является метафизическая категория ничто (или источника которой попросту нет), как безначалие, размывает реальность «почвы под ногами», что в свою очередь служит метафорой рассудка. Ложь, когда говорят, что «красота спасёт мир», зачастую столь же обольстительна и красива, сколь и красота лжива. Однако, в этом смысле, правда не есть то, что все ищут, потому что она зачастую выглядит весьма неприглядно и странно. Правда хороша и желательна только для чистых людей, которые не боятся видеть и знать себя такими какие они есть. Недостижимая красота, что есть «свет истины», служит источником возвышенных страданий, вдохновляющих поэтов и творцов, являясь при этом отсветом мира иного, где всё — наоборот.

Идеал часто указывает на то, насколько земное бытие несовершенно (но в силу осознания собственного несовершенства, представляется полным возможностей совершенствования, что маркируется как приближение к иному). Если бытие несовершенно, то совершенство есть возможность, обращаясь к которой, творец становится в оппозицию к миру и к себе, напоминая миру о его несовершенстве. Обман, или самообман, к которому прибегаем мы в силу того простого факта, что наше сознание весьма и весьма зыбко, как правило, лишь смягчает невидимую дистанцию между небом и землёй, между явью и сном, между «внутри» и «снаружи». Среди художников и поэтов многие воспевали и воспевают ложь, «отцом» которой называют сатану (что, как маргинальная религиозная фигура, выступает основой сопротивления, противостояние в принципе). Самая загадочная субстанция, субстанция времени, что течёт или длится, есть сама изменчивость, что меняется, оставаясь при этом собой. Призрачно всё в этом мире бушующем, но самое время в нём представляется чем-то «объективным», независящим от человека, но и это не обязательно так, и человеку, что научился слушать и слышать внутренний голос, предстоит ещё (сперва на словах, а потом на деле), стать свободным, минуя пределы предначертаний и судьбы (данная моя работа в каком-то смысле является только лишь Введением к чему-то большому, взыванием или заклинанием).

Воля, взятая отдельно и сама по себе (под которой понимается воля к власти) выражается предельным образом как воля к власти над временем, что есть власть Бога, атрибут героя чистой совести. Кто обладает полнотой этой власти, тот, словно Бог, освобождается от диктата времени, что есть самый главный диктатор, имя которого — Хронос. Таким образом, совесть, как зов, как a still small voice раскрывается по мере своего приближения к призрачному, на первый взгляд, источнику. Он или она раскрывается через призрачное самовозгорание своего солнечного демона или призрачного гения, который, будучи обнаруживаем, зачастую разрушителен для того, кто его узнаёт. Огненный ангел, демон совести — это огонь очистительный, что как дар, не может принадлежать лишь кому-то одному, быть чьей-то собственностью. Он также есть в определённой степени и фигура власти — власти над временем и над собой (что едва ли не тождественно). Власть — это не политический феномен, но феномен этико-онтологический. Будучи принципом «великого несовершенства» этого мира, совесть в объективной реальности есть своего рода химера, которая даёт ключ к нетривиальным возможностям, и задача исследователя этих возможностей вовсе не в том, чтобы только исследовать, потворствуя пошлому ремеслу исследователя, но в том, чтоб, отринув навязчивые идеи о целесообразности, увидеть, что средство — это и есть цель.

Там, где произрастает мифическое Древо, человек, потенциальный герой, блуждая среди добра и зла стремится к жизни, вечной и бесконечной, которая та обратной стороне от познания находится. В образе Мирового древа сочетаются библейские древа: Древо познания добра и зла и Древо жизни. Два эти древа противопоставляются как одно другому, о чём мы читаем в Книге Бытия: либо одно, либо другое, а третьего не дано. Два эти «древа» по-сути два источника: живой и мёртвый. Из одного источника дозволено вкушать, а с другого Творец (Бог-Отец Адама) запретил вкушать плоды под страхом смерти: и заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в Саду, ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь (Бытие 2:16-17). Сатана, персонаж известный как противник Бога, выступив в образе Змия-искусителя, воспользовался «совершенством» Его творения, сообщив Адаму через Еву (Ева как «ложная совесть» Адама), что вкусив с того самого Древа, он станет подобным Создателю — обожиться. Обманул ли сатана человека (Адама и Еву), обманул ли он их, или нет — и в сладкой горечи сорванного ветхозаветными предками плода содержится знание, вкушаемое человечеством и сегодня, есть вопрос героической топики: он не является вроде бы насущным и без него легко можно обойтись, как кажется, и им нередко пренебрегают на поверхности, но в то же время он является свободным выбором или самим желанием, вне которого человек как свободное существо немыслим. Опираясь на всеобщий и в то же время неизбывно персональный «личный» опыт, который я трактую здесь как опыт совести, что раскрывается в непосредственной спонтанности чувствования близости жизни и смерти, открывается дверь постижения снов и состояний, за которыми обычно наблюдают сквозь замочную щель (хочется добавить: в местах общего пользования).

Два древа, произрастающие в мифическом Эдеме — в саду изобилия, где можно жить вечно в гармонии с божественной и неиспорченной грехом природой, символизируют некую изначальную двойственность, что, как свободный выбор, сообщаемый герою чистой совести его чистой совестью, которая служит указателем на потерянный рай. Доступ к раю утрачен, поскольку мы живём во времени, властью над которым не располагаем, и с этим нельзя не считаться, но и не утрачено, поскольку совершенство — вне времени, в вечности, ключ доступа к которой — в руках у совести, которая, как я берусь здесь утверждать, присуща природе человеческой изначально. Стало быть, то, что внутри, и то, что снаружи, можно свести воедино: то, что снаружи выражает то, что внутри.

Вкусившие «запретного плода», человечки познают добро и зло, становясь подобным Творцу, который не имеет себе подобий, который, в этом смысле, бесподобен. Таким образом, человеческое выражается как подобие Бесподобного и образ Безобразного. В образе мифологического Мирового древа, корни которого соотносятся с преисподней, ствол с земным миром, а ветви с небесами, согласно В. Н. Топорову, «воедино сводятся общие бинарные смысловые противопоставления, служащие для описания основных параметров мира». Трёхчастная структура Мирового Древа, которое является универсальной метафорой, или вертикалью, осью, то есть метафизическим центром мироздания, содержит в себе разрешение бинарных противоречий, которые постоянно обнаруживаются в душе героя, человека и субъекта, что, как «Я», находится между преисподней и небесами. Мировое древо, что соотносится с Древом познания добра и зла и с Древом жизни, есть универсальный символ, отсылающий к внутренним поискам, связанным с памятью. В срединном, земном мире, который соотносится с Чистилищем, совести отводится едва ли не ключевая роль. Есть ли эта чистая совесть всего лишь абстракция, или же она и вовсе есть то же, что нечистая и «проклятая» совесть, которая свойственна преисподней и аду? Или, может, она есть интеллектуальная совесть (понятие ввёл Ф. Ницше, будучи очень чуток в этом вопросе).

В образе «Мирового древа» миры, во всей многосоставности, снимаются как условности единого мира, что и есть Древо (на основе данной аллегории выстраивается учение христианского мистика эпохи Возрождения Якоба Бёме в книге «Аврора, или Утренняя Заря в восхождении», оказавшей сильнейшее влияние на многих философов модерна, в том числе и на русского религиозного философа Н. А. Бердяева). Призрачное единство не так и просто удержать без совести, что есть как бы «весть изнутри» (однако есть и внешняя совесть — весть снаружи). Мировое Древо есть космический архетип, образ вселенной или мира, что согласно натурфилософскому подходу, делится на микрокосм и макрокосм, которые, как системы или зеркала, наведённые друг на друга, образуют зеркальный коридор, то есть бесконечное пространство, в котором живые и мёртвые танцуют космический танец, водят вселенский хоровод. Мировое древо — это универсальный символ мировой вертикали или оси, что, словно неизвестный трансцендентальный цветок прорастает из сна — в явь.

В контексте поиска этого загадочного цветка, мы понимаем, что на нашем человеческом, плане для того, чтобы его найти, нам следует слушать подсказки, следует искать золотой баланс, то есть во всём придерживаться золотой середины. Отсюда важное значение имеет вопрос о природе пола, вопрос физический и метафизический. Он также связан с главным вопросом о природе Зла и о природе самого познания. Но каким именно образом он связан? В Книге Бытия, где говорится о создании мира и человека, момент Евы имеет ключевое значение, поскольку тёмное начало, или зло, проявляющееся в саду райском в образе Змея, получает доступ к сердцу человека, созданному Творцом «по своему образу и подобию», именно через Еву, через женскую ипостась. Змей, олицетворение злой мудрости, отождествляется с Драконом и называется Сатаной, то есть противником — противником Бога. Как сообщается в первой книге Пятикнижия, в Книге Бытия, Ева была создана из ребра Адама (для того потребовалось провести местную «анестезию», благодаря которой Адам и был приведён в состояние сна или транса, то есть в беспамятство, или в бессознательное состояние), и этот момент творения, который мы здесь назвали «моментом Евы», есть то, что вызывает неподдельный интерес всех исследователей, поскольку он связан с самим метафизическим основаниям человека, с душой. То, что Ева, как сообщается в Книге Бытия, создана из ребра Адама, имеет символическое значение, есть отсылка к тайне мужской и женской природы, в их взаимном противопоставлении как «единицы» и «двойки».

При этом идее пола, полового разделения, как своего рода вертикальной половинчатости, противопоставляется идея андрогина, что трактуется как совершенное божественное состояние, характеризующееся целостностью, коей, надо полагать, обладали Адам и Ева до грехопадения. Отсюда — если есть разделённость, то должно быть и то, что было разделено. Оно именно должно быть, но это не значит, что оно существует (условия существования не позволяют этому быть в полной мере). Условия существования есть то, что поэт и философ В. С. Соловьёв в работе «Смысл любви» называл «двойной непроницаемостью» и что описывается им как невозможность быть: то есть быть, например, в одно и то же время в одном и том же месте. Причина невозможности есть грехопадение, что предполагается исправить через занятие философией, что мы и пытаемся показать.

Изначальная свобода, как небесное совершенство Адама, обусловила грехопадение, что стало ещё одним следствием совершенного выбора в пользу познания, «познания добра и зла», что в свою очередь повлекло за собой как следствие следствия изменение среды и привело к повреждению природы (человеческой и природы в целом). Поэтому поступательные изменение в сущем, на которые не может не реагировать совесть живых, я трактую как сгущение первородной субстанции (глины), что характеризуется обратимостью (благодаря совести, что противостоит инерции природы). Внутреннее, в отличие от внешнего, обратимо, но и внешнее обратимо за счёт внутреннего, поскольку внутреннее является точкой отсчёта (точкой начала и конца). Сделанный Адамом выбор в пользу познания (добра и зла) не отменяет возможности пере-выбора в пользу Жизни, то есть в пользу разума и вечного его сияния. Не отменяет, но затрудняет, и причём настолько, что, при должном осознании этой возможности, о которой речь, за неё способны «ухватиться» только немногие — те, кого я, ничтоже сумняшеся, называю героями, имена которых перечислять здесь не имеет смысла. Выбор, который совершили Адам и Ева, до изгнания из Эдема, в который больше не суждено вернуться раз и навсегда, есть результат свободной воли. Кто-то может понимать это как подвиг, а кто-то и как позор… Здесь полная свобода интерпретаций, нравится вам это или нет, вполне допустима и даже желательна. Но она, свободная эта воля, если она есть, всегда есть здесь и сейчас, как совесть, и она-то и даёт шанс исправить совершенное несовершенство на индивидуальном уровне, но вместе с тем и на уровне всеобщем, вселенском. Кто отважится на это, если не я? Безусловно, есть что-то комическое и трагическое в образе героя. Герой чистой совести в условиях самой реальности — это трагикомический персонаж. Благодаря грехопадению, ставшему этаким следствием выбора или обмана, первичного акта волеизъявления человека в раю, человек стал подобен Богу, а, может, и нет.

Совестное переживание способно пробудить разные воспоминания — о былом, грядущем, настоящем, и, тем самым, как бы «расшатать» устойчивую конструкцию человеческой личности, которая конструируется на основе знания о себе и о мире — о своём месте в мире и о месте мира в себе, что предлагается вместе в системе воспитания, которая действует через информацию, которая — повсеместно. Это знание, коим располагает наш современник, человек общества потребления, призрачно, как и всё в этом мире бушующем, и оно, как карточный домик, может рухнуть в одночасье (об этом сказано не мало и весьма убедительно). Отсюда — замкнутый круг, выход из которого всё же есть, и он в сущности — прост: нет познания — нет и двойственности. Но, с другой стороны, нет познания — нет жизни. Рассудочные «чёрно-белые» рассуждения не дадут ответа на вечные вопросы Разума, ответить на которые значит обратиться от Разума к безумию. Сделать это легко, ведь свойственный поэтам и художникам дух лёгкости, свойственен самой чистой совести, которая просто есть — её лишь стоит захотеть. Как следствие, падение человека по-прежнему продолжается, но как лёгкое парение в открытом пространстве.

Если рассматривать совесть как тот самый голос, то стоит немного ещё раз пояснить о каком голосе идёт речь. Это внутренний голос, которому нельзя не верить, поскольку он свой собственный, как таковой голос негромкий. Этот голос есть a still small voice, желанный и тайный голос демона, что разбудил нас изнутри. Совесть, как голос, есть напоминание о чём-то, что было забыто, проклято и оставлено, но что ещё всё-таки может быть восстановлено (согласно собственному же проекту или плану бытия). Для того, чтоб достичь чистоты, приходится погружаться в грязь. Источник совести, как и чистоты, — это тайна сама за семью печатями (тайна тайн); это вечное сияние в мифическом центре; это — форма, формирующая личность изнутри. Она называется «демоном» и имеет непосредственно относится к тому, что называется «свобода».

Общество, ориентированное на улучшения и изменения во времени, не ожидает того, что самое время может измениться — его может просто не стать — и не только для отдельных личностей, но для всего мирового сообщества, то есть для всех людей, что жили когда-то и которым это ещё предстоит. Современное общество ориентировано на потребление информации, которая существует в формате времени (более того информация формирует время как таковое, время социальное). В этом обществе вся информация — это как бы главный, основной ресурс, который даёт обществу власть. В более широком смысле информация, посредством которой реализовывается власть Великого Существа, являющегося собирательным образом человеческого бытия с одной стороны, а с другой формирователем общества, распространяется на то, что пребывает вне времени, на Бога, пребывающего в вечности. В этом колоссальная сила и опасность информации и информационного общества. Если человек формируется как личность самостоятельно, то информация есть то, что противостоит. Изменения связывают индивидуального человека с внутренним центром — с демоном, но и, так же, с периферийным стихийным существом, с социумом (что служит отчуждению личности). Таким образом, изменения в сущем, на которые реагирует совесть, которая «не от мира сего», ставит под вопрос сам выбор между добром и Злом.

В социальном плане совесть воспринимается как «ошибка», как то, что должно быть оптимизировано или утилизировано. Человеческая единица довольно-таки противоречива всегда, когда, живя в обществе (в первую очередь — отчуждения совести), эта самая единица ориентируется на голос своей совести, которая для тех, кто ориентирован на продуктивность или на успех, есть на самом деле помеха. Всё — так, но совесть, ограничивая человека в его обыденном и свойственном ему пространстве, обращает к высокому — к недостижимому и, тем самым, облагораживает его, забирая его нечестивость, предлагая взамен нечто другое, нежели удовольствие.

Информация — форма воздействия на мир и на человека «извне», но сны, которыми окружена наша жизнь, формирует «изнутри». Например, полёт во сне, что может переживаться нами очень явственно — как «наяву», это — не информация, но — некая «внутренняя сила», этакая жизненная сила или сила сна, перед которой субъект испытывает одновременно и страх, и трепет, поскольку она трансперсональная, и в этом смысле — больше, чем он или она. Если «информация» даёт позитивное знание — знание о мире, продуктом которого информируемый в определённом смысле и является, то формация, которая действует изнутри посредством воображения, снов, фантазий, грёз и вестей от ангелов и демонов, не несёт в себе пресловутого знания в прагматическом или практическом смысле. Она, тем не менее, оказывает формирующее воздействие на личность человека, как и сама среда его обитания.

Если правда, что благими намерениями выстлана дорога в ад, то и напротив: грех и проклятия есть путь к искуплению — в рай. Существуют версии, что сам восставший (и падший) ангел, имя которому Люцифер, в итоге будет искуплен. Мечта, призрак, цель, ориентир? Как бы то ни было, голос совести как a still small voice, что зовёт нас как бы в никуда, в самом конце сообщает о том, что «это ещё не конец», что есть «что-то» остаётся как символ незавершённости, как многоточие или вопросительный знак. Но что же всё-таки есть «совесть»? Какие ближайшие аналогии? Понятие «совесть» отсылает к понятию «демон», что имеет древнегреческие корни и происходит от древнегреческого «даймонион», что, как и совесть, есть некая высшая нравственная инстанция в человеке, посредством которой связываются миры и формы сущего. Высшая нравственная инстанция или «свой собственный нрав», что выступает как руководящее начало (совесть, «даймонион») имеет божественный исток, который решил «подражать» Богу, рискуя. Как общение или совещание между богом и человеком (между человеком и человеком), совесть есть мера, помогающая на тонком уровне соблюсти баланс между личным и общественным, между дозволенным и недозволенным… Я хочу сказать, что совесть как самое сильное чувство или внутренний голос — это не просто фигура речи.

Сократовский даймон есть демон разумный, и этим он, разумеется, сильно отличается от всевозможных стихийных духов, коих в язычестве есть великое множество. Путь героя — это и путь его демона, что не врёт там, где царствует ложь, и говорит всё как есть там, где недосказанность и где — маскарад теней. В разных сказаниях содержится описание пути героя. Этот путь выражается в борьбе со своей тёмной, «обратной», стороной, что нередко изображается в облике чудовища или монстра (хточнического существа — змея или дракона), с которым ему приходится сражаться на пути к победе, что можно назвать путём индивидуализации — путём, на котором человек рискует всем и в то же время — ничем. В реальности монстр — это выражение иного, чужеродного чего-то, порождение сна разума. Когда разум спит, тогда на свет немилосердный выходит безумие, когда происходит нарушение границы между этим и тем (той самой границы, по которой шествует по жизни пограничный герой, или призрак, который всегда где-то между этим и тем...).

Разум, или само сознание предполагает упорядоченность во всём, это закон и порядок, это космос, которому противостоит как инобытие Хаос. Хаос — чистая стихия, стихийность, поэзия в каком-то смысле, а также бесформенная материя мира, которая с трудом поддаётся формализации извне. Хаос, как стихия, столь же загадочен и непостижим, как то, что волшебник Просперо (в «Буре» Шекспира) называл субстанцией сна (и если сны и фантазии подчиняются скрытой демонической воле или стихии, то сама стихия хаоса, как чистая стихия или материя, ещё более темна и загадочна в этом смысле). В диалогах Платона Сократ говорит о демоне как об учителе своего рода (то есть — рода Сократа), что внушает идеи, которые он транслирует своим ученикам. Такой подход является основой эзотерического идеализма, согласно которому идеи, которыми преисполнена жизнь, происходят изнутри и не лежат на поверхности. Демон Сократа, что причастен разумности, есть в каком-то смысле и ангел Света и демон Тьмы (что, как было сказано, не существуют друг без друга). Совесть как единственный подлинный посредник человеческого связывает человека, затрагивает в равной мере внутренний мир человека и внешний.

В «Послезаконии» Платона сообщается следующее: «даймоны — истолкователи; их надо усердно почитать молитвами за их благие вещания. <...> Мы сказали бы, что они знают все наши мысли и чудесным образом приветствуют тех из нас, кто прекрасен и благ, а очень дурных людей ненавидят как причастных страданию. Между тем бог, достигший совершенства в своей божественной участи, находится за пределами удовольствия и страдания и во всём причастен разумности и познанию». Разумности «даймона», таким образом, предполагает определённую степень безразличия между удовольствиями и страданиями, потому что она даёт возможность, тому кто ей обладает, узреть сущностное единство удовольствий и страданий, их взаимную обусловленность. Поэтому тот, кто готов получать удовольствия, уже как бы желает и страданий (пусть и желание это вывернуто, по неведению, наизнанку). В этой связи стоит особо отметить: демон, как внутренний человек, уподобляется внешнему, поскольку и он сам, как его многострадальное «эго», становится более внутренним, нежели внешним и поверхностным, существом. Таким образом, осуществляется обмен опытом между внутренним и внешним, поверхностным и глубинным, живым и мёртвым. Раздвоенность, таким образом, есть базовое условие для постижения законов бытия, что может приближаться и отдаляться от одной стороны, где человеческая природа, до другой, которую мы условно можем называть ничто. Поэтому о демоне стоит подумать ещё раз и более внимательно как о причастном разумности и познанию даймоне, что, как персональный демон, является условием внутреннего монолог или диалог, который здесь, таким образом, и ведётся, на страницах этой потрясающей книги. Это, что называется, разговор наедине с собой — самый важный, быть может, разговор. Совесть — это со-вещание, то естьпроцесс формирования своей личности, осуществляемый, таким образом, посредством концентрации вокруг условного центра, в отношении к которому демон лишь как бы наводчик и ориентир. Отсюда и возникает эта тёмная, меоническая, свобода, или — бездна (мыслей, слов, снов). Получается, что совесть есть уникальная, и корневая, «антропная» техника, позволяющая выступать по отношению к этому миру в качестве со-творца. Совесть, как «непосредственный посредник», представляет таинственное демоническое начало в отсутствии начала (что известно как «форма формирующая», forma formanta), и те ревнители человеческого, что живут неразумно и потому причастные страданию, ошибаются, когда полагают, что субъективное или личное в этом плане ложно. Демон, или «даймон», есть, таким образом, и двойник, и допельгангер, или тень, что распознается как… человек. Актуализированное начало человеческого и демонического дуалистического единства, таким образом, предполагает очень чуткое и даже трепетное отношение к окружающей среде, поскольку среда полна духов и существ, которые были созданы, но являются живыми и свободными. Вы даже можете вступить в с ними связь, или, например, заключить гражданственный союз, если они, эти люди, имеют прописку в этой реальности. Демон может быть интерпретирован как возможность, что само по себе фундаментально говорит об ином, неизвестном, скрытом, потаённом измерении бытия, которое, словно океан, кровь, или вселенная, зовёт из глубины. Довериться демону как руководящему началу, источнику жизни, значит заключить союз, который, будучи тайным, для посторонних таковым и останется навсегда.

В сочинении древнегреческого писателя римской эпохи Плутарха «О демоне Сократа», в продолжение темы, говорится следующее: «Подобно тому, как Гомер представил Афину «соприсущной во всяком труде» Одиссею, так и демон Сократа явил ему некий руководящий жизненный образ, «всюду предрекший ему, подававший совет и могучесть», в делах неясных и недоступных человеческому разумению: в этих случаях демон часто вступал в собеседование с Сократом, сообщая божественное участие его намерениям». То, что здесь обозначено как «собеседование», и есть то, что мы называем «совестью»: наша трактовка совести близка с трактовой в вышеприведённой цитате, где «демон» Сократа сравнивается с Афиной «соприсущной во всяком труде» Одиссею. Обретая тот или иной свой изменчивый образ, совесть предстаёт, таким образом, как спутник героя, сопровождающий в его скитаниях. Демоническое участие в судьбе героя становится «ощутимым» тогда, когда герой оказывается на перепутье, когда он сомневается, размышляет. Совесть в этом смысле есть чистое посредничество. Кто доверяется водительству демона или духа, тот сам становится «одержимым» демоном, поскольку демон есть не что иное, как подлинная личность человека. Концентрация на демонической середине даёт духовное видение, которое включает в себя и ключевую возможность — возможность пред-видения (но не стоит обольщаться — эта возможность обманчива). Лучше поподробнее попробовать понять, что такое «концентрация»? Понятно, что это преобладание духа разума над эмоциями ради достижения цели, которая всегда одна — преодоление сложностей Пути. Платон, со ссылкой на «Труды и дни» Гесиода, в диалоге «Кратил» сообщает о природе демонического следующее: «они были разумны, и все было им ведомо, за что он и назвал их «ведемонами». В нашем древнем языке именно такое значение было у этого слова. Поэтому прекрасно говорит и Гесиод, да и другие поэты, что достойному человеку после смерти выпадает великая доля и честь, и он становится демоном, заслужив это имя своей разумностью». Состояние, транслируемое «ведемоном», более-менее соответствует чистой совести, когда разум достигает такой стадии, когда всё тайное — явно. То, что, исходя из вышесказанного, мы можем обозначить здесь как ведемония, соответствует, значит, такому состоянию сознания, при котором возможны ясновидение и яснослышание, что совсем не то же, что помутнения и галлюцинации (то есть область психиатрии здесь лучше вообще не подключать, чтоб не искажать замысел!). Таким образом, разумность прокладывает прямой путь к тому, чтобы стать обожиться, и в этом путь героя, как своего рода подвижника, и состоит. В противном случае, герой может сложить с себя все полномочия, данные ему, и это его выбор. Из данного утверждения следует, что само демоническое, к которому имеет отношение человек, есть измерение, которое как бы находится над вещами. Это измерение есть форма разумности, божественный разум, который не соответствует низшей форме разумности, то есть рассудку, в полной мере, что и понятно. Так или иначе, большое значение уделяется совести, ведь чтобы понять, что есть разумность, стоит обязательно довериться внутреннему голосу, что иногда вещает шёпотом, а иногда и призывно словно Ангел на Страшном суде. Так или иначе, но стоит попробовать довериться. Размышление на тему предельных оснований культуры неминуемо, исходя из постановки вопроса (о «предельности»), вводит в контекст христианской эсхатологии. Разум не исчерпывается пресловутым здравым смыслом, но выход за рамки рассудка — в чистое безумие, в состояние экстаза, следует как бы просто взять и принять. В современном мире, в котором производство образов безумия поставлено на «конвейер», периоды безумия сменяется «упадком», «возвращением к корням», реакцией.

Как то, с чем связывает нас наша совесть, наш внутренний демон есть как бы нечто достаточно абстрактное, некий отзвук. Вопреки всему, чтобы воспринять его, нам стоит прислушаться к цветам, которые имеют запах, и к запахам, у которых есть вкус, и так далее. Плутарх писал: «Сократ людей, говоривших о том, что им было явлено божественное видение, признавал обманщиками, а к тем, кто говорил об услышанном ими некоем голосе, относился с уважением и внимательно их расспрашивал. <…> Демон Сократа был не видением, а ощущением какого-то голоса или созерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобно тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих. Но иные люди и во сне, когда тело находится в полном спокойствии, ощущают такое восприятие сильнее, чем слушая действительную речь, а иногда наяву душа едва доступна высшему восприятию, отягченная бременем страстей и потребностей, уводящих ум от сосредоточения на явленном». Из вышесказанного можно предполагать, что, при определённой отстройке, человек способен воспринимать тонкое более явственно, нежели грубое. Как мы понимаем, речь идёт о сосредоточении — концентрации на иных планах реальности, которые в повседневном болоте жизни, как правило, неразличимы и недоступны. Отсюда пристальное внимание к своим состояниям во сне, что в этом смысле есть территория невероятных возможностей. Наяву, как ни странно, человек бывает более потерян, чем во сне («потерян» в смысле для контакта с существами иного плана). Но это не значит, что демон есть явление сугубо сновидческое: оно трансграничное и балансирует на грани. Плутарх, бывший жрецом храма Аполлона в Дельфах, сообщает далее: «в сущности, мы воспринимаем мысли друг друга посредством слов, как на ощупь в темноте: а мысли демонов сияют своим светом тому, кто может видеть, и не нуждается в речах и именах». Демону свойственна ясность, его мысли сияют ясным светом, но это сияние не для всех, а только для тех, кто ориентирован на его восприятие и не гнушается того, чтобы верить в иллюзии, которые, между прочим, являются частью реальности не меньше, чем «факты». Демоническая способность подобна способности ясновидения, яснослышания, безошибочного попадания в цель — «в яблочко». Как сообщает позднеантичный историк Диоген Лаэртский, древнегреческий мистик, математик и философ Пифагор, которому, кстати, приписывают авторство понятия «философия», говорил следующее: «душами полон весь воздух, называются они демонами и героями, и от них посылаются людям сны — знамения недугов или здравия». Отсюда «демоны», суть, те же ангелы, что посылают вещие сны, которое воспринимаются как знамения. Демоны, согласно данному утверждению, есть вестники, то есть — ангелы. Итак, души, что Пифагор называл «демонами и героями», обитают в воздушной среде. Совесть, таким образом, когда мы прислушиваемся к знакам и посланиям воздуха или снов, есть способ развития яснослышания и ясновидения, что может оказаться для нас невероятно «полезным». По крайней мере, что вполне явствует из вышеприведённых цитат, когда мы внимаем голосам демонов и героев, мы безусловно являемся фигурами совести. Отвечая на вопрос о природе снов, попробуем отыскать кое-какие подсказки, чтобы, быть может, понять что-то… о себе. В этой связи уместно ещё раз вспомнить Плутарха: «речи демонов, разносясь повсюду, встречают отголосок только у людей со спокойным нравом и чистой душой; таких людей мы называем святыми и праведниками». Будучи «пронизан» голосами демонов, воздух — их среда, стихия их обитания. Те, кто улавливают голоса и речения демонов в этой среде, являющейся парафразом «субстанции снов», Плутарх называл «праведниками» и «святыми». Но к тем, в ком находит «отголосок» или «отзвук» речения демонов, можно отнести тех, кого называют «медиумами», «магами» и «экстрасенсами» (разумеется — только тех из них, кто не являются шарлатанами и всякого рода пошлыми «дельцами», коих, понятное дело, всегда в избытке). Итак, «зов» или «голос», улавливаемый чутко в воздухе, будучи объективирован и распознан, есть лишь «отзвук» или «отголосок» того, что за гранью. Из сказанного также следует, что чистая душа и спокойный нрав — вот условие для восприятия вестей от ведемонов изнутри. Отсюда следует, что опыт совести как «личный» и в то же время «трансперсональный» — это опыт теней, отзвуков и отголосков.

Совесть играет ключевую роль в формировании морально-нравственного облика героя. Как известно, нет подвига без героя: подвигу нужен герой, а герою — подвиг. В чём же заключается этот подвиг чистой совести? В качестве такого «подвига» может рассматриваться «победа» в поединке с монстром, что, как было сказано, является условно-безусловным порождением «сна разума» (победа эта значит победа Разума над бредом). Традиционно в качестве награды за победу герой получает, что пожелает (власть, богатство, славу, …). Но «подарок» в этом смысле тоже есть своего рода «откуп», суть же героического стремления состоит в том, чтоб стать богом (каким-то образом). Если герой не принимает откупа богов в виде тех или иных даров, он рискует вызвать на себя гнев. Но случается, бывает так, что герой погибает в битве с драконом, и тогда на его место становится другой, потому что, как известно, незаменимых нет, а герой — это архетип, роль или маска.