Предисловие

Если рассматривать совесть как технику, мы имеем дело с определённой искушённостью, которая как и любая искушённость в чём бы то ни было (например, в образе жизни), предполагает определённый опыт у того, кто в этом смысле искушён. Однако среди живых и живущих таковыхнайти не просто. Поэтому опыт, дающий знание, предполагает прохождение через испытания, что и является условием извлечения опыта. Испытанием в этом смысле является способность отнестись непредвзято к чему бы то ни было, а тем более к тому, что является чем-то близким и дорогим (например, к самому себе). Сложность непредвзятого отношения к себе в том, что критерий нравственной объективности определяется с известной долей условности, а извлечение опыта (изнутри — наружу) требует жертв (человек жертвует чем-то для себя важным, если вовсе сам не становится жертвой). Но когда речь об опыте совести, тогда мы имеем дело с такой формой опыта, в которой объект и субъект едины, совпадают (субъект совести испытывает и испытывается одновременно). Опыт совести — опыт жизни и смерти, опыт путешествия по внутренним мирам с последующим возвращением назад — в вопиющее. Можно констатировать, что опыт совести, о котором речь, есть опыт трансцендентальный, пограничный и сквозной.

Если чистая совесть подразумевает отсутствие всякого опыта, то есть как бы опирается на априорные чувствования, она вся — неискушённость. Однако, поскольку речь всё-таки об опыте, опыте совести, мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать искушённостью в совести, или в вопросах совести, что обязательно предполагает опыт. Жизненная мудрость, которая базируется на личном опыте взаимодействия со Вселенной, с творением Творца, как правило, имманентно свидетельствует о том, что человек пойман этим миром в ловушку. Жизненная мудрость, или умудрённость, как хорошо замаскированная нечистая совесть есть результат компромисса с самим собой (что подразумевает отказ от прежнего решения, ход на попятную), что формирует на промежуточном этапе психологический потрет личности. Она свойственна людям опытным, которые немало повидали на этом свете (людям, которым многое довелось повидать). То, что я определяю как «чистая совесть», некоторыми исследователями вопроса трактуется как «заядлая форма лживости». Чистая совесть в основном более свойственна детям, нежели взрослым.

Прибегая к метафоре, можно сказать, что «чистая совесть»соответствует «времени разбрасывать камни», то есть времени игры, верной себе (когда«время камни собирать» соответствует другому времени — времени взросления). Некоторые всячески желают избежать попадания в ловушку, которая связана со взрослением и со свойственными ему традиционными атрибутами (ведь взросление сопряжено с обманом или самообманом). Попасть в ловушку очень просто, другое дело — выбраться из неё. Дети взрослеют, когда получают опыт «сбора камней», если воспринимают это как свой долг, который внушается им нечистой совестью коллективного сознания или коллективного сна, что им приходится разделять с другими (по мере собственного отпадения от чистой совести, свойственной Творцу).

Совесть возникает и заявляет о себе в результате нарушений обычаев и традиций, которые базируются на многочисленных причинно-следственных связях этого мира, пытаясь «починить» вышедший из строя элемент, и в то же время служит проводником тому, что вне всяких связей, то есть проклятому и благословенному — тому, что всегда находится вне привычных рамок и правил (в том числе и языка). Совесть призывает к свободному творчеству. Жизнь индивида в обществе, так или иначе, подчинена разным причинно-следственным связям, и тот, кто идёт против необходимости и целесообразности, которыми, как правило, обусловлены эти связи, находится не под законом. А тот, кто находится не под законом, есть преступник, уклонившийся от обычаев чуждого для него мира, в котором он не находит для себя места, поскольку правила назначаются временем, духом времени. Дух времени связан с внутренним духом, и от страждущего в этом смысле требуется лишь овладеть этим лёгким духом, овладев собой. Тот, кто обладает собой в полной мере, контролирует и самое время… Тот, кто идёт против устоев и обычаев, идёт навстречу такому умению, что, однако, не гарантирует успех. Таким образом, если что-то верно и справедливо для одних, оно может быть в корне не верно для других, ведь равенства между всеми не было, и нет.

Чистая совесть, которой вдохновлено данное исследование, есть, согласно философской системе И. Канта, не столько феномен, сколько ноумен, что постигается на уровне априорного, или непосредственного чувствования. К чистой совести мы приходим через «нечистую», двигаясь как бы «от противного» — от бытия к небытию, или от бытия — к чистому бытию. Но если сам опыт, об извлечении которого идёт речь, по определению уже предполагает некоторую искушённость, о какой же тогда спонтанности может идти речь? Разве может спонтанность быть искушённой, а искушённость — спонтанной? Разве одно не исключает другое? Разве можно, например, пойти погулять, оставаясь при этом на месте? Может ли искушённость быть доведена до автоматизма? Может ли быть спонтанной сама искушённость в чём-то или же она требует работы над собой? Искушённость в неискушённости есть непредвзятость, под которой я понимаю свободу от суждений, что как знание о незнании, в глазах рассудка предстаёт как парадокс или абсурд.

Чистая совесть, как искушённость в праздности, представляется невымышленным состоянием ума, чистым светом разума. Об опытах «оборотничества», то есть о состояниях, когда физическое тело находится в одном месте, а астральное — в другом, свидетельствуют множество источников, достоверность которых проверить едва ли возможно. Поэтому проверять приходится на своём собственном опыте, в котором совесть есть главная инстанция, свидетельствующая о достоверности того или иного явления. О какой, собственно, совести и о какой достоверности речь? О потерянной, забытой и оставленной? Или, быть может, о совести как неискушённости в спонтанных проявлениях — в мыслях, словах, желаниях? То, что чувствам представляется как достоверное, на уровне рассудка может быть чистым бредом. Отсюда сложность описания того опыта, о котором идёт речь.

Принять какое-нибудь из определений совести и успокоится — для нас, как для пытливых исследователей, просто неинтересно, да и сама совесть, как топика, как «общее место», заслуживает куда большего внимания и куда более трепетного к себе отношения (как со стороны учёных, так и со стороны простых людей). Она не нуждается в определениях, которые сужают её, сводя к какому-то условному общему знаменателю, что, безусловно, искажает смысл. Поэтому к совести мы подходим с любовью, и никак иначе. Проблема в этом смысле совести в том, что тот, кто представляется наиболее искушённым в её делах, тот наиболее чужд ей: с совестью всё всегда с точностью до наоборот, и, как ни крути, она всегда есть что-то не то, чем кажется на первый и даже на второй взгляд. Она находится в оппозиции к искушённости в принципе, она свободна, её трудно поймать. Как с ней быть? Замазать чёрным или принять как данность? Что же касается самого философа, то он принимает как есть, потому что тот или иной сугубо внешний продукт, в данном случае — текст, который перед Вами, есть следствие чего-то другого, скрытого и не-проявленного.

Опыт совести предполагает искушённость в поиске ответов на вечные вопросы, которыми задаётся разум и на которые его же собственная природа не позволяет дать вполне ясный ответ. Проклятые вопросы метафизики, к которым мы можем отнести вопрос наш о совести, есть вопросы, которые ещё называют «праздными»,«пустыми», делают искушённым соответственно в праздности того, кто ими задаётся, и это логично. Спроси свою совесть о том, если ты не пуст внутри. Искушённого в этом смысле можно сравнить с тем, кто, попав в ловушку небес, которыми полон чудесный мир, нашёл в себе силы вернутся назад — спуститься с небес на землю для того, чтобы просто жить. Стало быть, небеса(как метафизическая величина или субстанция)-это ловушка для того, кто искушаем совестью. Но что значит быть искушённым совестью — в этом ещё предстоит разобраться на примере личного (здесь надо сказать, что в той мере, в которой опыт по-настоящему личный, он и по-настоящему общий).

Вопрос о совести представляется практичным — в смысле, что, несмотря на всю свою выспреннюю теоретичность, он оказывает влияние на судьбу человека. Известно, что жить по совести значит жить честно, то есть делать что-то не только ради того, чтобы что-то«получилось», ради некоего «внешнего эффекта», или сиюминутной, краткосрочной выгоды, но ради пользы для души, коль скоро душа — главная ценность, перед сиянием которой меркнет всё остальное в этом мире, суетное и неважное. Но едва ли тот, кто задаётся вопросом о совести, желая познать что она такое, живёт в соответствии с ней. Для того, чтобы узнать, что она, совесть, есть на самом деле, следует поставить эксперимент над собой. Эксперимент требует жертв: надо выйти из непосредственности мировосприятия. Непосредственность хороша, когда совесть чиста, но всё же трудно жить чистой совестью и оставаться свободным в мире «людских зверей», ведь радость простоты в каком-то смысле может быть «сыром в мышеловке» — об этом тоже не стоит забывать. Если, как гласит высказывание Уильяма Шекспира, вся «жизнь — театр и люди в нём актеры», то и философ — есть лишь одна из ролей глобального театра.

В свете вышесказанного так называемая «светская жизнь» представляется неким тотальным маскарадом, или спектаклем, где всё действо — сплошное притворство, имитация, подражание… И если это всё есть имитация, подделка, копирование, то, стало быть, есть и первоисточник — оригинал, который в этом отношении не есть всё, но есть что-то ещё. За кулисами мирового театра, на сцене которого разворачивается трагикомедия-фарс становления Абсолютного Духа, быть может, нет вообще ничего, что чистая совесть и имеет ввиду. И если здесь и сейчас оригинала вещей, первоисточника нет, то это не значит, что где-то он обязательно есть. Непостижимый этот антимир чистой совести полон сладких грёз и мечт несбыточных. Оригинал, или идеал, таится в грёзах и снах, а задача Творца, которому подражает и с которым соревнуется наш философ-герой, то есть герой моего романа с собственной персоной, и состоит в том, чтобы воплотить этот несбыточный идеал, создав его пустой макет, который, безусловно, служит компроматом на реальность, где всё сплошь притворство и макет. В этом плане творчество может быть не только целью, но средством к тому, чтобы покинуть наконец царство грёз или теней, под которым подразумевается сумрачный мир нашей сумрачной ирреальности. Но и мечты бывают качественно разные: я различаю настоящие и ненастоящие мечты. Настоящие же мечты — это те, которые несбыточны. Если мечта сбылась, то это, скорее всего, ненастоящая мечта. Тем не менее, мечты есть для того, чтобы «сбываться», и в этом их парадокс, который только кажется неразрешимым. Мечты сбываются, когда мы дарим их тому, кто их достоин. Непостижимый и мрачный антимир наших снов, как любимая игра, или игрушка, является «преступным», когда он открывается нам и когда мы открываемся ему, ведь тогда (и только тогда!) и нарушается черта, которую преступать рассудку не положено. Но попробуй приблизиться к подлинному, что сокрыто в малом — в твоём собственном мирке. Подлинное — это свет природы, который призывает тебя вспомниться — обрести себя вновь.

Антимир, который мы понимаем как скрытую возможность мира, — это не мир и не война, но нечто, что человек может позволить себе, если научиться как следует желать. Антимир — это парадоксальная возможность, что сообщается посредством совести, то есть — персональным богом, или — демоном, который, будучи скрытым, желает веселится, рискуя несказанно. Антимир, скрытый за завесой этого мира, мира сделок и компромиссов, мира пошлых дельцов, где мораль, контролирует мышление и поведение миллионов, объявляет войну себе и, тем самым, войну миру. Этот Антимир есть вопиющая ошибка, которой быть не должно, но которая, тем не менее, есть. Важный момент стоит отметить, что, будучи противником Бога, сатана не является противником человека, и то учение — ложно, которое говорит об обратном. Фрагменты «иного» проступают сквозь внешнюю облицовку мира, стражи которого предохраняют от слияния с антимиром, поскольку справедливо опасаются, что пошатнутся устои, которые оберегают этот мир от падения в бездну, в пропасть (и от последующего его растворения в ней). С целью сокрытия очевидного, человеку внушается, что он «раб божий» (и всё в этом духе). Но на деле всё это уходит прочь, когда человек начинает ощущать себя свободным от призрачных миражей, не существующих на самом деле.

Многое несуществующее и химерическое претворяется существующим в этом мире, чтобы «запудрить» мозги народов, «наследство» которых, как писал А. С. Пушкин, «ярмо с гремушками да бич». Таким образом, налицо тенденция всеобщей «карнавализации» бытия. Тем не менее, жизнь — опасный карнавал, где всё происходит как бы «по-настоящему» (и ведь каждый, наверное, знает, что если в нём отрубают голову, то восстановить её не так просто, но и не невозможно). Цель героя, цель героя романа с собственной персоной, это слияние миров ради вселенского праздника непослушания. Философ, что часто рассматривается как антипод и как побратим героя, придерживается, как правило, скептических взглядов — он сомневается во всём, и в этом его философское дело. Он циничен — вплоть до того, что иногда сомневается в реальности или же в её объективности. Философ, надо сказать, — это не герой, а герой — не философ, несмотря на их диалектическое единство, что проявляется на уровне архетипа. Философ есть некто, словно герой, вывернутый наизнанку. Философ есть пародия на героя во вселенском смысле, он — герой наоборот, или злодей, существо ре-активное.

Совесть героя, или, как вариант, антигероя — безупречно чиста, философ же полон сомнений и тягостных размышлений (причём самых нелепых — например, о судьбе бытия). В самой жизни, что протекает в постоянной игре, которая разворачивается на сцене мирового театра, где все то и делают, что занимаются излюбленным своим занятием (лицедействуют, претворяются, играют), времени на размышления отводится не так и много (пусть и не очень мало), поскольку время постоянно уходит или вовсе — убегает (не склонны «лицедействующие» задаваться вопросами метафизического толка, ведь польза от них, как известно, не очевидна, а вред возможен, если не безусловен). Кто же сегодня, в настоящее время, которое куда-то всё время бежит, несмотря на нецелесообразность и всяческие предрассудки, связанные с формальными требованиями этого мира, будет предаваться не потехи ради метафизическим опытам своим? Герой, или, может, философ? Поскольку последний не боится жить в собственном обособленном ритме (и в собственном времени), он тоже в некотором смысле — герой. Кто он, этот герой? Быть может — это Я, быть может — Ты? Это может быть кто угодно, кто осмелился жить по совести, не взирая на постоянно изменяющиеся симптомы и приметы времени, не взирая на устои и обычаи общего — того как принято и как дозволено. На сегодняшний день известно, что так называемые «условности мира» всем, кто хочет быть героем, стоит презреть, не опасаясь при этом возмездия (тот, кто, встал на героическую стезю, должен отринуть сомнения и страх, коими преисполнен философ). Философы, такие как киник Диоген или Сократ, являются героями времени (героями своевременности) постольку, поскольку их время — эзотерическое.

Так или иначе, кто слишком увлекается собственной персоной, находясь в поисках ответов на вопросы, которые могут казаться со стороны ничтожными по своему масштабу, отворачивается от всего мира, поворачиваясь к нему спиной, выпадая из общего времени, из со-временности, становясь претендентом номер один в герои (или в антигерои, аутсайдеры). При этом наш герой, образ которого расходится с привычным, тиражируемым в масс-культуре, образом, больше походит на злодея. Быть может он и не герой вообще, но пафос в том, что герой — это каждый демон, который скрыт внутри (героическое актуализируется тогда, когда скрытый демон становится внешним по отношению к нему, становится его инобытием как вещи). Да, мы действительно можем быть героями, пусть и хотя бы на день, и этот момент, который может длиться вечность, если мы того по-настоящему пожелаем, есть момент нашего настоящего (моего и вашего). Но поскольку всё не всегда есть то, чем кажется на первый взгляд, то «злодей» может обернуться героем, а герой злодеем. Героическая топика чистой совести, как измерение становления героического начала, предполагает различные инверсии, которые, впрочем, должны преодолеваться своевременно. Герой — это вовсе не тот, кто ориентируется на вечно ускользающую и призрачную в сути своей современность с характерным для неё настроением «тараканьих бегов», но тот вечно другой (или — всё тот же), который ориентируется на время, которое имеет первоочередное для него значение, ведь оно, самое это время, как некий драгоценный ресурс, может быть продано, а может быть конвертировано в золото, что не продается. Отсюда — он или она (герой или героиня), есть явление, или порождение, своевременности, которая, как понятие или как умозрительный концепт, я ставлю во главу угла «героической топики» (во главу одного из углов, коих пять или больше). Что она такое, эта героическая топика, мы будем разбирать далее, но сразу надо отметить, что своё время есть у каждой живой души и для меня, как для автора, важно, чтобы каждый, кто ей обладает, захотел обнаружить это своё время, и объять его как своё необъятное. Герой чистой совести — герой своего времени, а значит, это — обычный человек, своего времени продукт, что пытается найти уникальное в себе, открыть душу, которая обнаруживается как сюрприз (ведь реальность полна сюрпризов). Герой чистой совести, таким образом, есть персонаж странный, но его непонятность (и, прежде всего, для себя) является залогом его становления, что говорит о том, что он в пути, что он не сдался (и не сдастся). Таков герой, с которым автор, понятное дело, себя самого не отождествляет.

Ещё недавно известные философы, собравшись за круглым столиком в Петербурге, задавались вопросом — а зачем они, поэты и философы, нужны этим «скудным временам», то есть самому этому времени, которое, с их точки зрения, по определению, скудно («не скудное» время в этом смысле и есть то, что я бы обозначил в этом смысле как вечность).

Время, которое является сугубо здешним, нуждается в собственной скудости, но не нуждается ни в свободе, ни в возвышенной мечте. Время скудное — это время «чужое», то есть время не своё, («своя» в этом смысле, причём «в доску», — вечность, в которую мы, то есть я и ты, играем, мой друг). В основном «времена» скудны, но случаются исключения в виде праздников, что представляются возможностями выхода за собственные пределы, и за пределы вообще. То, что мы здесь называем «праздниками», случается не просто так, но по каким-то причинам, из-за каких-то событий. Грезящие поэты и философы не нуждаются в «скудных временах», а они не нуждаются в поэтах и философах, просто потому что между ними, как между землёй и небом, идёт настоящая и нешуточная война, которая, если и прекращается, то лишь на какое-то время — для восстановления сил и ресурсов. Герой стремится обрести своё настоящее, но — обрести его не по ту сторону, что противоположна этой, но по эту, что скрыта, но, случается, раскрывается на сугубо праздничной основе. Герой наш, существование которого есть общее место моей героической топики, стремится раскрыться, став собой. Он стремится раскрыться миру, но при этом он не знает как это сделать. Беспримерная ориентация на собственное время, что не понимается, но постигается только субъективно, включает в себя мистическое пробуждение, которое может трактоваться как акт трансгрессии, что не даёт никаких гарантий в отношении тех иллюзий, которые есть лишь возможности иного.

Из двойственности мира, где на каждое «нет» есть своё «да», возникают две ключевые стратегии — одна заключается в том, чтобы начать менять себя, подстраиваясь и прогибаясь под этот мир, то есть меняться в соответствии с требованиями внешними по существу (что на деле есть абсурд и капитуляция перед реальностью), или, напротив, начать менять мир в соответствии со своими представлениями и замыслами о нём, что значит — попробовать сыграть в Бога. Первое проще и, в отличие от второго, не требует подвигов героизма и жертв. Компромисс между двумя стратегиями совести — не для героя: герой не идёт на компромиссы, и его совесть чиста. Для него «компромисс» означает поражение перед своей же версией себя, что означает одновременно и победу — с другой стороны. Однако, есть две стороны, или, иными словами, — реальность дуалистична.

Назвавшись философом, поэтом, сверхчеловеком или пусть даже самим Иисусом Христом — Тем, Кто принёс миру Меч, человек бросает вызов себе и миру, если исходить, что сказанное не всуе слово обладает колоссальной силой воплощения. Меч — универсальный символ героического начала. Меч способен разделить единое надвое, чтобы два наконец смогли стать одним, и это есть выражение мистического опыта постижения себя и мира (или, как вариант, — себя как мира). Становление двух, таким образом, предполагает распад одного, что предпринимает героическое путешествие на край — туда, где всё обращается в ничто. Этот край есть край крушения всех надежд и отчаяния. Герой, что чувствует себя словно «не от мира сего», будучи раздвоен, обнаруживается в этом странном-странном мире, где всё не то, чем кажется, и где всё постоянно и безостановочно меняется, обнаруживая в переменах драгоценное постоянство.

Поскольку речь о некоем героическом пути, метафорой которого является героическая топика, стоит упомянуть, что мерой героического является «риск». Поскольку герой — фигура промежуточная, полубог-получеловек, получеловек-полуживотное, он рискует всем и ничем: рискует быть поверженным в битве с монстром, что возникает из сна разума и как сон разума. Герой отчасти и сам является монстром, ведь поскольку он объявил войну себе (и этому миру), он борется с собой. В качестве «награды» (в случае победы над «врагом»), могут быть дарованы и власть, и слава, и богатство, и сердце красавицы, и всё это может быть расценено им как атрибуты счастливой жизни. Заполучая их себе в награду, герой как бы уходит в «отставку», оставляя свой героизм в прошлом, кладя его на полку как заслуженный трофей. Получая что-либо в награду, герой обретает спокойную жизнь и, следственно, становится обывателем. Но пока он на «коне», ему не страшно быть никем(низкий страх не свойственен герою, ему свойственен высокий страх — священный ужас и трепет, что, переполняя его, делает его ближе к Богу). Но разве перспектива стать обывателем не есть пугало героя, разве это не есть кошмар?

Если мир — театр (или, как подчас бывает, просто балаган), то правда в том, что тот, кто живёт честно, в согласии лишь со своей совестью, тот рискует попасть в прескверную ситуацию, став жертвой заговора или хитрого обмана. Отсюда значит, что быть честным в мире, где, по известному высказыванию Петрония Арбитра, «все занимаются лицедейством», есть определённо вызов, который не может не принять тот, кто решился быть (не то, чтобы быть кем-то, но просто быть, что немало на самом деле). Коль скоро «мир — театр, а люди в нём актёры», то и актёр — это не профессия, а призвание. Профессиональный актёр — лицедей, имитатор, притворщик, и в этом он, как человек, наиболее откровенен, поскольку не скрывает то, что прячут другие — те, которые не актёры (он не прячет, но наоборот показывает то, что жизнь есть игра), а мир — имитация сцены (ему, напротив, свойственно стремление ко всякой открытости, к искренности, к правде, и он занят тем, что разоблачает, — не только других, но и себя самого). Таким образом, если притворство более-менее свойственно миру, который — тот ещё лицедей, то тот, кто не желает притворяться, выпадает из мира, что есть для него (то есть для меня) лишь условность. Тот, кто словно я, ты, или нам подобный, выпадает из этого механистического мира, тот имеет возможность обратиться к иному, что скрыто от глаз посторонних и никогда не лежит на поверхности. Притворство служит прикрытием «скудных времён», а искренность в этом смысле есть явление праздничное. Жертвуя благополучием и успехом, а также, как это ни странно, статусом живого среди живых, те, что выбирают жить честно и по совести, выбирают тем самым для себя нередко путёвку в загробную страну, чтобы обозревать красоты ада, где разные времена и ландшафты встречаются.

Итак, что есть чистая совесть? Этому вопросу, в общем, посвящено и этим вопросом вдохновлено моё философское исследование, к которому мы, надеюсь, уже приступили. Тот, кто бросает вызов («Не мир пришёл Я принести, но меч»), тот, прежде всего, принимает вызов — вызов реальности, многосложной и противоречивой; тот подвергается страшному риску (быть может, самому страшному, о котором страшно даже говорить — не то, что молчать). Несмотря на известные перемены во времени, универсальный герой, принёсший миру меч и распятый на кресте, провозгласивший, с одной стороны, идею борьбы с миром и, парадоксальным образом, воплотивший идею принятия мира, по сей день есть актуальный героический архетип, что, как и во времена оны, идёт против мира, который всё так же возводит лицемерие в принцип, продавая и предавая.

Во второй четверти XXI века мир отчётливо погружается в состояние «Нового Средневековья», и ключевую в этом контексте идею конца времени, или — конца времён, разрабатывавшуюся на протяжении веков, никто не в состоянии отменить, поскольку необходимого знания о времени нет (то есть нет такого знания, что могло бы дать субъекту этого знания власть над временем!) Это знание предстоит ещё только как-то получить. Мы не знаем, что такое время, но мы не знаем и о вечности — о том, что она такое? Но время нам помогает понять вечность, а вечность — самое время. Эти два понятия находятся в союзе. Как и столетия назад, сегодня также всё имеет начало и конец и даже развитие искусственного интеллекта в этом отношении ничего не меняет. Так и самое время, победа над которым однажды, как говорят, уже состоялась, есть большая или малая иллюзия, в которую мы погружены. Таким образом интригующая концепция «конца времён», что знаменуют Апокалипсис и Страшный Суд, взывает к совести, которая, с другой стороны, заставляет нас вспомнить о грядущем.

Совесть, которую мы понимаем как голос или зов (зов природы, вещей), обращается ко мне в режиме присутствия, напоминая о чём-то большем, чем то, что представляет собой, по выражению волшебника Просперо, «наша маленькая жизнь». Как некий таинственный голос, совесть выступает в качестве посредника, или связующего звена между сознательной и бессознательной сторонами того самого целого, что есть наша во многом таинственная и неизвестная жизнь. Как самое сильное чувство, совесть состоит из противоречивых ощущений, которые все вместе и по отдельности составляют оказывают воздействие на сознание как одновременное чувствование всего, что переживается как различное, разное, разрозненное — как тепло и холод, например. Совесть прививает вкус к противоречиям, которые, как замечал Ф. Ницше, свойственны высшим натурам («аристократам духа»). Совесть возвышает, даруя уникальную возможность взглянуть отстранёно на мир и на всё, что вокруг. Более того, каждый человек раскрывает индивидуально в себе дары, которые преподносит ему его совесть, если он преждевременно не становится заложником тупости и невежества, связанных с ограничениями восприятия во времени и пространстве. Я же желаю воспеть эту странную химеру, как свой собственный антипод, что по своей многосложности — с одной стороны, и простоте — с другой, приближается к Премудрости-Софии. Птица-совесть, проявляясь во множественности вещей мира, во всём, что происходит с нами, и с другими, то есть не с нами, в смуте времён, и неизменно толкует об одном — о простоте, о чистоте души, о полноте вещей… И толкует так, что в её присутствии теряется дар речи даже у самых искушённых грешников.

Что же, всё-таки, представляет мой философский роман? Что он такое — философский трактат, монография или сборник эссе? В значительной степени, абстрагируясь от всякой конкретности, можно сказать, что данное произведение есть своего рода «солилоквий», то есть — речь, обращённая к себе как к другому и к другому как к себе. Совесть, какой она видится мне, с одной стороны, подразумевает простоту в отношениях к себе и к миру, но с другой она, словно зверь, таится на своей потаённой глубине; она вся — потерянность, заколдованность, и желает она одного: желает играть с нами в игру, правило которой мы постигаем в процессе этой игры. Подходя строго феноменологически, можно сказать, что в той мере, в которой совесть есть голос, она имеет своей целью дать высказаться вещам, разумным и безумным, призывая слушать и слушаться. Но постольку, поскольку она затрагивает потаённые глубины (что бы это ни значило), она описывается на собственном языке (и в этом состоит философия совести, если угодно). Можно добавить, что совесть есть своего рода «основа» философии как таковой, в отношении которой действует правило двух «нет»: нет совести — нет философа.

Любовь к совести, как и любовь к мудрости, или Премудрости-Софии, подразумевает честное отношение к ощущениям, мыслям, желаниям, словам и делам, и исключает легкомысленное отношение к себе и к другим: поскольку всё связано, и этот мир, и другой. Совесть — это не какое-то, пусть и сколько угодно сильное, чувство, но чувствование, что даёт знать себя как другого: даёт чувствовать себя тем, кем ты являешься в соответствии со своей волей (ещё она даёт испытать на себе пропасть между тем, кто ты есть в реальности и тем, каким ты видишь себя в идеальности). В зависимости от культурного кода, в котором находится «совещающийся» (так мы обозначаем фигуру совести, что находится в фазе эксперимента над собой), совесть трактуется по-разному. Тем не менее, откликаясь на её призыв, человек, идентифицирующий себя как того же самого, кем он был вчера и кем, как, как предполагает, он будет и завтра, обращается к другому своему «я», к своему alter ego, к демоническому началу, к сокровенному «я», что, будучи практически «ничем», желает быть «всем» (в точном соответствии со своим проектом бытия, который есть мечта, формирующийся как пробуждение воли). В этом желании сказывается сама природа совести, которая чиста, то есть — природа превосходящая.

Исследование моё имеет философско-антропологические основания, но имеет при этом ещё экспериментальный характер: мы не знаем и не можем знать заранее к чему придём, но всё-таки мы идём, а совесть, которую мы избрали путеводной звездой, светит и тем, кто держит путь в ночи к рассвету.