Человек как «мера всех вещей»

Высказывание Протагора, представителя «софистов», гласит: человек есть мера всех вещей. Данное высказывание легло в основу философского и научного мировоззрения, согласно которому человек, как познающий окружающий мир и самого себя субъект, есть как бы «хозяин смысла», что наделяет смыслом или же лишает смысла то, что, собственно, и познаёт. Неопознанное временно находится за гранями смысла. Человеческий индивид, как часть целого (общества, например), будучи потерян, пытается противостоять, чтобы вспомнить себя, вспомнить о высшем предназначении. В этом противостоянии открывается возможность смысла. То, что мы называем «миром», есть сугубо человеческая концептуализация, условность, которая, парадоксальным образом, безусловна (или, по крайней мере, представляется таковой). Стало быть, познающий имеет дело с миром как с некоей безусловной условностью, которая постигается как возможность, отказаться от которой полностью невозможно, а использовать в полной мере — страшно. Человек есть существо парадоксальное. И более того — человек, как проект, принципиально не завершён: завершённый, или совершенный, человек едва ли может быть назван человеком. Но кто тогда он? Мир вне человека не имеет значения, или попросту не существует, поскольку существование предполагает поиск, которым денно и нощно занят человек. Иногда он отдыхает, но вопрос о смысле его не покидает. Смысл открывается как нахождение предустановленной гармонии между миром и человеком. В ряду существ иного порядка, то есть среди ангелов и демонов, например, человек обладает свободой ввиду своего несовершенства (или же, напротив, совершенства). Человеку свойственна неопределённость, что есть мера его свободы, в которой сказывается пафос человеческого существования. Человеческая рефлексия, рассматривание себя в зеркале сознания, наделяет мир драгоценным значением, которое предполагается обнаружить. В суете дней мир часто кажется брошенным, серым, пустым… Но несмотря на обособление от истоков, мир есть порождение истоков или начал, которые находятся в фокусе внимания метафизики (под «истоками» она подразумевает «архэ» — первоначала). Итак, мир существует или имеет смысл постольку, поскольку имеет связь с началами, которые вне времени, пребывают, как вечность, всегда. Познавательные способности, которыми обладает человек, делают его положение в мире особенным, если не «обособленным»: человек познает и, тем самым, наделяет то, что он познаёт, смыслом (а познаёт он, не в последнюю очередь, условия познания). Смысл, таким образом, может рассматриваться как некий промежуток, в котором находится (если находится) индивид, который выпадет из социума, что представляется «выпадающему», с позволения сказать, «механическим животным». Познающий, что выпадает из «частного», что стремится представляться «общим», приобщается к великому смыслу бессмысленности, что есть форма нечеловеческого порядка — «божественного». Иногда этот смысл мы и называем «Великий смысл бессмысленности», что есть архаика в чистом виде. А ещё — мистерия вселенной. Если человек не приобщается к этому вселенскому смыслу, он становится заложником механического животного, которым является социум. Человеческий индивид, мыслящий субъект существует лишь постольку, поскольку не соответствует ничему из проявленного, поскольку содержит в себе элемент непроявленного, элемент чистого ничто. Познающий субъект, находясь на пути к себе, как бытие в становлении, как то, что существует, приходит к известной мысли о тождестве мышления и существования, к той мысли, которая высказана Рене Декартом в «Метафизических размышлениях». Совесть в этом отношении выступает в роли медиума, посредника или опосредствующего звена между человеком и миром.

Специфическое положение человека в мире обусловлено ещё и тем, что он мыслится как образ и подобие Создателя своего — Бога-Отца. По крайней мере, так он мыслился на протяжении многих веков истории. Так он мыслится и сейчас, потому что, несмотря на технологический прогресс, мысль имеет своим истоком вечность, которая мыслится как нечто статичное во всех смыслах. В конце XIX века Ф. Ницше констатировал «смерть Бога». И если человек, как «обезьянка Бога», оказался в состоянии убить Господа Бога, искусственный интеллект, находясь на определённой стадии своего развития или же выйдя из под контроля, проявив мятежную волю, пусть она и будет результатом поломки, ошибки или чего-то ещё, может уничтожить человека. Эти опасения не случайны. Сценарии, связанные с восстанием искусственного против естественного или — с восстанием твари против творца, встречаются в работах писателей-фантастов (начиная со средневековых легенд о големе и андроиде и до наших дней… ). Таким образом, эра искусственного интеллекта, наступление которой мы наблюдаем сегодня, есть период переходный, в котором слишком человеческое совершает переход в сверхчеловеческое измерение, о чём свидетельствует популярная в синкретических учениях New Age концепция, согласно которой наступающая «Эра Водолея» сменяет «Эру Рыб» (отождествляемую с двухтысячелетним периодом доминирования христианского мировоззрения, одним из символов которого, как известно, является рыба). Эра Водолея, по одной из версий наступившая в начале 2000-ых, по мере вхождения в права, будет сопровождаться, как говорят «эксперты» и астрологи, катастрофами и потрясениями, но в итоге всё же принесёт человечеству долгожданное освобождение от социальных, политических, религиозных форм вражды и противоречий, сделает мир сплочённым, единым и, как следствие, более «прозрачным». Но где он, итог? До победы в этом смысле далеко… Адепты и последователи религиозно-синкретического течения New Age возлагают грандиозные надежды на перемены, которые, как предполагается, произойдут в связи со сменой космических циклов. Несмотря на то, что процесс перехода будет сопровождаться катаклизмами социального и природного порядка, эти перемены дадут возможность выйти человечеству на новый уровень развития, стать ближе к Богу. Однако, как бы то ни было, «Эра Водолея», как и «Эра Рыб», это лишь временные предполагаемые состояние Вселенной (примерно в 4020 году «Эру Водолея» должна сменить «Эра Козерога», но всё в итоге вернётся на круги своя). С этой точки зрения вечность представляется как сменяющиеся друг за другом космические циклы. С точки зрения противостоящего микрокосма, вечность есть он сам, есть то, что внутри. А что внутри — Мир? Бог?

Особенность человеческого положения заключается, главным образом, в том, что человек есть существо сознательное и разумное, коль скоро он руководствуется разумом. Более того, человек, по своей экзистенциальной сущности, обладает свободой, которая проявляется как выбор, что находит своё законченное выражение в известном гамлетовском монологе «Быть или не быть». Человек не является полностью детерминированным природой. Человек, поскольку он мыслит (и существует), находится на совершенно особом счету у матери-природы, и этот «особый счёт» он пытается всё время то ли осмыслить, то ли оспорить.

Философия имеет дело с мышлением, и тот, кто ей посвящает себя, должен быть достаточно свободен, должен располагать свободным временем. Профессиональные философы, те, что работают на кафедрах, находясь на государственной службе или на службе частных организаций, следуют в основном не правилу «познай себя», сколько системному консенсусу, что, в современных условиях, соответствует скорее другому правилу — правилу «продай себя». Это негласное правило в свою очередь находится в полном соответствии с утилитарной общественной идеологией, во главе которой находится идея целесообразности. Целесообразен ли, скажем, творческий хаос, к которому обращён взор философа? Философ в этом смысле — это не обладатель багажа знания и не продавец. Он, философ или герой, есть странник (от слова «странный»), который странствует в поисках истины в стране снов, грёз и обманов (это действительно странно — не так ли?). Он странен в первую очередь для самого себя, поскольку себя не знает: тот, кто познаёт себя, то есть находится в процессе самопознания, не может знать себя; кто познаётся — познаёт собственную меру, поскольку, как сказал Протагор (420 до н. э.), «человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют» (Платон, Театет). Само определение человека как некой высшей меры («меры всех вещей») говорит об его обособленности, которую он тщится понять. И это не какой-нибудь частный, но общий, вполне себе универсальный случай, в который попадает познающий. Может, в этом и очередное заблуждение, поскольку человек есть «мера вещей», но не является мерой для другого, который в этом смысле не вещь, а такая же, как он сам, мера. Отсюда вопрос: может ли одна мера быть мерой для другой? То, что это происходит в мире войны понятно и обосновано. Но есть ли в этой повседневности необходимость? Могут ли две меры быть друг другу не войной, например?

Мировое, пусть условное, большинство, с которым себя не отождествляет наш герой, любит судить и делает это с незавидной регулярностью; большинство привыкло осуждать другого, ближнего своего; оно привыкло мерить мир своей собственной мерой (которую ошибочно принимает за всеобщую), поскольку, как ему кажется, его мера и наиболее «мерная». На самом же деле всё условно, и лучше это понять тому, кто предпринимает свой «ночной» поход на злобу дня. Большинство боится власти и, как ни странно, желает то, чего боится. Оно попросту не знает ничего, но наивно полагает, что знает что-то. Большинство — не актёры первых и даже вторых ролей, но статисты в мировом театре, на сцене которого разворачивается трагикомедия становления «Абсолютного духа». Власть по природе своей такова, что она судит, а значит — выступает как мера. Власть — это, прежде всего, власть меры. Есть множество властных инстанций, которые действуют несогласованно в этом мире, хотя должны бы согласовываться, если бы жили в царстве разума (это — государства, партии, тираны, времена). В настоящем это множество проявляется как хаос более-менее сбалансированный. Власть совести, которая обнаруживает себя в человеке, есть власть другая: она не судит — она отказывается от суда и от осуждения — себя и другого. Она, совесть, как мера, соответствует тому, что говорится в Библии: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам» (от Луки 6: 37-38). В мире, в котором действует правило «разделяй и властвуй», наблюдается множество причин и конфликтов, которые, сменяя друг друга, обуславливают прогресс, что есть результат противостояния властных начал, которые в совокупности обуславливают существование мира. Однако человек есть существо иного рода: в человеке заложена божественная искра — разум, что есть его высшая мера, которая, впрочем, всё время вытесняется мерой мира.

Власть наделяет правом судить другого, и это право есть право сильного. Кто осмелится взять это право? Поскольку желающих не много, то справедливо то, что побеждает всегда сильнейший: «кто сильнее — тот и прав». В этом мире иерархия обусловлена по принципу власти начал, что обуславливают порядок. Человек при этом есть существо «неотмирное». В этом мире сильный, или тот, у кого больше моральных оснований, всегда судит слабого. За счёт этого действа сильный становится сильнее, слабый — слабее. Таким образом сила обусловлена самой слабостью слабого, относительно которого он возвышается и самоутверждается. Но тот слабый, который отказывается от суда, обретает в конце концов чистую совесть, которая сугубо вне закона. Чистая совесть дарит радость, радость творчества, пусть и в пустоте. Внутренний отказ от осуждения другого, отказ от суждения вообще, отсылает непрямым образом к тому, что в евангелической традиции называется «Страшный суд». Причины, по которым чистая совесть представляется затруднительной химерой, кроются в том, что материальная и, прежде всего, человеческая природа, по причине грехопадения (Адама и Евы), как утверждается в богословии, «повреждена», и среди причин-следствий столь печального положения и сегодня все те же пороки: тупость, злоба, жадность и др.

В современном общественном сознании господствует такой взгляд на мир, который можно обозначить как «социальный бихевиоризм». Это взгляд на жизнь общества, при котором между человеком и крысой нет принципиальной разницы: человек рассматривается как некая такая протоплазма, которая может быть редуцирована в соответствие с общественным целым. Отсюда то, что мы понимаем под совестью, также подлежит утилизации во благо прогресса социального, где человек уже не цель, но средство. Человек есть существо парадоксальное, потому что он есть подопытный или испытуемый, который при этом сам ставит опыты. Такова «парадоксальная» природа человека, существа мыслящего в той мере, в которой он существует, и существующего в той мере, в которой является мыслящим. Согласно антропоцентрическому подходу, человек мыслится как проблема, а ум представляется как источник божественного в нём. Антропоцентрический взгляд на мир имеет свои корни в другом мире, в призрачном мире идей, в котором, согласно Писанию, слово «стало плотью». Поскольку человек есть «мера всех вещей», он способен выступать как мера по отношению к другому, что можно трактовать как превышение меры (поскольку одна мера не может быть мерой для другой меры). Превышение меры постоянно происходит, и коллективная идентичность, например, социум (в том или ином виде) может выступать, и выступает, мерой по отношению к человеку, что является на самом деле потерянным в этом чужом мире, в котором он гость.

Сегодня множество учений, школ, тюрем, казарм, церквей, институтов власти, оберегающих свою паству. Это множество всего судит самого себя, опираясь на право и авторитет социального консенсуса и на законы диалектики. Кто высказывает сомнение в справедливости мироустройства, поддерживаемого правом сильного, обрекает себя на конфликт с обществом, мнимый авторитет которого неизменно выше его самого (больше его тени). Современный человек перепоручает совесть другому. Мир предлагает различные варианты решения конфликта, но все варианты подразумевают компромисс (осмыслением которого занят философ). Герой не принимает компромиссов. Решение проблемы традиционно представляет собой сведение множества к общему некоему знаменателю, в качестве которого выступает общественная, или общая, целесообразность. В чём цель мира? Колонизация Луны, освоение Марса? Это действительно слишком человеческое… На метафизическом плане этой целью может быть самоуничтожение, то есть приведение всего к некоей однородности и гомогенности? Мир живёт согласно своему ритму — ритму вселенной, периодически оборачиваясь то войной, то ещё чем. Однако, инобытие мира есть по-прежнему война, и этот мир, несмотря на очевидное своё разделение, лицемерно утверждает, что он всё-таки благ, а то, что против него, то есть то, что по-настоящему другое, то — зло. Таким образом, хаос и война, и другие непристойности, которыми преисполнен прекрасный наш мир, есть норма жизни. Мир, как покой, понимается как передышка между вечной войной, что идёт, даже если она и не заметна. Война, в этом смысле, как сказал Гераклит, есть «мать всех вещей». Война стоит у истоков мира и война есть инобытие мира. И если война есть «мать вещей», она — не мать всех людей, коль скоро люди — это не вещи (несмотря на то, что они приравниваются к вещам, то есть «обезличиваются», продавая себя, послушно следуя общему принципу). Замеченное некогда Гераклитом не исчерпало себя и в настоящем. В основе всего находится конфликт, и он кажется неизбывным. Таков ли он, каким «кажется»? Процесс, точкой отсчёта которого является событие, которое называется «грехопадением», имеет тенденцию к освобождению от власти Бога, а также — от власти первоначал. В конечном итоге человечество рискует освободиться от себя (освободить мир от себя). Риск этот оправдан в полной мере. Человек, как «венец творения», это не вещь среди вещей и не тень на стене в пещере, а это мера, судьба которой под вопросом. Понять в полной мере это и призывает моя «героическая топика», моя борьба и моя оборона. Человек, если сможет овладеть собой, взяв контроль над собой, сам состоится как проект, а нет — будет уничтожен. В рабовладельческом строе древней Греции раб по своему бытийному статусу был куда как более вещь, нежели, собственно, человек: его можно было продавать, покупать, обменивать… Человеческое есть во многом моральное и нравственное измерение, а современное общество представляется намного более свободным, чем древнегреческое или, скажем, древнеримское общество, и мыслится как достижение цивилизации, как достижение всех предыдущих эпох, которые обусловили привольное положение человека. Однако, как бы то ни было, вопрос о социальной справедливости ведь ещё никто не снимал (и это правда). Философы — те, что мыслят или стремятся мыслить свободно (в древности, в Новое время и сегодня), познают себя как свою меру и, одновременно, как «меру всех вещей» — меру самой реальности. Современная действительность «заточенная» на производство и потребление товаров и услуг (реальных и виртуальных, информационных), испытывает дефицит знания относительно того, что представляет человек: она не вышла за собственные пределы, и комфорт компенсируется забвением. И это ещё не всё. Согласно негласной современно-феодальной морали, человек — существо свободное, а раб, в этом смысле, не человек, а вещь. Человек — это социальный статус, а не биологический вид. С точки зрения господской морали — тот, кто не свободен, тот не человек (выбор» быть или не быть» человеком открывает возможность расширения собственных границ). Предполагается также, что вещи не одухотворены и не одушевлены, но они, в отличие от человеческих существ, есть как бы бездушные автоматы. А поскольку современный мир во многом есть мир инверсий (искажений и извращений), то, по всей вероятности, есть или может быть такая универсальная вещь, которая могла бы служить мерой для людей. И интересно узнать — что эта вещь из себя представляет — что она за «зверь»? Может — это Бог или искусственный интеллект, или какое-нибудь очередное оружие «Судного дня» военно-промышленного комплекса, способное привести идею конца времён в исполнение? Так или иначе, сегодня в качестве «меры» представляется в основном что-то из военно-технических или психотропных инноваций, и это есть сугубо внешняя, по отношению к человеку, мера, которая служит силой противостояния, то есть силой удержания сентиментального мира войны. Для современного читателя, вера в материю которого безгранична, представляется чем-то нереальным поверить в то, что человек, то есть он сам, всего лишь вещь, которая была создана и, следовательно, может быть разрушена. Но ему стоит попробовать понять то, что никакая вещь не может быть мерой человека постольку, поскольку человек принадлежит божественному или демоническому своему источнику, который скрыт в пространстве «героической топики», что, словно источник вдохновения, дышит где хочет, поскольку свободен. Итак, человек, по мере осознания себя, становится, по крайней мере, в собственных глазах мерой всех вещей. Человеческое измерение бытия ставится под сомнение: человек, как протоплазма, глина, «субстанция сна», есть нечто очень податливое для рук Творца. Человеческое в этом смысле подлежит оптимизации в системе производственных процессов этого мира, что пребывает в перманентном кризисе, этапы которого один за другим сменяют друг друга.

Согласно известному высказыванию Аристотеля, человек есть животное политическое — zoon politikon. Среда контактного проживания человека довлеет над ним и в той или иной степени определяет его — налагает пределы. Несмотря на то, что возможность иного в условиях мира в известной степени обречена на провал, она предполагает риск, что определённым образом обнадёживает. Риск — это граница между этими тем, между миром и антимиром, свободой и рабством, между противоположностями рассудка, увязшего в конфронтации. Попытка идти против потока, как и против всеобщего течения (времени, жизни), против объективной реальности, ничего хорошего не сулит тому, кто предпринимает поход, а значит риск оправдан. Возможность, которая связана с риском пересечения границы дозволенного и недозволенного, остаётся как некая манящая открытая дверь, по ту сторону которой, говорят, что-то есть. Однако всем более-менее известно, что попытки проникнуть по ту сторону отнюдь небезопасны, но, напротив, сопряжены с риском повредиться умом. Попытки блокируются предохранителями коллективного сознания тех, кто не посмел рискнуть, отказавшись от свободы ради гарантий безопасности.

Где пролегают границы человеческого, есть ли эти границы в принципе? Быть может — человек безграничен? А что же тогда смерть и рождение? — Разве не являются эти события очерчивающими жизнь в пределах индивида границами, границами личностной идентичности? Как и рождение, что есть как бы призыв к жизни, смерть есть то, что предстоит как сама неизбежность, по отношению к которой человек пребывал и пребывает в замешательстве. Этим моментом всемирного замешательства обусловлено самосознание индивида. Исключить смерть (что я понимаю как радикальный переход из одного в другое состояние жизни) не получается ведь они, рождение и смерть, — явления взаимообусловленные. Однако само сознание, что родственно совести, не ограничивается столь значимыми в контексте жизни индивида «событиями», то есть рождением и смертью. Рефлексия вокруг этих понятий, размышление перед фактом неизбежности некоего конца, проявляется в бессознательном потоке грёз и сновидений. Смерть циклической модели времени, в которой всё постоянно возвращается, предполагает рождение линейного времени, и наоборот. Мы привыкли мыслить концепциями. Но чем же, если не волей к сохранению идентичности, определяется жизнь индивида? Если жизнь, ограниченная фактами рождения и смерти, есть форма, не затрагивающая идентичность в целом, так сказать «жизнь жизни», что проявляется во сне как цветок, то что она такое? Что такое идентичность? На этот вопрос пытается ответить такая моя метафилософия и метанаука, имя которой «героическая топика чистой совести». В циклической модели времени, в отличии от линейной, смерть — не конец, а переход. Человек, который, благодаря тому, что он есть существо мыслящее, существует, то есть выпадает из непосредственности восприятия действительности, которая свойственна животным, попадает в психопатический мир своих иллюзий, из которого пытается выбраться, но остаться при этом во что бы то ни стало собой. А это сделать не так и просто, учитывая то, что именно человеческое измерение в принципе есть искажённый некий мир, что даёт ему возможность подняться до другого уровня восприятия реальности, что в свою очередь тоже лишь иллюзия. Таким образом, человек, пытающий мыслить свободно, обнаруживает себя в лабиринте иллюзий. Проблема при этом видится в том, что, выпадая из социума, что есть некий контекст, человек выпадает наполовину, и потому, с одной стороны, он продолжает находиться в этом мире, а с другой — оказывается в противоположном, то есть в войне (отсюда и разлад со своей социальной личностью, которая восставшей стороной себя трактуется как некое «псевдо», маска или роль).

Человек разумный, будь он и трижды герой, всё-таки не может, оставаясь в пределах неповреждённого рассудка, дать разумный ответ на те проклятые вопросы, которые ставит перед ним его совесть и его разум, и тогда, если он решается пойти на риск (метафизического свойства), он добровольно покидает пределы разума и, спускаясь в ад (понять который значит принять), постигает безумие, из которого либо не возвращается, либо возвращается вечно, как и подобает герою. Так называемая «пропасть», пролегающая между мирами, прошлым и будущим, между множеством всего, актуализирует океан и метафизическое размышление о нём, что, как великое существо, или множество всего, берёт в плен через рефлексию. Ситуация неопределённости — кризиса, в котором обретается совестный герой, или человек, обусловлена непостоянством времени, что, с одной стороны, течёт и меняется, а с другой — представляется возможностью иного, дверью туда, где вечность отрицает быт. Реальность чувственного восприятия, таким образом, есть весьма зыбкая реальность, которая, как реальность «двойной непроницаемости», представляется вызовом для герою, что стремится к свободе, к необусловленности и недвойственности. Таким образом, кризисность, о которой идёт речь, обусловлена временем — прошлым, будущим и, конечно, настоящим, что, как чистая экзистенция (настоящее без прошлого и будущего) — чистый абсурд. При этом сам кризис существования обусловлен абсурдом реальности, что, с другой стороны, и представляется как некое такое стартовое условие для выхода в открытое пространство, в космос, мерой которого является «внутренней человек», или даймон. Эта тема является магистральной в контексте данного исследования.

Итак, человеческое — свободно и прекрасно именно благодаря той самой частице духа, которая, будучи «не от мира сего», содержится в человеческом существе. На этом положении держится хрупкая и при этом весьма твёрдая вера. Через познание себя как «меры» познаётся и «природа вещей», и, конечно, собственная природа. Так или иначе, мера есть что-то внешнее по отношению к демоническому началу человеческой личности: это, собственно, мера мира, которая может быть превышена. Демон же не знает меры, поскольку он сам есть мера. Суд совести в каком-то смысле есть превышение меры, что в то же время знаменует восстановление меры (движение совести обоюдное, она сама преступает собственные пределы для того, чтобы дать возможность знать себя). Столь странное движение объясняется тем, что совесть свободна, а где свобода, там и возможность произвола, там отклонение и превышение. Чистая совесть есть мера сама по себе — сила, которая наделяет смыслом вещь и обесценивает. Вещи, относительно которых свободный человек, наш герой, который вовсе не герой, определяется как мера самостоятельно, сами стремятся быть своей мерой (о чём свидетельствует всевозрастающая роль искусственного интеллекта в жизни общества). Вещи подобны стихиями — они обладают тайной жизненной силой.

В этом смысле, граничащим с бессмыслицей, познающий постигается как своё произведение в той мере, в которой нашёл в себе силы осознать то, что он не существует, или что он иллюзия, что мечтает о великолепии, падая в грязь. И горизонталь эта есть граница пространственная в мире, то вертикаль — граница, очерчивающая жизнь в пределах рождения и смерти, в пределах индивида. Символом этой границы является «меч», ведь, согласно Евангелию, Христу принадлежат слова: «не мир пришёл Я принести, но меч» (от Матфея 10:34). Этот «меч» рассекает надвое — наполовину то, что цельно. Отсюда познание предполагает познание Зла как метафизического принципа. Значение имеет граница вертикальная, которая задает вектор устремлений познающего. В мире, что предстает зеркальной комнатой или зеркальным коридором, в котором обретается герой или злодей, мы, отстранённые наблюдатели, смотримся в себя, словно в вечность, и от этого, бывает, кружится голова. А куда деваться в этой карусели?