Пробуждение цветов и запахов

Философия, как весёлая наука, берёт начало от Демокрита Абдерского, предпочитавшего смеяться над глупостью рода человеческого, нежели, подобно Гераклиту Эфесскому, плакать над роковой его безысходностью. Философская интуиция «досократиков», будучи формой непосредственного восприятия, была обращена к природе, которая, как заметил Гераклит, любит прятаться. Когда что-то обнаруживается, тайное становится явным, — тогда природа бывает с нами весьма откровенна. Ведь, как гласит народная мудрость, кто ищет — тот всегда найдёт (имеется ввиду, что тот, кто ищет, делает это откровенно, честно, а не так — лишь для вида). В зависимости от того кто ищет и кто вопрошает, постигаемая нами как «правда о себе» истина будет представляться по-разному (всё зависит от того, кто смотрится в её зеркало). Отсюда истина постигается не как что-то конкретное и одинаковое, но как то, что дано постичь каждому, кто решился взглянуть в зеркало своей души ненаглядной. Природа таким образом играет с тем, кто слышит её зов и кто способен в той или иной форме откликнуться на этот зов.

Хорошо известно правило из детской игры в догонялки или, как вариант, — в «салочки». Согласно этому неписанному правилу, «водит» тот, кого поймали, догнали, или, если это игра в прятки, — нашли. Существует немалое количество считалок, суть которых сводится к тому, что кто-то должен прятаться или убегать, а кто-то — «водить» (и наоборот). Кто водит, то есть догоняет, и тот и есть «вода». Философ или художник по отношению к самой природе вещей находится в позиции такого воды, поскольку он водит — догоняет. Водит ли в каком-либо виде сама природа, если бывает обнаружена или поймана, не известно, но, с определённой долей осторожности (природа требует трепетного отношения к себе), можно предположить, что некоторым образом и она тоже водит. В языческом плане природа может быть отождествлена с богом Паном. Водят, например, духи природы (достаточно подробное описание которых встречается в работе Парацельса «О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах и о прочих духах»). Задача философа-метафизика — проверить, испытав на себе все прелести игры, предположение, согласно которому природа — водит. Если это действительно так, то она даёт о себе знать как отражение твоих мыслей, слов и снов. Для того, чтобы природа водила, заявляя о себе, достаточно идти против фундаментального закона, который констатируется как закон природы. Имеется ввиду закон необходимости. Если игра в прятки, как и любая игра, имеет определённые правила, которые хорошо должны быть известны всем участникам процесса, то игра, в которую играет философ, имеет, как мы уже упоминали, экспериментальный характер, и правила проясняются в процессе игры. Отсюда сама по себе игра предшествует правилам, которых изначально нет, и, стало быть, правила в этой игре определяются игроками в процессе самой игры. Когда правила, как своего рода предписания, определяют игру, то у игроков всегда есть стимул что-то нарушить, что-то разрушить — для того, чтобы постичь свободу. Тогда, когда что-то нарушено, появляется смотрящий, что наблюдает за тем, кто «водит», и за тем, кто прячется или убегает. Это может быть воспитатель, взрослый, что находится по ту сторону игры — вне игры. Так или иначе, «третий» — это фигура контроля. Познание природы вещей, подобно игре, и оно столь же самозабвенно, поскольку обусловлено чувством трепета перед ней, что испытывается тем, кому удаётся заглянуть за завесу тайны.

Нарушение границ дозволенного всегда есть преступление, но без этого никуда, если мы желаем познать себя и природу, отражением которой в известном смысле и являемся. Ужас, который испытывает при столкновении с чем-то непонятным человек является его «защитной функцией». Это — священный ужас. Страсть к нарушению границ и законов, страсть к преступлению, есть «тёмная» страсть, что З. Фрейд обозначал как «влечение к разрушению», или «деструдо». На этом пути раскрытия тёмной страсти все правила, моральные догмы и табу, как и всё традиционное, воспринимается как то, что подлежит преодолению. Если один водит, а другой прячется пока другого один не поймает, то это значит, что правила исполняются. Если правила не соблюдаются, тогда — торжествует хаос и происходит то, что называется «сбой в системе». Но когда происходит сбой, ошибка, поломка, — тогда в игру вступает третий, который, как известно, лишний. Итак, по правилам игры, когда некто бывает найден, пойман или мёртв, водить приходится ему самому, а кто поймал, теперь прячется, и так по кругу. В этом, словно круговая порука, сказывается концентричность бытия, в котором мёртвые и живые водят хороводы.

Символом вечности является круг. Изречение Гераклита гласит, что вечность — это ребёнок, который занят тем, что играет сам с собой. Вечность — ребёнок, который никогда не повзрослеет за игрой. Если дитя воспринимается как образ вечности, как неопределённое во времени пребывание в одном и том же состоянии игры, несерьёзности, то взрослости, как таковой, соответствует время более-менее фиксированное и определённое, то есть распределённое, или расписанное по часам и минутам. Взрослое время воспринимается как ресурс и, даже более того, согласно известной поговорке «время — деньги», — оно конвертируется в деньги. Отсюда игра, которая имеет соревновательный характер (игра с собой, с другим или, как вариант, с самим собой как с другим), есть основа для взаимодействия с целым миром. Эта игра есть игра в себя, в которую никто не знает как правильно играть, правила которой не известны. Правила изобретаются игроком в процессе. В эту игру, которую мы называем игрой в себя, играют в основном взрослые, но и дети умеют и любят в неё играть. В поисках своевременных ответов на извечные вопросы, которые ставит перед собой и перед своими адептами метафизика, мы, взрослея, пытаемся понять правила этой игры, которая, по мере погружения в неё, представляется настолько своей, что сомневаться в том, что эта игра иллюзия не приходится. При этом метафизический вопрос что есть всё (как и другие «проклятые» вопросы) требует более внимательного отношения и более тонкого наблюдения за тем, что или кто прячется, говорит, и что или кто, затаившись, хранит молчание (ведь известно, что если «время — деньги», то «молчание — золото»). Итак, кто водит, тот и философ, творец, что подобен охотнику в желании знать, где сидит фазан(фазан символизирует таинство природы). Ответом может удовлетвориться не каждый, поскольку через одно неизвестное можно объяснять другое неизвестное. Гераклита называли «Тёмным» не просто так, а потому что его размышления казались «тёмными» и непонятными его современникам. Сегодня в этом плане ничего не изменилось: природа так же любит прятаться. Но делает ли непонятность эти размышления менее ценными?

Природа играет в странные игры, и для того, чтобы получить ответ, разум обращается в собственную противоположность, то есть — в безумие, чтобы, убедившись, что всё самое невероятное, что мы можем только желать, находится в мире, который скрыт от нас, поскольку мы скрыты от него, вернуться назад, обогатившись опытом. Разуму предстоит отречься от себя и облечься в мнимую противоположность, называемую безумием, чтобы попробовать получить ответы на те вопросы, которые он перед собой ставит. Когда наш разум задаётся вопросом о своём собственном истоке, он обращается в хаос, в безумие, в нечто непонятное, ведь тогда только и открывается в нём нечто такое чем он может стать — во снах и грёзах, которые бывают реальнее реальности. Разум — не только явь, но и сон — о себе, или — о чём-то большем… Для описания Вселенной наука прибегает к таким понятиям как «тёмная материя» и «тёмная энергия», что несколько соответствует духу изречений Гераклита о природе. То, что материя и энергия — тёмные, а не светлые, свидетельствует о том, что природа по сути неизвестна, таинственна, поскольку «спрятана». Кто же снимет семь печатей и обнажит то, что скрыто, кто на это отважится? Не изменяя своему нраву, матушка-природа по-прежнему любит прятаться, как и во времена Гераклита. Нет, конечно, человечество вышло, как говорят, из стадии детства, и мы не будем занимать «обскурантскую» позицию или же пытаться как-то опровергать очевидные «победы» цивилизации, но то, что в сущности человеческая цивилизация остаётся островком света в тёмном океане вселенной признаёт и современная наука. Тьма, таким образом, заполняя собой пустое пространство, проникает человеческое бытие. Современная наука стремится просвещать и освещать путь, а значит тьма, которой пытаются дать всевозможные определения исследователи бездн, есть сама субстанция жизни. Тьма предшествует свету. Является ли сам познающий, что водит и наблюдает, лишь часть этого или же он, в сосредоточении «я», есть что-то совсем другое? Природа любит прятаться — во тьму, которая служит своего рода «покровом», она покрывает. Природа играет в прятки или в догонялки с тем, кто играет с ней. Отсюда свет мыслится как то, что на этом метафизическом уровне даёт возможность познания, сознания, знания: чем больше пространств и времён освещает свет разума, тем больше возможность убедиться в том, что природа или вселенная, есть своего рода океан, в котором человек подобен рыбе.

Согласно натурфилософскому подходу, взгляд на отношение человека и мира, человек — микрокосм, а вселенная — макрокосм, и человеческая структура, микрокосм, согласно данной аналогии, есть зеркальное отражение макрокосма — структуры вселенной. Микрокосм состоит из пяти аспектов. Его символ — пентаграмма, пятиконечная звезда. Макрокосм, символом которого является шестиконечная звезда, вопреки расхожему представлению, это не зеркальное отражение микрокосма, но, как говорил известный исследователь «аутсайда», философ-эзотерик Е. В. Головин, есть «структура враждебная микрокосму». Микрокосм содержит в себе как свой ключевой элемент частицу Духа, который не тождественен ничему из проявленного в мире. Частица Духа Святого — это частица инородная. Макрокосм (природа, вселенная) стремится объять всё. Таково действие вселенской энтропии: змея кусает свой хвост. В определённом смысле история мира есть история бунта твари-творения против своего Творца (причиной которого можно назвать свободу человеческой воли, познание добра и зла и, как следствие, разделение). Согласно принципу соответствия всего со всем, мир есть продолжение Творца, что делим до бесконечности. Тогда между Творцом и миром нет противоречия.

О «глине» как о некой «субстанции творения» говорится в авраамической традиции, но так или иначе, если Огонь, или Дух, есть творческий или активный принцип, то глина в этом смысле есть субстанция творения, материал. Николай Бердяев писал, что Бог-Творец призывает человека к со-творчеству во вселенной, то есть Он, Создатель, сам создал мир, а человеку, созданному Им по Его же образу и подобию, он оставил как бы этот мир доделывать (в этом творческом процессе находит себя идея сотрудничества человека и Бога и человека и Сатаны). Человеческое положение в космосе таково, что человек, сын божий, не имеет права изменять базовые параметры первородной субстанции, изменять состав глины. Изменение свойств материи предполагает изменения и в сущем. Только изменяя и, следовательно, познавая себя, творец способен изменять сущее. То, что у человека нет права изменять структуры сущего, не означает, что у него нет такой принципиальной возможности. Тот, кто «не под законом», действует на уровне индивидуального проекта, раскрывая потенциал экзистенциальной свободы, которая, как высшая неопределённость, выражается в монологе Гамлета. На сына человеческого возложена ответственность за его соучастие в достройке мироздания. И, сегодня, из нынешнего состояния смертности выход найти не так и просто, поскольку ищет его тот, кто парадоксальным образом имеет его в себе, и он лежит через совесть (речь идёт именно о «чистой» совести, то есть о совести вообще). Итак, человек или дьявол, тот, что объявил войну Богу, стремится к предельной (запредельной) свободе, которую ищет и находит в саморазрушении, разбивая в вдребезги зеркала этого мира, что предстаёт как своего рода зеркальная комната или зеркальный коридор. Воля к постижению свободы предполагает обращение к нулевой стадии творения, к мистической победе, которую, например, известный христианский мистик Я. Бёме называл «меонической бездной». Меоническая «тёмная» бездна есть выражение полной и безусловной свободы. Герой же стремится к невозможному, которое для него столь вожделенно, ведь невозможное и есть то, что соответствует природе желания, которая также двойственна (с одной стороны, желание есть влечение к смерти, а с другой — половое влечение). Мера невозможности определяется индивидуально. Поэтому герой становится невозможным, уподобляется тому, к чему сам стремится всем своим существом — к другому себе. Но что тогда есть человеческий индивид, который в отличие от Творца, есть нечто неделимое? Человеку познающему предстоит его тёмная сторона, его совесть, а также — змеиная мудрость, которая учит разделять и различать тонкое и грубое, горькое и сладкое, светлое и тёмное, влажное и сухое, твёрдое и мягкое, красивое и уродливое… Стремление к запредельной свободе, что скрыта в вездесущей тьме, предшествующей Свету, имеет свойство сказываться разрушительно на герое, что стремится (образ этот, несмотря на то, что он разрушителен, но и прекрасен, потому что он противоречиво-созидателен).

Средством на пути к заветной цели может стать всё, чем стремящийся готов пожертвовать на своём пути (а то, чем он пожертвовать не готов или не может, не готов, определяет меру его человечности).

Слово «философия» переводится дословно — как «любовь к мудрости». Но не можем не спросить: что такое мудрость? Имеет ли она начало и конец? Или может она начинается с осознания себя как мира или же с чего-то другого, или с аутсайдерского и наивного, по меркам взрослого человека, философского удивления — как здесь я и что я здесь делаю? Так или иначе, мудрость предполагает некоторое такое знание, а философия предполагает дружелюбное отношение к этому знанию. Философия имеет отношение к вечности, что, словно некая маленькая потаённая дверь, приоткрывается во сне. Любовь к мудрости способствует постепенному приближению к идеалу (у всего свой черёд, своя мера, а одновременность, как и одномерность в этом смысле, есть чистое безумие), и это проявляется как усиление одновременного чувствования причин и следствий, что трактуется по-другому — как пробуждение цветов и запахов.

В трактате Парацельса «Astronomia Magna или полная разумная философия великого и малого миров»сообщается, что есть «два вида мудрости в этом мире — одна из них вечная, а другая — преходящая. Вечная мудрость проистекает непосредственно от Света Духа Святого, другая же прямо от света Природы. Та, что происходит от Духа Святого, бывает одного лишь рода — а именно мудрость праведная и безупречная. Та же, что происходит от света Природы, бывает двух родов — добрая и злая. Добрая мудрость причастна вечности, злая — проклятию». Добавим от себя, что два эти вида мудрости тесно переплетены в мире и в человеке, и различить их очень не просто, поскольку мир, как и само сознание, имеет двойственную (множественную, сложную) природу.

Философия не ограничивается «сухими» формулировками и «мёртвыми» схемами, а является практикой, своеобразной и универсальной аскезой духа. Её цель — поиск золотой середины, нахождение которой предполагает равновесие, баланс, что понимается как «симметрия относительно центра», который находится в той точке, в которой нарастают и снимаются противоречия — это диалектическая точка единства одного и другого. В этом плане наша совесть выступает в качестве как бы «связного», благодаря которому концы с концами сходятся (если сходятся). В контексте культурных поисков она указывает на универсальный культурный архетип, коим является мифическая Ось мира (Axis mundi), которая изображается как вертикаль — столб, лестница, гора, дерево (эта «ось» находится в самом центре — в середине мирового пространства и пронизывает собой все пространства и времена прошлого, грядущего и, конечно же, настоящего). Центр находится в середине, что понимается как переход между мирами, как междумирье, или мифическое не-место, где разрозненные фрагменты вселенской мозаики, предстают этакой «загадкой загадок». Таким образом то, что я называю «срединный мир», знаменует выпадение из континуума пространства-времени, знаменует собой остановку, или стояние на месте. Срединный мир — точка, или пятно, которым становятся прямые совести. Это метафизическое пятно есть то, что мы называем «героической топикой совести». Герой — это буквально каждый, кто самостоятельно исследует пространства тёмных материи и энергии, освещая тьму своим внутренним светом. Наш герой — доброволец во всём, что касается его зависимости от контекста, что также понимается, как было упомянуто, различно: герой есть он и его спутник, или демон, ангел-хранитель, посредник, и связной, и мост над бездной, и радуга над миром, и верный друг, и злейший враг… Героический жест связан с душой, что наиболее явственно проявляется в ситуации неопределённости, выбора. Совесть, как руководящий принцип, что даёт силы верить в себя, сопровождает героя на протяжении всего его путешествия, которое проходит в условиях диалога низшего «я» с высшим «Я», диалогу двух версий себя. Внутренний диалог героя есть по сути монолог оказавшегося в отсутствии выбора — в ситуации самоопределения, что способствует высвобождению героического или демонического начала (герой — это демон, или тот, кто отважился познать себя или быть собой): «что говорит твоя совесть? Ты должен стать тем, что ты есть» — читаем у Ницше. Получается, что совесть говорит с нами, призывая не бояться идти до конца в своих намерениях, даже если они кажутся странными. Как это в мире заимствований и подражаний вообще возможно?

В книге Екклисиаста сказано, что есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни. Это два разных времени, но вместе они составляют две стороны одного и того же процесса. Предположим, разбрасывать камни значит причинять пользу или вред, то есть совершать поступки, а собирать камни, таким образом, значит постигать «совесть», что подразумевает работу над совершёнными ошибками. Работа, связанная с исправлением ошибок или с очищением совести, трудна и подобна толканию камня вперёд себя (под камнем скрывается змея, которая ужалит того, кто сдвинет камень с места). Отсюда, рассуждая о природе совести, мы понимаем, что совесть есть феномен многообразный, и если нечистая совесть «очищается», чистая, напротив, имеет тенденцию к загрязнению, она загрязняется по мере погружения во всевозможные жизненные обстоятельства, в болото жизни. Таким образом «камни», как, собственно, и «глина», — это не только «строительный материал» для дома (который ты строишь, а, может быть, нет), но и более глубокая метафора, отсылающая к материи, к самой «субстанции сна». Если то, что мы называем «глиной», свойственна вязкость, пластичность, то «камень», или «булыжник», в этом отношении обладает твёрдостью, непоколебимостью, волей к тому, чтобы до конца стоять на своём. Разбрасываться камнями легко, а собирать их — трудно. Поскольку Змей-Змея есть символ «злой мудрости», то «любовь к мудрости», совесть, или сама философия, предполагает любовь к «вечному возвращению», что изображает собой символ Уроборос (змей, кусающий себя за хвост). Мудрость, символом приобщения к которой является Змей (Змея), даёт возможность посмотреть с разных сторон на одно и то же: при одном взгляде оно есть, а при другом — нет. Для того же, кто сдвинул камень, под которым спрятана змея, возомнив себя героем, важно помнить о том, что таит змеиный укус. Нередко он скрывает смерть. Разбрасываясь камнями, человек лишь только зарывается глубже в землю, в материю, в реальность, в иллюзию снов, глину слов, из которых соткан мир. Жизнь героя совести, напротив, стихийна и спонтанна, и она не подчиняется ритму вселенной, провоцируя сбой в системе вселенских механизмов, к числу которых относится и судьба, например. Тот, кто «разбрасывается камнями» в этом смысле, лишь провоцирует бытие на то, чтобы оно, так сказать, вышло из строя. Герой заклинает бытие, призывает небытие, которое через совесть или бессознательное взывает из глубин.

Совесть может трактоваться как «самое сильное чувство», или голос, но, так или иначе, она проходит по «ведомству» сердца — того органа, который отвечает за эмоции, печали, радости, что, как состояния подверженной непостоянству души, соответствуют стихии воды, субстанции сна, которая сама по себе есть способность оборачиваться, изменять форму, не меняясь при этом качественно, оставаясь собой). Таким образом, водная стихия, как утверждал древнегреческий шаман и натурфилософ Фалес, есть аркхэ, то есть первостихия. Во снах формы изменчивы и непостоянны: и то, что казалось одним, незаметно меняет форму и становится другим, и всё во снах ровно то, чем кажется, и в этом их странная прелесть. Бывают кармические сны, такие, которые спровоцированы различными жизненными обстоятельствами, но бывают сны, которые называют «вещими». Они предвещают что-то, что только случится в реальности (они пред-вещают о том, что случится, подсказывая при этом возможность повлиять на обстоятельства, изменить судьбу). Природа таких снов, как и чистой совести, сакральна, и проводить эксперименты с природой, — дело опасное. В психоаналитическом опыте сновидения (по содержательной их части) представляются как компенсация за напрасные ожидания и желания, которым не суждено было сбыться. Однако эта компенсаторная функция снов соответствует только так называемым «кармическим снам», не имея должного понятия о вещих, предсказательных снах, что представляют исключительный интерес. Природа снов — водная стихия, поэтому во снах часто бывает так, что одно — это сразу же и что-то совсем другое. Сны как бы постоянно ускользают от нас куда-то прочь. Бывает и так, что «Я» — это «не-Я», а «не-Я», другое, парадоксальным образом — «Я». Грани идентичности, как своей, так и чужой, во снах размываются водами мифа.

Известное высказывание Шекспира, которое мы читаем в пьесе «Буря», гласит:“We are such stuff as dreams are made on, and our little life is rounded with a sleep”(или, в переводе на русский, — «мы состоим из того же вещества, что и сны, и наша маленькая жизнь сном окружена»). Чего только не встречается во снах, в которых полёт фантазии не ограничивается ничем! И если во сне не все грани идентичности стираются, то многие всё же стираются, и всегда остаётся что-то из реальности, за что можно «зацепиться» и за что и цепляются — это наша живое «эго», позволить умереть которому, значит, понять, что мир снов есть мир между миром мёртвых и живых. Однако что нам даёт это понимание? Границы миров условны (они размываются водами мифа, или — временем сна). Итак, сны размывают грани миров, где встречаются с совестью, которая есть мечта, что — не просто слово, но слово такое, что служит спусковым крючком, при нажатии на который, происходит что-то, что заставляет вспомнить себя спящим (что даёт возможность восприятия образов из бессознательного). Но есть ли выход из лабиринта снов, или сама мысль о выходе есть лишь иллюзия? Каждый смертный, так или иначе, смотрится сквозь призму своих иллюзий. Быть может, выход лежит через совесть? П. Д. Успенский, ученик эзотерика и философа XX века Г. И. Гурджиева, утверждал, что «совесть — это способность чувствовать одновременно всё, что мы обычно чувствуем в разное время». Когда мы спим, находясь во сне, мы можем чувствовать и переживать нереальное как нечто реальное, а когда бодрствуем, наоборот, мы можем ощущать и переживать «реальное» как «нереальное». Таким образом сказывается совесть, что, возникая, привносит сумятицу, которой характеризуется амбивалентное или пограничное состояние сознания. Во время бодрствования удержанию подобных состояний, которые ещё можно назвать «призрачными», также способствует наша совесть, что есть призрачная химера. Как техника или искушённость, она подразумевает работу на контрастах, умение балансировать на грани одного и другого. Понятая, таким образом, как некоторое «одновременное чувствование» всего того, что обычно воспринимается как «абсурд» и «парадокс», совесть есть преступление против обыденности, и в этом её риск. Обыденность может отомстить, причём весьма подлым образом. За те праздники необычного и странного, что дарует совесть, приходится «расплачиваться» неизбежно. Но это стоит того, ведь на кону всегда что-то большее, а значит цель оправдывает средства. Как форма чувствования наоборот, совесть может быть бездной безумия, из которой трудно выйти и которую трудно принять. Опыт совести, извлекаемый из эксперимента, сам по себе есть опыт погружения в чистое безумие. Отсюда экзистенциальный выбор существовать или не существовать, быть или не быть, остаётся открытым, как и сама топика героического становления, или, собственно, героическая топика чистой совести. Эксперимент, который мы проводим наедине с собой, есть территория эксперимента, в котором размываются границы, в котором сама жизнь есть эксперимент в каком-то смысле, поскольку таит множество секретов. Само настоящее ускользает от поверхностного взгляда — от взгляда, что всегда со стороны, и оно, настоящее, может расцениваться как призрачное (при определённых условиях). С другой стороны, для внимательного взгляда призрачное может быть чем-то настоящим.

Воля к открытости способствует проявлению гения, демона, который, будучи единым с природой, как сказано, любит прятаться. Говоря о каком-то демоническом начале, мы имеем ввиду своевременность, которая, словно секретный механизм, ключ к которому в руках у совести, обращается словами оракула — «познай себя». Наша воля, как источник собственного мифа о себе в форме перевёрнутой «8», распускается из сна — наружу, производя на свет странное. Словно мистический цветок (символ двух ипостасей личности, которая желает познать себя через другого), она растворяет ложное своё «эго», запуская тем самым механизм обратимости, обратный процесс, благодаря которому система выдаёт неладное.

Художник, или — просто творческий человек, хотя бы один раз в жизни, оказывается перед тем выбором, который по отношению к совести имеет принципиальное значение, поскольку совесть отвечает за то, чем тот или иной человек, как личность, является и чем он не является (что тоже немаловажно). Оказавшись в ситуации выбора, актуализируется внимание голоса или чутья, что испытывает на подлинность всякого обратившегося. И поскольку не известен источник голоса (откуда приходит и куда уходит), он подвергается риску неизвестного, что достаточно нелепо и смешно, но и действительно опасно.

Совесть пребывает в заветной чистоте лишь тогда, когда свободна от воздействий извне, со стороны. Отравленная и оставленная, совесть обманчива. Она становится собственностью, отчуждается, в то время как чистая совесть свободна. Проблема ещё и в том, что «чистая совесть», как пресловутая высшая ценность, может быть утеряна. Однако то, что может быть утеряно, может быть и восстановлено. Так и совесть, — теряется тогда, когда пытается поймать «двух зайцев». Одновременность для того, кто призывает бытие подлинного к присутствию, требует уметь «держаться на плаву» в непростых, экстремальных ситуациях.

Известное выражение гласит: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Если философ, позволим осторожное сравнение, подобен охотнику, то фазан, в этом смысле, есть некая такая птица-совесть — фазан, о местонахождении которого мечтает знать каждый охотник. Эта птица становится идеей-фикс для того, кто играет в прятки — с миром и с собой. Словно мираж, что по мере приближения к нему, дрейфует и оказывается чем-то «не тем», чем кажется изначально, мы пытаемся постичь чистую совесть как природу, которая любит прятаться, то есть любит играть в прятки. Словно во сне мы можем, будучи навечно друг другу чужими, быть вместе. Но сон есть лишь временное состояние и всё может измениться, когда сон и явь будут одновременно. Эта игра в «одни ворота» вовсе не стоила бы свеч, если бы нечто, что представляется невозможным было бы на деле таковым, но известно, что ничего невозможного нет. Именно невозможность чего-либо побуждает по-настоящему желать что-то. В противном случае, дойдя до крайности, до точки предела, приходится отказаться от всякого желания и постичь холод бесстрастия. У всех есть своя персональная невозможность, но есть при этом и универсальная возможность, которая для всех едина и одна и перед которой, как говорится, все равны. Итак, желание (как желание иметь совесть) требует от нас героической самоотверженности, поскольку божественная природа не терпит нечистоты, кроме чистейшей грязи.

По закону Ньютона, каждое действие порождает равное противодействие. То есть в природе установлена гармония или баланс сил между светом и тьмой. Соблюдение баланса или меры — это закон, которому противостоит другой закон, в основе которого любовь к мудрости. Отсюда знакомый каждому порыв взлететь возникает как расплата или ответная реакция, и как нечистая совесть, она действует в режиме тотального сомнения — во всём, кроме существования себя самого как сомневающегося субъекта. Но если есть «обратный билет», значит есть и опыт, в основе которого дух или субъект, который, по причине хаоса времён, ещё просто не знает себя тем, чем он является. Ему предстоит вспомниться — вспомнить себя. Вины, или стыд, или страх, или другие негативные эмоции, в отличие от чистой совести, что окрыляет, не даёт оторваться от земли, оставляя за собой только право пригвоздить к земле страждущего. Земля — это в каком-то смысле и есть субстанция сна, от которой бегущий отталкивается, пытаясь всё время взлететь. Гусеница становится бабочкой, а ползущие времена сменяются временем полёта. На этом примере реализовывается принцип движения вверх, принцип solve — растворения. Страх, возникающий не на пустом месте, есть своего рода реакция на полёт. Но тем не менее, когда убегаешь прочь с волшебным цветком на руках, то не стоит оглядываться. Сон всегда обрывается пробуждением — в этом смысл. Страх провоцирует страждущего проснуться, приземлиться, почувствовав тяжесть этого мира. Если, по Декарту, мыслить и существовать — это одно и то же, то ловушка, жертвой которой ощущает себя тот, кто, будучи богом животным, и есть то, что представляет собой познание, и в этом смысле Бог был прав, в отличие от сатаны, имя которого выражается в работе всепоглощающего сомнения. Мыслить в этом смысле значит быть человеком.

Человеку свойственно ошибаться, или errare humanum est — гласит известное латинское выражение. Если следовать логике высказывания, получается, ошибка, или ошибочность, как свойство субъекта, присуща человеческому вообще. Отними у человека это, и он, по всей вероятности, перестанет быть, или перестанет быть человеком. Разве совершенный человек — это ещё человек? Или уже сверхчеловек? Ошибка возникает в сознании как таковая после раскаяния, то есть с признанием собственной вины (ошибка возникает как следствие «явки с повинной» в этом смысле). Известная народная мудрость гласит: не пойман — не вор. Великий грех чистой совести есть, собственно, раскаяние в злодеяниях, что требуется получить от нас вселенским прокурорам и следователям, что идут по следу нашему как следопыты (по этому так важно не оставлять следов). Если всё же допустить, вслед за этим утверждением, что быть человеком, значит непременно допускать ошибки — «грешить», то со всей закономерностью возникает вопрос: возможно ли, оставаясь в пределах человеческого, быть настолько безупречным, чтобы не совершать ошибки? (только представьте себе!). Ещё такой вопрос здесь возникает: где пролегает грань, за которой начинается нечеловеческое, да и есть ли эта грань в принципе? На этот вопрос, в общих чертах, и пытается дать ответ героическая топика чистой совести и, в частности, философская антропология. Некоторые полагают, что единство совести есть ни что иное, как призрачная химера, иллюзия, мираж. Так и есть, но именно она, как неосуществимая и причудливая идея «фикс», или мечта, даёт возможность выбора между, условно, «да» и «нет», которые мы делаем регулярно и на которые реакцией выступает наша совесть, если она не чиста. Таким образом, философ искушён в призрачном и в химеричном по роду своей любви. Он знает, что в самом этом мире укоренёна ошибка, что, как парадокс, не в состоянии постичь и разрешить человеческий разум, оставаясь при этом в собственных границах. Тем не менее, ошибка, как таковая, как нечто уникальное, как «да» и «нет» сразу, может быть использована в качестве техники освобождения «наоборот» — для прорыва за пределы земной стратосферы. Отсюда получается, что усердствование ошибающегося «во грехе», коим является автор данного текста и «наш герой» по совместительству, есть проявление свободной воли, или чистой совести, что имеет право ошибаться ровно столько раз, сколько она сможет себе позволить. Ошибка как усердствование во грехе, или во грезе, таким образом, может быть приравнена к пытке, или же попытке прорваться за земную стратосферу, что есть, с моей личной точки зрения, порыв героический.

Чистая совесть непосредственна, и в мире безумной посредственности, этой и той, другой, ставшей нормой, она воспринимается как ошибка. Мир, в котором царствует виноватое сознание, что, будучи раздвоенным, раскаивается в несовершенстве своём постоянно, подобен чистилищу, подобен промежуточному, пограничному, «межмирному», что выражается ещё непосредственно в танце, в песне, в смехе детей. Отсюда тезис «мир как междумирье» или «мир как межа» очень весок и высок в нашем чисто совестном контексте. Всякое несоответствие нормам и кодам номинальной культуры, в которой и обретается герой, воспринимается другими как не-должное, не существующее, не существенное в мире этом, где всё наоборот. Нечистая совесть чувствует себя виноватой, потому что она просто есть, и она прокладывает путь к фундаментальным неведомым основаниям самой себя, увлекая за собой субъект познания добра и зла. Таким образом, нечистая совесть являет уникальную возможность, постижение которой равносильно её исполнению. Наша «героическая топика» предлагает к ней прикоснуться.

Чистая совесть, словно чистое поле, беспредельна, где каждый свободен быть в соответствии со своей волей, или вовсе не быть, творить самостоятельно свою волю или этого не делать, а спокойно почивать на лаврах. Чистая совесть является по определению свободной, как и воля. Диалектический силлогизм чистой совести гласит: ты свободен делать то, что ты хочешь, или — правильно то, что тебе соответствует. Таков закон чистой совести. Таким образом, всегда есть что-то, определяющее или стремящееся определять героя, который начинает с того, что идёт против меры, желая самостоятельно устанавливать пределы. Определение, или формирование героя, помимо воли, есть насилие над ним, которое он не может терпеть по своей природе. В противном случае его может просто не быть, и ведь от этого никто не заскучает и ничего такого не произойдёт страшного. Полёт ведьм во сне, полёт на грани яви и сна, который он усвоил и который стал экзистенциальным опытом становящегося любовника, — нормальный,пусть он и естьполёт на грани безумия (его-то и совершает наш мечтатель-герой, бороздящий изменчивый океан бесконечности, которым может быть даже этот текст). Поскольку речь пойдёт об андрогинной сущности героя, то он, словно цветок из архетипического сна, или демон, творением которого себя ощущает, познаётся как приближение к себе посредством, что даёт знать о себе посредством чувства, а не ratio.

Отвечающая за динамку душевной и духовной жизни, совесть исключает всякий автоматизм (в мышлении, в словах, поступках), но, как было сказано, даёт возможность полёта, которая, впрочем, не даёт никаких гарантий. Но всё же разве это не радостная новость, такая возможность и такой полёт? Тень, или двойник есть искажение порядка вещей, с которым сталкивается наш герой. Проблема в том, что он сам по отношению к себе, воспринимается как двойник: он не знает и не желает знать что он есть, потому что это знание может быть использовано против него в суде. Действительно сложно не запутаться в себе в состоянии перманентного кризиса идентичности, через который необходимо пройти для того, чтобы заложить основание субъектности (если оная нуждается в основаниях). Свободный странник использует противоречия мира для того, чтобы выйти из себя — наружу, чтобы встретиться один на один с истиной, с глазу на глаз (и сказать ей «пару ласковых»). Кто доверился животному и божественному инстинкту совести, сумев его предварительно распознать, тот вопреки всем препонам (мораль, цирковые авторитеты, общественные организации), уже парит.

Внутренний голос, источником которого является гений, демон, любимая или нелюбая игрушка, в сущности есть настоящий голос, который мы не всегда распознаём сразу как свой (если вообще распознаём). Дело в том, что человек пребывает в крайне запутанном относительно собственных оснований положении, что можно назвать дикостью. Дикость — это не проблема, но результат следования известному правилу, что гласит «делай, что хочешь». Однако следует всё-таки отличать то, что на самом деле соответствует тебе, от того, что только притворяется, что соответствует (а на самом деле не соответствует). Это претворяющееся, как попытка вещей соответствовать себе или как имитация такой попытки, в конечном счёте всегда возникает как отражения в кривом зеркале этого мира, что пытается сбить с толку странника странного. Его человеческое «Я» есть то, что Г. Джемаль называл «точкой нетождества» и что не соответствует ничему из проявленного в конкретном (несоответствие даёт шанс не увязнуть в болоте жизни, не повиснуть наглухо в социальной петле). Соответствовать значит соответствовать несоответствию, что в свою очередь подразумевает освобождение разума от навязываемых не только извне, но и изнутри, моделей поведения (далеко не всё, что приходит изнутри, всегда только правильно и благостно). Чтобы обрести независимость (в теории и на практике), следует достичь несказанной простоты и непосредственности, свойственной, как уже и было сказано, чистой совести. Именно в этом направлении мы и работаем.

Стоит ли героически следовать наперекор всему, что кажется очевидным и называется «нормой», если борьбой со стереотипами выстлана дорога к мечте на метафизический край — на Север — туда, где приборы навигации традиционно врут, а реальность забывается в мечте, где погибает человек и рождается бог? Об «успехах» или «не успехах» продвижения в направлении «Север» сообщает всё время усиливающееся или, наоборот, ослабевающее чувство эйфории, сопровождающее героя более-менее постоянно. Чувство божественного говорит с каждым на его собственном, интуитивно понятном, языке. Благодаря этому руководящему чувству, что представляется очевидным, я понимаю собственное единство со всем в мире и в то же время свою обособленность от него. Этот парадокс и эта двоякость становится основой существования, мышления и т. д. Путь к цели подразумевает прохождение кругов Ада, кругообразное движение — по спирали вниз, к центру Земли: этот путь выстраивается сообразно логике спиралеобразных концентрических кругов. В центре круга наш путник, или герой, сталкивается с тем, что мы, вслед за Г. Джемалем, называем «Великим Существом», что имеет обыкновение принимать облик того, кто в него, словно в волшебное зеркальце, слишком-слишком смотрится (но оно принимает облик личности с изменённым на противоположный полом, поскольку оно очень чувствительно к природе половой). Природа «Существа», имя которому Легион, — не что иное, как проявление игры энергий в пустоте.

Если прислушиваемся к совести — она толкует всё о том же неизменно: следуй тому, что тебе по душе, по нраву, прислушивайся к себе. Зов совести в данном случае может трактоваться и как «зов великого существа». Человек, что не знает себя, может узнать себя посредством внимательности к окружающему — к тому, что внутри, не боясь при этом безумия, за которым неизменно стоит Премудрость-София (которую, однако, не всегда получается распознать). У неё много имён. О её приближении мы узнаём через ощущения и видения — через пограничное чувство совести — через пробуждением цветов и запахов. Усиливающаяся эйфория присутствия, что переживается как ощущение бодрствования, как некое транс-субъективное чувство, поджигает субстанцию жизни и сна, вследствие чего у субъекта возникает катастрофическое обоняние, которое иногда предстаёт как шестое, или — шестьсот шестьдесят шестое — чувство. Возгораясь внутри пламенем, что не обжигает, пограничное чувство свидетельствует об иллюзорности времени, реальность которого имеет свойства разжижаться и затвердевать — подобно глине, которой является «субстанция сна». Будучи производным от этой «субстанции», не до конца пробудившийся герой собственной персоной стремится раствориться в иллюзии: он купается в ней, утопает в ней, пробуждается в ней… Иллюзия, что, изменяясь, кажется бесконечной, как полёт в одиночестве, заканчивается приземлением на землю. Экзистенциальное пробуждение, о котором толкует герой и героиня сна, мы пытаемся идентифицировать, будучи уже кем-то другим. И так всегда. Во многом данный текст является описанием опыта такого (экзистенциального пробуждения).

Проблема идентификации имманентных ощущений, цветов и запахов, становится проблемой, когда мы пытаемся разгадать, что есть «мы», или, что есть самосознание, к примеру. Это проявление таинственных свойств матушки-природы, в отношениях с которой человек неоднозначен. Место, или же — не-место, время, илине-время, где мы как бы есть и где нас нет, напоминает о себе как героическая топика чистой совести. Она взывает к присутствию, напоминая о главном — о том, о чём мы забыли, но не совсем. Об этом вовсе не нужно кричать, но лучше говорить тихо или шёпотом. Пограничная зона, о которой речь, есть также состояние материи — с одной стороны, и состояние ума — с другой, что можно определить ещё словами «естественное» и «невымышленное». Борьба, которую герой ведёт с собой и с миром, предстаёт как призрачная мистерия в зеркальном коридоре, по которому предстоит пройти и, как в лабиринте иллюзий, не заблудиться герою. Проблема же есть, и она не только в том, что мы, как и он сам, себя не знаем, но в том, что мы и не желаем знать и даже вовсе забыли как это — желать и/или знать. Однако проблема может обернуться неожиданно преимуществом — свободой не знать себя. Отсюда философское существо наше, совесть, есть пограничное желание, что представляется и химерой, и фантазмом».

Следуя «приказу» пифии-прорицательницы стать тем, что ты есть, мы, то есть наш герой, неизбежно сталкиваемся с вопросом: а что значит быть собой или что значит быть кем-то другим? В этой связи, чтобы немного прояснить ситуацию, представляется уместными М. Хайдеггера из работы «Письмо о гуманизме», что мы и делаем. Хайдеггер сообщает: «Изречение Гераклита гласит: «Свой особенный нрав — это для каждого человека его даймон». Словом «этос» именуется открытая область, в которой обитает демон. Открытое пространство его местопребывания позволяет явиться тому, что касается человеческого существа и, захватывая его, пребывает в его близости. Местопребывание человека заключает в себе и хранит в себе явление того, чему человек принадлежит в своём существе. Это, по слову Гераклита, есть его «даймон», или «бог». Следовательно, даймон, как совестный феномен, обретается в открытой области, что подразумевает совершение поступков незаурядных, невынужденных, то есть — свободных ходов: только так явит нас нам. Отсюда — этос, как открытое пространство, является местом «встречи» с демоном, и, по-совместительству, топосом, или — открытым пространством, сама открытость которого позволяет почувствовать полноту бытия, а также его невозможную возможность. Даймон, как своего рода агент совести, есть посредник пограничного или межмирного пребывания. При этом «размытость» режима позволяет локализовать её как пятно междумирья, что не там, и не здесь, но — в точке пересечения времён: бывшего и не-бывшего.

Человек, существо противоречиво-неоднородное. Как неопределённость, незавершённость, он сам есть словно химера (памятен ответ Эдипа на загадку, которую загадал ему Сфинкс). Сокровеннейший «топос» представляет собой фундаментальный концентрический круг, девятый круг ада (его центр — Ось мира, а обод — колесо, круг, что есть универсальный символ года, судьбы, времени, вечности). Сокровенное наше «Я» совпадет с Великим Существом, что, в зависимости от того, кто смотрится в его волшебное зеркальце (облик может быть искажён, а может быть и приукрашен), меняет обличье. Его «зеркальце» вносит сумятицу в простоту вещей, только мутит чистую воду. Отсюда — то, что мы называем открытым пространством (которому принадлежит человек), представляет собой процесс — со-вещание, что, впрочем, может выражаться и, например, как песня. В сущности совесть есть песня, которая, если попробуем прислушаться, звучит внутри. В процессе со-вещания усваивается нечто, что, по мере своего усвоения, освобождает нас от какой бы то ни было целесообразности (целесообразность заменяется спонтанностью). Без свободы никто не может быть (хотя бы в минимальных дозах она должна присутствовать). Поэтому наиболее аутентичная философия, то есть наиболее философия по форме — со-вещание, диалог. Родоначальником этой формы, этого жанра, справедливо считается Сократ. Сегодня, спустя столетия-века, Сократ, живущий на страницах диалогов Платона, всё так же выступает совестью для многих, кто желает приобщиться к «царице наук». Идеи живы и они выступают проводниками в мир, по отношению к которому действительность — театр теней, что — не просто метафора.

Так называемые «топосы» представляются концентрическими кругами размышлений с радиусами опорных точек, в качестве которых в свою очередь выступают образы, мечты, грёзы, грехи, как ориентиры героического. Совесть отвечает за формирование ориентиров, образов, мыслей, идей, ролей. Оттеняемые сугубо внешним миром «этосы» и «топосы» присутствия являются «зазорами» между мирами — временами, которые, по мере своего обнаружения и выявления, актуализируют переживание тех, кто отважился мыслить их и, тем самым, существовать (слово отважился хочется повторить, что мы и сделаем: отважился).