Per inania regna

Тенью совещающегося предстаёт совесть, что связывает совещающегося — с так называемым миром теней. Совесть предстаёт как возможность изменить судьбу, что есть, быть может, самая причудливая и капризная субстанция. Тень — это метафора бессознательной «тёмной» стороны личности, что, как обособленная сторона, возникает в результате высвобождения энергий бессознательного.

И чем большей независимостью обладает тень, тем более зависим становится так называемый «оригинал», которым мнит себя «эго». Но, надо сказать, независимость не абсолютна — она может быть больше или меньше, потому что человек много от чего зависит в принципе. Так или иначе, независимость представляется проблематичной, поскольку ставит под вопрос «объективную реальность». Есть здесь прямая зависимость: чем более реальна тень, тем более призрачным становится существование человека в реальности (и, разумеется, наоборот). Нет разумного объяснения тому каким образом тень, или «двойник», являясь «плодом» воображения, иллюзией или галлюцинацией, может быть автономной и независимой от своего «хозяина».

Положение вещей, что открывается сознанию в состоянии полураспада, не нуждается в каких-бы то ни было обоснованиях, да и зачем они ему? Тень — это метафора распадающегося мира, утрачивающего связи; тень есть метафора мира, утрачивающего чувство реальности. Тень в мире теней — копия в мире копий, что свидетельствует о том, что «оригинал» существует где-то по ту сторону, куда предлагается проследовать вопрошающему о природе вещей метафизику. Есть только один способ проверить — отправиться туда. При внимательном и совестном отношении к природе (не только к земной материи), тень, на что указывал К. Г. Юнг, может по отношению к сознательной личности обретать черты относительной автономии. Автономия призрачна, что указывает, что наша повседневная реальность, которую мы считаем незыблемой, не то или совсем не то, чем она кажется. Иллюзорная автономия тени, в лице той или иной иллюзии, которая возникает из личного бессознательного, бросает вызов сознательной личности, то есть собственному «источнику», «оригиналу», который нередко становится жертвой опытов с тенью. Первоначала метафизики преисполнены власти (речь не только и не столько о политической власти, сколько о власти как о силе — той, что, согласно трактовке Парацельса, от света природы). По мере приближения к самовластию, к собственной автономии, привычная картина мира даёт трещину, что вселяет ужас в приближающегося к самому себе, к богу или демону, в котором, как во сне или в полураспаде, созидается сам индивид или неделимый атом. Распад единства мира, война с собой, и, как следствие, автонономизация тени — условие высвобождения демонической энергии, скрытой в личности, которая, чтобы раскрыться в мире, должна как-то преодолеть демоническую двойственность, которая питается энергией распада. Контроль над энергией бессознательного, когда требуется приложить максимум усилий для того, чтобы не сгинуть в болоте жизни, представляется задачей совести номер один, что требует полной самоотдачи от совещающегося. Независимость тени — это иллюзия, об этом следует помнить тому, кто затеял побег из царства теней. Действительными, оказывающими влияние на механизмы реальности, являются такие ходы, которые я называю невынужденными, свободными, что не спровоцированы обстоятельствами (следствиями, которые не равны причинам, их вызвавшими) и не спровоцированы необходимостью. Однако поступок, который мнит себя свободным, может трактоваться и как необходимость. Року или фатуму противостоит живость, творческая сила. Пепельно-серый — это цвет проклятого империума, «царства теней». Попытка локализовать «царство» ещё будет предпринята. Итак, что же представляет собой моя тень — обособившаяся и освободившаяся от своего «хозяина» сущность? Она выступает проводником в inania regna, в царство, противоположное тому, что называется Царством Небесным. Платой за вход в мир теней может быть потеря рассудка, что предохраняет от безумия, которым, выходя за свои пределы, оборачивается разум. Это помрачение тоже временное. В изменяющейся и галлюцинирующей реальности встречаются причудливые силуэты и образы, которые тот, кто попадает туда, всегда узнает как свои, поскольку они спроецированы сном его разума, то есть рассудка (и сладким сном). Опасность того, что сознательная личность становится заложником альтер-эго, другого Я, создаёт условия героического становления: условия в риске. Так или иначе, но взаимодействие с Тенью, как формой генерализованного другого-Я, сказывается на состоянии «кредитора» — того, кто ставит опыты над собой. Эти опыты предполагают риск, и — немалый. На каком-то этапе пути человеку становится сложно и вместе с тем принципиально важно понять живёт ли он своей жизнью или она взята взаймы, как и многое другое в этой жизни — как и сама жизнь. Всё в этом смысле «взятое взаймы», как и вынужденные ходы в игре с самим собой, — не действительно. Нежелание превращаться в чью-то копию, что проявляется у «статиста», когда улыбается удача, есть как бы желание наоборот, желание потустороннего-иного, что и воспринимается как настоящее. Оно находит выражение в том, чтобы прожить жизнь, оставаясь не запятнанным жизнью. Что философ-метафизик находит там, по ту сторону глобального театра, в котором мы, смотрящие спектакль, являемся до смешного и его же актёрами? Бесконечную радость? Что находит он там, по ту сторону, где зазеркалье? Обращаясь по ту сторону, синхронизируясь с волей к свободе от навязываемых серой реальностью форм, что оказывает разрушительное воздействие на сформированную личность, герой распадается (словно Шалтай-Болтай, который свалился во сне и которого, как мы помним, вся королевская конница и вся королевская рать не может никак собрать), обращается в пыль, чтобы, словно Феникс, восстать из пепла опять.

Из-за метафизической интоксикации, которой подвергается желающий совести философ, происходит обособление тени, что есть искажённое подобие его самого. Ужасаясь, распавшаяся личность желает стать цельной опять, и это желание есть желание совести, которая в этом смысле и отвечает за цельность. И, как уже было замечено, смысл распада в том, чтобы то, что распалось, отпало от Бога, было воссоздано (идея смысла как повтора). Смысл распада и посещения царства теней состоит в том, чтобы вернуться, а не только бесконечно возвращаться… Распад и воссоздание себя подобно мистическому очищению огнём, затрагивает основы единой и загадочной субстанции, которую Шекспир, а точнее персонаж пьесы «Буря» волшебник Просперо, называл «субстанцией сна». Тень, сопровождающая героя в мир теней, есть то, что ему в конечном итоге придётся оставить, когда он решится выйти из проклятого царства. Таким образом, герой — чудак, который, как ему кажется, принимает вызов Создателя, что, как писал об этом Н. А. Бердяев, призывает человека, обращаясь к нему через совесть, к со-участию в творчестве жизни. Человек, соревнующийся с Богом, отделяется от Создателя и по мере своего отдаления от Бога, он приходит к мысли, что он сам бог и создатель, и это гордое чувство венчает подвиг нечистой совести.

Философия, как любовь («филия» в составе слова «философия» это — не страстная, а дружественная форма любви) к мудрости, есть совестное занятие, что сконцентрировано на себе и которому предшествует желание, что можно интерпретировать как «желание-иметь-совесть» (по выражению М. Хайдеггера в переводе В. В. Бибихина). Занятие философией запускает процесс со-вещания, цель которого нахождение баланса. Таким образом любовь к мудрости актуализирует совесть, приводя скрытые бытийные механизмы в движение. Поскольку, как выражался Парацельс, есть два вида мудрости в этом мире, то, можно сказать, есть и два вида совести в этом мире, что называются чистой и нечистой совестью соответственно. Два вида совести — две ключевые формы сознания, в котором пребывает со-вещающийся, как фигура или как персонаж романа с собственной персоной. Одна форма однообразна, другая разнообразна. Два вида совести — одна совесть (что от Духа Святого) и другая — от света природы, которая свойственна вечному проклятию, согласно Парацельсу, или, напротив, благодати. Первая едина, другая, что подлежит дроблению, не едина, но самая тайна в том, что обе составляют тайну трёх, тайну диалектического единства человека и мира, человека и Бога. С одной стороны, совесть — небесная субстанция, с другой — субстанция земная. Познание двойственности находится в основе мышления и языка. Более того — двойственность (бинарность) определяет мышление, так и язык. Совесть, указывая на демоническую природу (про которую известно то, что она любит прятаться), познается как познающее себя начало, находящееся в процессе собственного становления, а потому не знающее себя в полной мере. Что есть это начало на данном этапе своего становления? Это начало есть мера, гармония или баланс между множеством мер и начал.

Несмотря на то, что, как утверждается, чистая совесть есть удел одиночек (тех, кто, проявив безумие, решил идти против материального мира), «чистая совесть» не свойственна роду человеческому. Греза или мечта, что побуждает героя быть тем, что он есть, способна разжечь огонь в сердцах людей. Это мечта — о преображении жизни, о мировой революции, новой религии, которая бы освободила народ от того, чем он является. В качестве героя выступает фигура Ф. Ницше («Ницше как архетип»), что был очень своевременный мыслитель, поскольку смотрел вглубь своего времени, знал его душу, то есть его прошлое, будущее и настоящее. Однако у героя нет такой задачи повторять чей-то путь — его задача состоит в том, чтобы обрести уникальный способ быть. Уникальность, понятая как аутентичность, верность, прямота, честность освобождается от навязанных стереотипов мышления, от навязываемого образа мыслей. Нечистая совесть — другая сторона совести, что, как божественная Премудрость, София, бывает двух родов и выражается как мужской и женский род. Эти два рода обусловлены взаимно и они не мыслятся и, следовательно, не существуют отдельно по отношению к чистой (андрогинной) совести. Вопрос совести не сводится к вопросу о половой принадлежности, хотя и имеет к нему отношение. Впрочем, разбираясь в видах и родах совести, легко заблудиться, приняв с лёгкостью одно за другое, и среди заблудившихся в кромешном аду совести имён канувших героев и вовсе не героев не счесть. Если первая совесть (чистая совесть) соответствует благости, или радости, то вторая совесть, в меру своей богооставленности и неосознанности, соответствует проклятию. Так называемая «вторая совесть», что исходит от «света земного», или от света природы, уходит в неизвестность но при этом не в никуда. Первая совесть также обращается к неизвестности, но пути у первой и второй при этом разные. Первая используется во благо на, как правило, добровольных началах, а вторая использует вседозволенность ради корыстных целей. И тем не менее пути их в пустоте расходятся не до бесконечности и однажды сойдутся наяву как во сне. Хаос, как вседозволенность, есть «ан-архэ», есть отрицание начал, что постулируется как естественное состояние материи — земли, глины, которая, как сама тьма, была до начала, до слова. Как говорится в первой главе книги Бытия — земля была «безвидна и пуста», и в аду, где, концентрируясь друг в друге, сгущаются тени, слово «совесть» служит спутником и путеводителем для героя.

Согласно внутренней динамике, один вид совести переходит в другой, что даёт возможность почувствовать невозможное как возможное и — наоборот. Из-за воспринимаемой как помеха двойной непроницаемости, которую раскрывает известный русский философ В. С. Соловьёв в книге «Смысл любви», в одной точке пространства не может быть одновременно разное время суток, например (не может быть в одно и то же время и в одном и том же месте вечер и утро, лето и зима). Но пространство и время есть лишь априорные формы восприятия действительности, за которой шевелится живой хаос безвластия и безначалия, что, можно полагать, не чужд одновременности. Однако вопрос в том, насколько за пределами сознания что-либо имеет значение? В запредельной действительности безусловные естественные категории человеческого бытия, как, например, день и ночь, теряют привычный смысл: смысл может теряться, поскольку изначально он обусловлен априорными формами, которые выражаются в языке и в мышлении. В обыденной действительности утро и вечер, день и ночь могут быть одновременно, но в разных частях света, либо, наоборот, в одном месте, но — в разное время или в разные времена. Вместе с тем все противоположности мира, обусловленные сознанием как состоянием чего-то иного, от которого мир едва ли отделим, с точки зрения чистого разума, божественного сознания, являются этапами, формами становления того, что является наяву и во сне (чистый разум — исток обыденного сознания, как и чистая совесть — исток нечистой). Отсюда утопия — это сказочное место, которого нет на физической карте мира. Речь о несколько изменённой, не обыденной, героической, форме реальности. Можно сказать, что чудеса и катастрофы тоже являются праздничными состояниями, о которых запрашивает чистая совесть героя. Из-за этого возникает страх как защитная реакция, сдерживающая и предохраняющая от безумия и схождения с ума сила, что неудивительно, поскольку такое «сильное чувство» как некоторое такое влечение к власти над временем, к одновременности, что даже как чистая спекулятивная идея, способно лишить рассудка. Но при этом сложно не любить и не ужасаться тогда, когда что-то подобное, а точнее бесподобное, случается с тобой, мой друг. Метафизика, взыскивая ответы на вопросы, которые ставит Разум, порождая из собственного сна на свет божий монстров, всегда апеллирует к Разуму, к самому себе, к высшему Единству. Торжество Разума, таким образом, есть и триумф метафизики. Безумие же, как форма разума, для того, кто, собравшись с духом, решился выйти на свет, где притворство и лицедейство, является испытанием для разума, который следует внутреннему голосу и самому сильному чувству, поскольку знает, что самое главное в жизни — это то, что имеет отношение к нему и только к нему. И он твёрдо знает: голос, что ведёт его, не врёт.

В романтическом направлении большое символическое значение имеет цветок (например, «голубой цветок», что встречаем в книге Новалиса «Генрих фон Офтердинген», даётся как идеал любви; цветок папоротника, что, согласно славянским поверьям, цветёт один раз в году — в ночь накануне Ивана Купалы, есть символ исполнения желания; символ страсти и обмана — цветок дурмана — datura; символ чистоты — лотос, распускающийся на болоте, и т. д.). Таким образом, цветок — весьма распространённый символ, ключ к постижению тайн внутренней природы. Поэтому стоит обращать внимание к цветку, которые, в стране Зазеркалья, например, могли разговаривать (и делают это прямо сейчас). Среди цветков и прочих растений дурман известен своими «зловещими» свойствами. Дурман, в частности, есть символ безумного влечения, или страсти, символ опьянения чувством. Легендарный Дон Хуан в работах К. Кастанеды сравнивал цветок дурмана с обольстительной женщиной. В народной культуре про него известно в частности то, что ему свойственно вводить в заблуждение, обманывать. Поэтому дурман используется как магический цветок для ворожбы. Он действует через сновидения, воздействуя на сознание как снотворное и галлюциноген. Константин Бальмонт в стихотворении «Огонь приходит с высоты» следующим образом характеризовал это любопытное растение: «дурман вонючий, мертвенный морозник. Цветы отравы, хищности и тьмы». Разумеется, знакомство с цветком чревато различными последствиями для человека (но то, чего следует избегать человеку, то может быть в самую пору для героя, поскольку герой — это фигура риска, идущая наперекор всему. В чём состоит мотивация героя? Чтобы понять, что значит быть героем, следует попробовать встать на его место, ну или хотя бы рядом с ним). Французская писательница XIX века Жорж Санд давала следующее описание растений дурмана: «глубокие опаловые чашечки, наполненные амброзией богов». Выражение «амброзия богов» представляется примечательным. Что это, эликсир бессмертия, или яд? Дурман губителен для людей, но богам он даёт собственно то, что называется божественность. Известное латинское выражение Quod licet Iovi, non licet bovi («Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку») проливает свет на природу того, почему в одних случаях дурман — это яд и «мертвенный морозник», а в других — «амброзия богов»: люди не равны богам. Между богами и людьми пролегает пропасть, которую мы понимаем как пространство героического становления. В плане героического становления нет гарантий, что тот, кто возомнил решил, что ему дозволено «божественное», не обманывается на этот счёт: герой или дурак, он вкушает сей «напиток» исключительно на свой страх и риск. Отсюда каждый, кто отважился шагнуть за порог рассудка, определяется самостоятельно — как своя мера. Поэтому каждый шаг на этом пути может стать последним, или первым (ведь случайность может послужить возникновению вереницы причинно-следственных связей, когда вечность — ребёнок на троне, кидающий кости, кидающий свой жребий). Через безумие (когда «реальность уходит из под ног») снимаются противоречия мира.

Распад пространство-временных связей, которые обуславливают собой человека, способствует снятию освобождению от условного этого мира. Инициатическое путешествия героя включает посещение центра земли, а также рая и ада. Это кругосветное путешествие подобно Мировому древу (корнями уходящему под землю, а верхушками задевающему небеса); это путешествие-инициация, что ещё предполагает обращение к образу Древа жизни, произрастающему в центре рая, и к Древу познания добра и зла, произрастающему не периферии. Человек, таким образом, есть достаточно странное существо, что соединяет в себе и рай, и ад, попеременно сменяющие друг друга как состояния его мятущейся души, блуждающей совести, как возможности веры, надежды, любви… Наиболее соответствует описанию этому миру не Ад и не Рай, но пространство теней, Чистилище.

На изображениях алхимических гравюр можно встретить аббревиатуру V.I.T.R.I.O.L, что, по одной из наиболее распространённых трактовок означает Visita Interiora Terrae Rectificando Invenies Occultum: «Посети недра земли и очищением обретешь сокрытый камень». Отсюда Инферно для желающих совершить путешествие по мирам и познать иерархию миров, является строго обязательным опытом. Опыт нечистой совести есть инферно. Путешествие, которое совершает душа, желающая познаться, то есть познать то как она устроена, предполагает посещение Ада, Чистилища и, в конце концов, конечно же, Рая — как своей небесной родины.

Как состояние сознания, Ад символизирует выворачивание наизнанку вещей, а также извращение, нечестивость. Подразумевается, что есть вход в ад и из него есть выход, что с другой стороны от входа. В чистилище, что само собой разумеется из родного языка, совесть как бы очищается. Кто желает узнать что есть совесть, следует оставить надежды, как гласит надпись на воротах входа в ад, что делает возможным опыт, который мы, ничтоже сумняшеся, постигаем как опыт совести. Опыт этот достигается методом проб и ошибок медленно, но верно. Но если совесть не заявляет о себе через страдания, проявляется как радость жизни, что постигается на уровне чувств по умолчанию, сообщая о себе через усиление эйфории, которая никак не связана с грубыми инъекциями веществ типа алкоголя или наркотиков. Обретение чистой совести или неба, достигается путём solve, то есть через растворение, и подразумевает выход из зеркальной пустоты, в которой, как в платоновской пещере, или как в мире, который ошибочно представляется хорошо известным, человек имеет дело с тенями и монстрами, порожденными сном его бедного разума. В инициатическом путешествии, что предпринимает по своей собственной воле герой чистой совести, совести отводится не последняя роль — она возникает и заявляет о себе как чистота в отсутствии чистоты, даже как отсутствие отсутствия. Механизм очистки совести предполагает в строго-обязательном порядке посещение Ада и обозрение его кромешных просторов.

Итак, чистилище, где происходит, можно догадываться, очистка совести, есть такое место, где бесконечное повторение одного и того же, есть просто состояние сознания, принимающее различные, подчас ужасные, формы. Когда режим ада включен, кажется — хорошо там, где нас нет. И пусть ад — не место, он может быть локализован на карте, хотя бы приблизительно. Это может быть замечательный город Петербург, или «точка на карте», согласно высказыванию героя романа Андрея Белого «Петербург». В этом замечательном романе главный герой, увлекающийся философией И. Канта, сын чиновника, Николай Аполлонович Аблеухов, в самом начале каким-то образом порождает из себя, из своих противоречий, словно некий бог, целый мир, который далёк от рая… В этом странном качестве перед читателем романа Белого предстает город Петербург, столица Российской империи. События, которые происходят в романе, относятся к периоду первой русской революции 1905-1907 годов. Роман Белого пропитан эстетикой декаданса (что передаёт атмосферу того тревожного времени). Главный персонаж в романе Андрея Белого — Н. А. Аблеухов, сын государственного чиновника, ища выход скрытой психопатии, примеряет маску «красного шута», которая является выражением его альтер-эго. При помощи этой маски он выражает то, что не может выразит будучи собой в полной мере. Скрытой личности, выражением которой является тень, границы не определены и расплывчаты, ведь её граница — это её желания, мысли, мечты и грёзы, материализующиеся волшебным образом на материальном плане. В романе Белого Петербург, как фантасмагорический город-остров, город-призрак, изображается штрихами, возможностями, тенями и — галлюцинациями.

Маска, с одной стороны, призвана скрыть лицо героя, но также и сделать лицо, которое он по ходу повествования заимствует у «дальнего предка». Маска красного шута в романе Белого — это карнавальная маска, что является пародией на парадную жизнь Петербурга и на историческое предназначение города, которое, впрочем, не столь очевидно и странно, скорее непонятно вообще. Шут — это клоун, лицедей, притворщик, но за маской его скрыта тайна человеческой личности. Тайна содержит в себе что-то. А что — загадка, которую не разгадать. В каком-то смысле, как говорится в пьесе Шекспира «Как вам это понравится», «весь мир — театр», а значит маска шута — это маска масок, за которой по-сути ничего нет, нет лица, поскольку не изображает она ничего, кроме себя, кроме собственной природы, которая, как известно, любит прятаться, что и делает прямо здесь и сейчас (что бы вы ни думали на этот счёт). Но, ещё раз, если «весь мир театр и люди в нём актёры», то встаёт закономерно вопрос о свободе воле, детерминированной возможностями иного порядка, хаоса, или самой фортуны, что, несмотря на средневековых вагантов, бывает благосклонна. Судьба, таким образом, как основная и наиболее загадочная субстанция бытия, отвечает за зрелищность и общее разнообразие событий, или, иными словами, за веселье. Философ (которому, кстати, маска шута к лицу) находится в постоянном стремлении оказаться там, по ту сторону игры, по ту сторону тотальной симуляции и глобального театра. Философ в этой пьесе, стремящийся учреждать своё настоящее, и есть настоящий шут.

Находящееся в процессе становления «Я» совмещает роли воина, шута, жреца. Красный цвет, в который окрашена маска шута в романе А. Белого, в традиционной индийской системе кастовых сословий, в системе «варн», соответствует воинской касте кшатриев (когда касте жрецов соответствует белый). Ещё красный — это цвет крови, революции, цвет страсти. Солдат (то есть буквально — тот, кто получает плату, или наёмник) — не воин в том смысле, в котором воин — Иисус Христос, что принёс миру меч, разделивший мир надвое. Христианский воин ведёт войну с миром его же методом — через разделение — через символическое рассечение мечом одного на два (то, что было Одним, становится Двумя). Эти мрачные тени, двойники, допельгангеры — они, будучи пустыми оболочками, стремятся подавлять сознание личности, что борется с миром двойственности. Нередко борьба изображается символически как борьба Света и Тени. При этом ещё «борьба» является условием гармонии мира и баланса сил, благодаря которому сохраняется равновесие, конституирующее само-состояние героя. В случае победы или поражения той или иной стороны, происходит «хаотизация» сил и дисбаланс. Искусство воина — это искусство выстраивать баланс на основе противоборствующих сил — как снаружи, так и внутри. Основой этого противостояния является моя героичкая топика чистой совести (в романе Андрея Белого «точкой» противостояния является Петербург, город химерический и гениальный, как место пересечения и слияния внешнего и внутреннего).

В алхимии красный символизирует заключительный этап Великого делания, смысл которого заключается в преобразовании души и соответственно добычи философского камня, что есть субстанция мыслящая. Из-за распада личности выделяющаяся тень символизирует собой первый этап, что в алхимической терминологии называется работой в чёрном. Тень обретает как бы призрачную независимость от своего «породителя»: человеческое в человеке должно умереть для того, чтобы родился бог. Герой не желает платить эту цену и он кидает вызов правилам и условностям бытия — бросает вызов всему. Герой идёт вперёд, не боясь угодить в капкан: он следует девизу анархистов «свобода или смерть!». Герой, будучи мишенью мира, в чём и есть суть героического, должен располагать решимостью, ведь движение это в конце концов осуществляется вопреки даже здравому смыслу. Отсюда — отколовшаяся самость, что выступает как тень или двойник, принимает разные формы, что свидетельствует о желаниях и страхах раздвоенного «я» героя романа с собственной персоной. Всё же в столкновении и противостоянии есть какая-то гармония, прописанная в кодах культуры: Геракл, побеждающий Гидру, Георгий, убивающий Змея (Дракона), Орёл и Змея, находящиеся в бесконечной схватке. Жизнь героя связана борьбой. Победа над монстром, порожденным сном разума, знаменует познание, что трактуется как сила. В противном случае герой становится жертвой своей нечистой совести, прозябая в неопределённости. Победа в противостоянии с миром и с самим собой, с «химерами совести», с порождениями сна разума, вовсе не гарантирована, но представляется как вызов, потрясающая возможность, осмыслением которой занимается философ, исполнением — герой (фигуры не тождественные, но пересекающиеся в точке взаимного «снятия»).

Поскольку желание предшествует совести, оно в этом смысле предстоит ей. Отсюда совесть может быть разрушительной для личности человека, когда не удаётся совладать со стихиями души. Чистая совесть символизирует совершенное желание, бесстрастие, когда нечего желать просто потому, что всё для счастья есть. Таким образом, наша совесть говорит о счастье и о радости. Согласно Гурджиеву-Успенскому, совесть — это чувство (но не одно из чувств, а самое сильное, которое, поскольку вбирает в себя множество всего, есть одновременное чувствование всего). Отсюда чувствование одновременного всего в обыденном состоянии сознания блокирует то, что в опыте безумия, коим совесть и является, раскрывается. Внутренний свет, или сияние, есть исток, к которому обращает нас, или, собственно, меня, мой голос, зовущий на свет. Само это продвижение в направлении solve обусловлено изменениями и искажениями реальности, что возникает как реакция на слова, которые неизбежно не соответствуют чувствам в полной мере. В школе не научат, но возможность услышать себя в этом смысле, выше ограничений, связанных со временем и его атрибутами. Поэтому обратимся к Разуму и, как подобает героям, — сойдём с ума. Ещё и ещё!..

Создатель концепции «мистического анархизма», известный деятель эпохи Серебряного века Г. И. Чулков утверждал, что «наша жизнь проходит в непрестанном касании к власти, источник которой лежит в изначальном отпадении этого множественного мира от вечной любви и свободы. Не во имя нравственного долга, начала, которое вне нас, а во имя нашей личности, стремящейся найти полноту своего «я» в союзе с любовью и свободой, мы должны превратить нашу жизнь в неустанную борьбу с властью. Наша непримиримость обусловлена сознанием нашего единства с Премудростью: всякое механическое начало в истории и в космосе нам равно ненавистно, будет ли оно проявляться как «государство», или, как «социальный порядок» или, как «законы природы!». Таким образом именно против вселенной как «механического начала», выступает, заручившись любовью к Премудрости, герой-философ, которым я себя не считаю, который чувствует себя мистическим анархистом. Верификатором сего смешного бунта выступает вечный внутренний свидетель — совесть, которая производна от Премудрости, то есть от Софии (это ещё требуется доказать, но на интуитивном уровне представляется уже понятным).

Человек неоднороден и он познает себя сквозь призму двойственности мира. Если в каждом скрыт Бог, как его найти, оставаясь при этом живым? Как проснуться от сна, но не оказаться по ту сторону — на обочине жизни? Существует множество способов, но ни один не является исчерпывающим и не даёт гарантий.

В числовой аналогии числом человека является число «6», что делится — как на чётное «два», так и на нечётное «три». Шестёрка в этом смысле есть символ примиряющий противоположности полов: женского (два) и мужского (один). Шесть — это символ союза полов, поскольку человек в отличие, скажем, от ангелов, есть существо половое, то есть разделённое, чем и обусловлено, согласно мифу об Андрогине, его несовершенство. Мистическое число «шесть» выражает идею андрогина — соединения мужского и женского в одном едином бесконечном потоке любви, что выражается и как бытие к смерти. Согласно учению пифагорейцев, шесть — это совершеннейшее число, а гексада (шестиконечная звезда) — основа мироздания. Число «шесть» — число диалектического единства, поскольку «двойка» и «тройка», словно право и лево, или верх и низ, или или-или, соединяются в совершенстве шестёрки. Отсюда шесть мыслится как число красоты, которой в пифагорействе присуща симметричность. Более того — в учении пифагорейцев сама идея мыслилась как число, а число как идея, то есть число, само по себе, мыслилось не просто как мера чего-либо, но как отдельная реальность. Число, как идея, находит выражение, прежде всего, в единице, что не просто измеритель количества, не просто мера, но — некая монада, властное начало, первопричина, что находится у истоков бытия (при том, что число ноль древние греки, как сообщается многими исследователями, не рассматривали как число). Число два представляет в этом отношении дублирование первичного принципа (дублирование и отрицание). Двойственность одного — это не-двойственность другого.

В самой идее числа, в идее двойственности («власть множественности») находит выражение «психофизиологическая проблема», известная также как mind-body problem. Если один — символ мужского аспекта, то два — символ женского. Двойка, что, с одной стороны, есть простое усложнение единицы, а с другой — снятие тотальности одного, представляется универсальным числом или принципом. Число три выступает принципом снятия противоречий (три, шесть, снимает противоречия, которые есть между двумя и одним).

Фундаментальная идея конца истории, свершения времён, представленная в библейском Откровении, по своему пафосу является революционной. Её потенциал и по сей день не исчерпан. Ввиду поступательных изменений в сущем, на которые не может не реагировать совесть, конец времён, который никогда не наступит, становится важным ориентиром. Совесть даёт почувствовать ощущение конца, даёт почувствовать не царство теней, но царство пробуждения — Апокалипсис. Апокалиптическая совесть, как, опять-таки, очень «сильное чувство», даёт знать о свершении времён. Она, знаменуемая в христианском срезе как переживание вечности во времени, раскрывает панораму апокалиптических видений (на границе между снами и явью). Время, непостоянство, что ликвидно и подвижно в себе, смыкаясь с вечностью, которая тверда и неизменна, является испытанием для души, которая должна найтись и осознаться, заключив со-юз с Духом. На уровне стихий этот союз может быть обозначен как союз воды, как стихии души, и воздуха, как стихии духа. В этом отношении тройка, или триада, является символом единства метафизических констант. Отсюда число «шесть», как удвоенная трояка, символизирует как бы двух богов, и, что самое главное, человека.