Глава 2. Непрошеная ноша

Лучи солнца еще не коснулись нависших над горными хребтами облаков, но Фридерик уже проснулся. Под утро стало зябко даже под теплым лёжником. Впрочем, спал он отменно, хоть и привиделся ему странный сон.

…Приснилось ему, что парит он над заснеженными вершинами гор. Ярко светит невидимое солнце, вековечные хребты простираются во все стороны и не видно им конца. Теряясь в легком тумане, вырастают из морозного воздуха могучие скалы, глубокими тенями прорезают гранитную твердь бездонные ущелья. Ни единой живой души не видно в округе… Лишь сияющие под лучами солнца снега, серые утесы, синее небо и одинокая башня на самом краю зияющей бездны… Медленно, очень медленно загадочное сооружение, созданное нечеловеческими руками, само приближается к нему. И вот уже в застывшем воздухе проступают пустые глазницы бойниц, грубая, растрескавшаяся кладка стен, черный провал вместо ворот и остатки легкого, ажурного моста, что некогда был переброшен через бездонную пропасть… Почему-то эта дивная картина страшит его, наполняя душу странными предчувствиями. Кажется, что он уже здесь бывал. И очень недавно…

Проснувшись, Фридерик еще какое-то время лежал, пытаясь запомнить дивный сон — ничего подобного ему раньше не снилось. «Вот как будет здорово рассказать про это ночное видение друзьям при встрече!»

Впрочем, хоббит быстро вернулся к реальной жизни. Как известно, солнце недолго гостит в весеннем небе — деньки, по-прежнему, коротки, а следовательно, нелишне бы поторопиться. Потому, в припрыжку спустившись по крутому склону к Игристой, он немного поплескался в чистой, горной воде, хоть холод и пробирал до костей. Пробежался до ночной стоянки, разогревая ноги и руки, наспех позавтракал, не разводя костра, собрал свою котомку и, забросив ее за плечи, тронулся в путь. Путь же предстоял неблизкий. Если повезет, лишь поздней ночью доберется он до своего дома…

Вначале Фридерик двигался по тропе достаточно быстро — подгонял еще и холодный утренний ветерок. Вскоре Заячьи овраги остались позади. Когда же солнце поднялось над горизонтом и руки ощутили прикосновение теплых лучей, идти и вовсе стало весело! Хоббит даже затянул старую походную песню, которой его научил отец.

Отец…

Фридерик сбавил темп, вспоминая отца. Даже приостановился. «Странно, — подумал он, — я почти его не помню…»

Ему было не более десяти лет, когда орда северинов вторглась зимой в Восточный удел в надежде на легкую наживу. Тогда ныне здравствующий Верховный Староста Крол собрал дружину из двухсот добровольцев, возглавить которую вызвался Ольрик Бриндезайк. Северинов встретили на льду речки Сулы и разбили наголо. Многих хоббитов покалечили (даже родной брат Старосты тогда лишился одного глаза), но погибли лишь трое. Одним из погибших был его отец. Может быть, тогда Фридерик впервые почувствовал, что окружающие говорят неправду. Он был мал; всем хотелось утешить его и поддержать мать, но в словах родни не было искренности. Как не было искренности и в давешней речи Старосты Крола. Но почему-то никто не обратил на это внимания. А может быть, никто и не хотел этого замечать, поскольку куда больше всех занимало предстоящее угощение? А может быть, все это заметили, но никто не захотел это обсуждать? Вопросы, вопросы…

Фридерик вновь двинулся вперед, продолжая думать о своем и рассеяно поглядывая по сторонам...

Так, незаметно, хоббит одолел большую часть пути. Солнце уже катилось к западным отрогам гор. Слева мелькнула и исчезла какая-то пичужка, на южном склоне Дикого оврага зазеленел и вот-вот распустится первоцвет. Камни под ногами попадались все более крупные. На них уже проступила предвечерняя влага, а значит, надо идти аккуратнее и внимательно смотреть под ноги…

Прежде, чем пересечь неглубокий овраг и подняться на северный уступ Лисьей горы, Фридерик остановился и отдышался. Хотя день и не выдался тяжелым, он утомился. «Поднимусь на гору и отдохну, — решил хоббит, — а там и до дому недалеко, всё только вниз, да вниз…»

Продолжая, по-прежнему, думать о своем, он стал уж было подыматься вверх по склону, но остановился. Позже, вспоминая этот момент, Фридерик никак не мог понять, что же, действительно, заставило его обернуться и внимательно приглядеться к небольшой рощице голых деревец, сиротливо приютившихся на южном склоне оврага, который он только что миновал. Может быть, сработал заложенный глубоко в подсознании каждого хоббита инстинкт, дарованный дальними предками. А может статься, чисто природная наблюдательность… Так или иначе, но Фридерик остановился и обернулся…

Позади оставалась рощица низкорослых, прижавшихся к самой земле деревьев, ярко освещенных уже готовым скрыться за горными хребтами светилом. Тени, что отбрасывали голые ветви, растянулись по серой, каменистой почве, но среди деревьев Фридерик различил странное, синеватое пятно, которое никак не вязалось со знакомым ландшафтом.

— Ч…чёрт, — невольно произнес Фридерик. Он тут же юркнул за ближайший камень и затаился на некоторое время.

Впрочем, ничто не предвещало угрозы. Нигде не наблюдалось ни малейшего движения; даже ветерок, что вечно гуляет в предгорных пустошах, затих. Со стороны рощицы не доносилось ни звука, только одинокая пичужка попискивала где-то за склоном оврага.

Осторожность в крови каждого хоббита, но отсутствием любопытства сей народец также не обделен! Выждав какое-то время, Фридерик решился таки рассмотреть вблизи странное пятно. Медленно перемещаясь от камня к камню, он, наконец, приблизился к рощице и скоро понял, что меж голых еще деревец лицом вниз лежит человек, наполовину сокрытый синей хламидой. И хоть ему ни разу не доводилось видеть чужаков, Фридерик сразу сообразил, что человек этот — из «громадин».

«Возможно, незнакомец двигался по краю оврага, поскользнулся на влажных камнях и упал», — подумал юный хоббит. Впрочем, склон казался достаточно пологим. Надо быть воистину неуклюжим, чтобы скатиться до самого дна оврага и размозжить себе голову!

Фридерик приблизился ярда на два к неудачливому страннику, возлежавшему на каменистой осыпи средь редких деревьев. Длинные космы седых волос, хоть и схваченные металлическим обручем, разметались по камням, скрывая лицо незнакомца. На камнях виднелись и алые пятна — следы свежей крови. Левая щека человека обросла светлой щетиной и казалась серой…

Конечно, Фридерику за его недолгую жизнь приходилось видеть мертвецов, и не раз. Хоббит вздохнул и, выпрямившись, вышел из-за ближайшего, укрывавшего его, деревца. «Надо бы присыпать его камнями, — подумал он, — а то лисы обглодают кости еще до рассвета».

Он еще раз вдохнул, прежде чем приняться за неприятную работу. Мысль, что можно всё вот так бросить и продолжить свой путь, даже не пришла в голову молодому человеку.

Фридерик приподнял было первый, достаточно тяжелый валун, как вдруг услышал тихий, но достаточно отчетливый стон. Пальцы правой руки незнакомца (рука лежала на камнях и казалась неестественно вывернутой) сжались…

— Это ж надо! — невольно воскликнул Фридерик, выронив камень. Присев на корточки, он протянул руку и отбросил прядь липких волос с лица незнакомца. Глаза лежащего на земле человека были закрыты, лицо в крови, но сомнений не было: он был еще жив, и именно его стон услышал молодой хоббит.

Присев на ближайший валун, Фридерик стал рассуждать. Человек был намного выше его ростом, но он лежал, что создавало впечатление, будто он необычайно высокий, не меньше шести с половиной футов. Правда, вид у незнакомца был изможденный; так что весить он должен не так уж и много… Сколько? Ах, если бы Фридерик был не один, хотя бы вместе с Томми и Мериком! Втроем им удалось бы поднять неподвижное тело… Но Фридерик был один.

«Нужна подмога, — подумал он. — Но до ближайшего селения несколько часов ходьбы… Пока найдешь кого-то с подводой и вернешься сюда, наступит глубокая ночь. Да и захотят ли сородичи помогать невесть откуда взявшемуся чужаку? Если же оставить его здесь на ночь, к утру он наверняка помрет…»

Выхода не было. Фридерик понял, что если он хочет помочь чем-либо этому человеку, на помощь ему рассчитывать не следует.

Он вдохнул, и попробовал приподнять безжизненное тело, чтобы хоть как-то, на глазок, определить его вес. К своему удивлению, он отметил, что весит незнакомец не так уж и много. Это вселило в сердце молодого хоббита хоть небольшой оптимизм. «Мне надо поднять его по склону, а затем протащить по Лисьей горе лиги полторы до открытого загона для овец, — рассуждал Фридерик. — Там можно будет выломать жерди из огорожи и соорудить салазки… Но надо поторапливаться, иначе скоро совсем стемнеет!»

С этими мыслями хоббит снял со спины свою котомку и стал приспосабливать ее на груди так, чтобы она не мешала тащить на себе непомерный груз. Котомка, торба…

Фридерик огляделся вокруг. «Удивительно, — подумал он, — что рядом с незнакомцем нет никаких вещей, не мог же он путешествовать без воды и провизии… А значит, где-то неподалеку должна валяться дорожная сумка, мешок, торба или хотя бы котомка».

Не торопясь, Фридерик обследовал часть пологого склона, откуда, очевидно, и скатился вниз незнакомец. Наконец, в нескольких ярдах вверх по склону он обнаружил завалившуюся меж каменьев дивной красы — Фридерик такого еще не видывал! — миниатюрную статуэтку горного ястреба (Фридерик сразу узнал эту редкую птицу), что была надета на обломок ни то палки, ни то посоха.

«Отлита-то фигурка ястреба из чистого серебра, — подумал он, — руку могу дать на отсечение». Без труда освободив фигурку от бесполезного обломка дерева и сунув ее себе в котомку, он продолжил поиски.

Потратив немало драгоценных минут и не найдя ничего более, Фридерик уже направился было к безвольно лежащему телу неудачливого странника, как тут его внимание привлек странный предмет, что застрял меж ветвей одного из голых деревец.

Через минуту хоббит держал в руках увесистую книгу. Переплет был кожаным, а значит дорогим. Паутина трещин на обкладе говорила о том, что книга сея была необыкновенно древней. Фридерик хотел было (из чистого любопытства) раскрыть книгу, но что-то его удержало. «Позже разберемся», — подумал он, засовывая ее в котомку вместе со статуэткой горного ястреба. Более ничего интересного средь ближайших камней обнаружить не удалось, да и время поджимало…

Итак, тянуть далее было некуда. Фридерик кое-как взгромоздил безвольное тело на свои плечи и стал медленно подыматься по осыпающемуся склону. Идти было куда тяжелее, чем он предполагал вначале. Длинные космы слипшихся волос незнакомца закрывали глаза и липли к покрывшимся потом щекам и лбу. Кровь из открывшихся ран стекала за воротник сорочки. Ноги незнакомца волочились по земле, а длинная синяя хламида цеплялась за камни и мелкие коренья, торчавшие меж камней. Поэтому, когда синее полотно треснуло и порвалось, оставив лишь жалкий клочок ткани на плечах, Фридерик с облегченьем вздохнул. Выбравшись кое-как на плоскую вершину Лисьей горы, он был почти без сил, потому-то и не очень бережно уложил ношу рядом с собой. Незнакомец издал короткий, еле слышный стон.

— А, чтоб тебя… — выругался негромко Фридерик, браня себя за неосторожность. Рухнув на спину меж остроконечных каменьев, он, как выброшенная на берег рыба, долго еще глотал воздух открытым ртом, восстанавливая дыхание...

Дальнейшая дорога напоминала кромешный ад. Несколько раз Фридерику удавалось преодолеть без остановки добрую сотню ярдов, но чаще всего он валился от усталости, не пройдя и десяти.

Было далеко за полночь, когда Фридерик со своей ношей достиг знакомого загона, который в это время года еще пустовал. Уложив бездвижное тело на землю, он понял, что сил двигаться дальше уже не осталось.

В очередной раз отдышавшись, Фридерик кое-как укутал незнакомца теплым лёжником и мгновенно уснул, прислонившись спиной к холодной, влажной изгороди. Развести даже небольшой костерок сил уже не было…

Деревня Верхние Бруски приютилась у подножья восточных отрогов древних Тайшальских гор, от вечных ледников которых и брала начало известная читателю речка Игристая.

Как гласили давние сказания, именно отсюда и началось заселение Залучья или Новой Хоббитании теперешними жителями, бежавшими много столетий назад из некогда благополучных и процветающих земель легендарного Эриадора, охваченных пламенем свирепой войны.

Если верить тем же сказаниям, то в местах, где нынче можно лицезреть лишь обрывистые и безлесные склоны, на которых разве что пасутся отары овец да стада неприхотливых коз, ранее произрастали вековые дубравы и несравненной красы рощи стройных северных елей.

Север встретил нежданных переселенцев лютыми зимами и коротким летом, наполненным гулом тысяч кровососущих насекомых. Переселенцы ответили яростными вырубками всех близлежащих лесов — строили дома и мосты через непокорные горные реки, прокладывали гати через восточные болота, обустраивали загоны для скота и птицы. Добрая половина домов Бринбурна была построена из леса, который заготовляли и распиливали на доски и бревна (бруски — по-хоббитски) в этих местах.

О той давней поре ныне напоминают лишь названия трех небольших поселений, приютившихся на склонах восточных отрогов — Верхние, Срединные и Нижние Бруски. Последние, впрочем, давно Брусками никто не называл; предпочитали более пышное название — Люберия (по имени единственного в городишке трактира).

Селение Люберия обосновалось невдалеке от Южного тракта. А коль вблизи, на многие мили, не было более ни одного приличного поселка (до ближайшего удельного городка — Златополья — три дня пути), все путешествующие по тракту, естественно, останавливались на единственном постоялом дворе и долгие вечера просиживали в местном трактире. Именно отсюда последние новости, слухи да сплетни расползались по соседним поселениям, а далее — по местным хуторам и хуторочкам. Так что жилось «люберцам», не в пример многим обитателям Западного удела, достаточно весело.

В этом отношении Фридерику не повезло: его родные Верхние Бруски, состоявшие из десятка разбросанных по склону Лысого оврага подворий, являли собой крайнее захолустье, куда новости доходили последними, вечера были длинными и скучными (ввиду отсутствия трактира), а усталые путники и вовсе не забредали, поскольку далее дороги не было.

Впрочем, молодой хоббит давно смирился с такой незавидной участью, находя радость в том немногом, что приносила медленная и неторопливая жизнь на окраине цивилизации. Летом он частенько наведывался в гости к своим отдаленным родственникам (все, как один — Брускинсы), на много дней уходил путешествовать по лугам, полям и предгорьям вместе с приятелями — Мериком и Томми, а долгими зимними вечерами, сиживая у небольшого камина, в котором уютно потрескивал сушняк, мечтал о дальних странах, удивительных приключениях и славных подвигах, перечитывая единственную в доме ценную рукопись — изрядно потрепанную «Алую Книгу Западных Пределов»

Жил он вдвоем с матушкой Эмилией на самом крайнем подворье поселка, и состояло подворье из двух домов, а проще говоря — приземистых хижин.

Один из домов был построен собственноручно отцом за несколько лет до его трагической гибели и уж много лет был заколочен за ненадобностью. Кроме того, на подворье присутствовал старый сарай, где ютились пара овец, козы да домашняя птица. Там же хранился сушняк, что заготавливался все лето, дабы как-то пережить очередную лютую зиму, а также прочий нехитрый домашний скарб.

А еще была у Фридерика собака.

Эка невидаль, скажут многие! Да у кого нынче во дворе не встретишь собаку? Иной раз и проходу из-за них нет приличным гражданам! И верно скажут…

Но эта собака была особенная, всем собакам — собака, а может и не собака вовсе, а — псина! Прибилась она ко двору, когда Фридерик был совсем малым.

Была она достаточно крупной (больше двух футов в холке), черной как смоль, с рыжеватыми подпалинами на груди и лапах. Лапы же были короткими и кривыми, грудь мощной, голова крупной, а треугольные уши свисали до самой пасти. Зубы были острыми и частыми, а глаза с красноватым отблеском смотрели на тебя так, что с непривычки и ноги подкашивались. На шее псины красовался обруч-ошейник из дорогого, на взгляд, белого металла. Странная собака, говаривал отец, не из наших, не из здешних, надо бы поспрашивать в Восточном Уделе, может там такие водятся…

Помнится, Фридерик долго ее боялся, каждый раз обходя стороной, а то и вовсе крался вокруг дома, если что. Отец хотел псину вначале прогнать, потом отдать кому-то подальше, но постепенно все к ней привыкли. Место на подворье псина облюбовала под навесом вблизи сарая, в дом заходила редко даже в самый лютый мороз, ласкать себя не давала и жила как бы сама по себе. Уходила частенько на несколько дней, но каждый раз возвращалась. Часто увязывалась за кем-то в поселок, а иногда и до Люберии сопровождала кого-то из домашних.

Было время, когда Фридерику нравилось прогуливаться с псиной по поселку. Местные собаки, как одна, забивались в дальние уголки своих подворий и лишь слабо потявкивали — а были среди них и не такие уж маленькие! Впрочем, особого толку от приблудившейся псины не было: сторожить отару овец или стадо коз, пасущихся на сочных предгорных лугах (а этим, в основном и занимались летом Фридерик и отец) она явно не желала. Охранять двор — что толку, взять и так нечего! Что правда, и есть псина не просила, сама как-то добывая себе пропитание.

И уж самое удивительное было то, что уж много лет жила она рядом с людьми, но признаков старости не обнаруживала, разве что спала последнее время чаще и реже сопровождала Фридерика, когда тот уходил куда-то далеко. Зато уж и первой встречала далеко еще от дома, когда он возвращался из своих недолгих странствий по Залучью.

Поэтому, когда в наступающих сумерках (шел уж второй день неожиданно тяжелого путешествия) Фридерик заприметил темное пятно, мягкими прыжками несущееся ему навстречу меж каменистых осыпей, он сразу узнал свою псину и радостно вздохнул: знать и дом уж недалече.

Фридерик прислонился к холодному камню и, полузакрыв глаза, наблюдал, как приближается собака. Тень ее была то отчетливо видна на фоне серых валунов, то исчезала на некоторое время за склонами оврага. Наконец он услышал вблизи тяжелое сопение и в следующее мгновение псина уже крутилась рядом, виляла обрубком короткого хвоста и тыкалась слюнявой мордой в ладони, кровоточащие и истертые до волдырей. Хоббит несколько раз потрепал собаку по холке, промолвив:

— Да… Не бегун ты у меня, не бегун… Ишь, как запыхалась…

Решив, видимо, что ритуал встречи хозяина выполнен полностью, псина занялась обследованием незнакомца. Тот лежал на волокушах, которые Фридерик смастерил еще утром из двух достаточно крепких жердей, выломанных из ограды загона. Жерди были связаны остатками синей хламиды незнакомца и собственной, Фридерика, куртки, которую пришлось разорвать на лоскуты. Укутанный кое-как лёжником, незнакомец тяжело дышал. Легкий, едва заметный пар вырывался из его полуоткрытого рта.

Обойдя полукругом лежащего человека, собака, между тем, повела себя крайне странно: она присела на напружиненных лапах и зарычала. При этом шерсть на загривке псины встала дыбом, оскал же не предвещал незнакомцу ничего хорошего. Казалось, еще немного, и она бросится на неподвижное тело. «Ничего себе, — подумал Фридерик, — я такого раньше и не видывал…»

Нет, неправда! Однажды он уже видел подобный оскал. Но тогда, глубокой ночью, к загону, где сгрудились испуганные овцы, подобрались волки. Волков было много; были они голодны и злобны, а потому предупреждения не поняли. А отступили, вернее — бросились наутек лишь тогда, когда трое из них уже валялись на земле с перегрызенными глотками, а еще один с перебитыми задними лапами крутился волчком и жалобно выл. А псина беззвучно, медленно этак, бочком, приближалась к нему, не отрывая тяжелого взгляда от жертвы.

— А ну, прекрати! — воскликнул Фридерик, порядком испугавшись. — Ты что это? Нельзя!.. Иди-ка ко мне… Ко мне, я сказал!

Но псина всё крутилась возле незнакомца, рычала, и скалила зубы. Кое-как Фридерику удалось таки оттеснил собаку от неподвижного тела. Пришлось даже покричать, но псина не унималась. Устав сражаться, Фридерик лишь сплюнул, и, промолвив «ну, как знаешь», вновь взялся за волокуши. Спина ныла, руки болели, глаза заливал горячий пот. Хоть дом и был рядом, но идти становилось все труднее; резь в глазах становилась нестерпимой, а в наступивших сумерках хоббит едва различал тропинку под ногами. Псина же крутилась у самых ног, и без того мешая движению; порыкивала, в глазах ее загорались и гасли красноватые искры. Впрочем, через какое-то время, решив, видимо, что отговорить хозяина от глупой затеи не удастся, она стала всё дальше убегать вперед, поджидая возле очередного спуска, а вскоре и вовсе исчезла из виду.

«Правильно, молодец, — подумал Фридерик. — Беги домой, так будет лучше…»

Трудно сказать, сколько раз еще молодой хоббит делал остановки, дабы перевести дух и восстановить силы. Несколько раз стоянки были долгими: приходилось подтягивать распустившиеся узлы волокуши. И потому, когда впереди он увидел слабый свет фонаря и знакомые очертания родного подворья, а на крыльце — знакомую фигуру матушки, вглядывающуюся в обступившую дом непроглядную темень, то чуть не заплакал от радости.

— Ну наконец-то, сынок! — воскликнула матушка Эмилия Брускинс, обнимая Фридерика и прижимая к своей груди. — Я уж, поди, все глаза проглядела! Сердце чуть не разорвалось! И собака… Вот вдруг как рванет куда-то… Я уж и не знала, что думать.

— Да что со мной могло приключиться? — высвобождаясь из объятий Эмилии, устало промолвил Фридерик.

— Что-что? — воскликнула матушка. — Время неспокойное! Говорят, лихие люди по дорогам шастают — лишь давеча видели незнакомцев на Восточном тракте… Да и волки… А это что?..

Эмилия отпустила сына и склонилась над волокушами. Подняв мерцающий неровным светом фонарь над головой, она долго рассматривала незнакомца, не решаясь прикоснуться к нему, и, наконец, вымолвила, покачав головой:

— Верно, оказывается, сказывают… Вот, как есть — чужак, громадина… Откуда же он взялся? И зачем ты его только притащил-то?

— Не мог же я его просто так бросить… — устало ответил Фридерик. — Не по-людски это, не по-человечески…

— Глупенький ты мой… Что ты знаешь, как это — по-человечески? Олух ты у меня! Ах, как же так можно, чужака — да в собственный двор?

— Я после расскажу…

— Ясное дело, расскажешь… Ох, соседи бы не прознали!

С этими словами Эмилия ухватилась за жерди волокуши. Фридерик тоже ухватился; и так, вместе, они доволокли таки безвольное тело до подворья. Тут ноги Фридерика подкосились, и он рухнул не крыльцо своего дома. Эмилия тем временем разглядывала неподвижную фигуру человека, покачивая головой и бормоча себе под нос:

— Чужак… Ох, не к добру это… Как кто прознает?.. А ведь, что поделаешь… Глупый-глупый мальчишка… Весь в отца… Ох, не к добру это… Не зря третью неделю куры не несутся…

Затем, видимо, приняв решение, она резко повернулась и направилась к сараю, из которого раздалось привычное кудахтанье потревоженных кур. Вышла из сарая с топором в руках.

Фридерик невольно вздрогнул (уж не собирается ли матушка пришибить незнакомца?), но Эмилия направилась к заколоченному уж много лет отцовскому дому. Отодрав, не без труда, доски, открыла скрипящую дверь и скрылась. Долго возилась внутри. Наконец за круглыми оконцами зажегся слабый свет…

Всё это Фридерик воспринимал, как во сне. Часть его сознания давно спала, другая же какое-то время еще наблюдала за происходящим, отмечая, что собака остановилась перед ним, почесалась и укоризненно посмотрела в глаза… Матушка несколько раз прошла мимо него в дом и обратно, что-то неся в руках… «Надо бы помочь», — подумал он и провалился в небытие…

Открыв глаза, Фридерик некоторое время рассматривал незатейливый рисунок растрескавшихся от времени деревянных потолочных балок. Пространство между балками было чисто побелено. Все это казалось удивительно знакомым…

«Где это я?» — подумал Фридерик и тут же вспомнил. Конечно же, он дома! Он был раздет, теплый лёжник покрывал его до самого подбородка, хрустели чистые простыни, а голова покоилась на мягкой подушке… В доме, между тем, царил полумрак. Скосив глаза, он отметил, что над знакомым камином горит лучина, а возле стола — две неясные тени. Одна тень шелохнулась…

— Он проснулся… — произнес старческий дребезжащий голос, а вторая тень двинулась в его сторону, и через мгновение в неясном свете лучины он увидел родное лицо матушки.

— Фридерик… — произнесла Эмилия и столько доброты было в ее голосе, что, поневоле, захотелось протянуть руки, обнять родные плечи и прижаться лицом к родимой груди.

— Лежи, а принесу тебе напиться, — произнесла матушка и исчезла. И тут он вспомнил все свои последние злоключения. Заячьи овраги, сиротливая рощица голых деревец, распростертое на каменистой осыпи безжизненное тело седоволосого старца в синей хламиде… Темная кровь чужака стекает по его щеке, пот заливает глаза, неясные тени средь серых валунов, знакомый загон. Утренний озноб, пробуждение… Псина, что вертится у самых ног и рычит, красные искры в глазах то загораются, то гаснут во мраке ночи. И усталость… Огромная, ни с чем не сравнимая усталость, когда хочется упасть где-нибудь и умереть, и быть съеденным волками — все ж лучше, чем тащить эту непомерную ношу… При этом что-то очень важное как бы ускользало, чего-то он никак не мог припомнить, и это «что-то» почему-то не давало покоя…

— На, выпей, сынок, — произнесла матушка. — Давай, помогу тебе…

Фридерик вновь открыл глаза и попытался привстать. Ослабевшее тело тут же запротестовало глухой болью в спине. С помощью матушки он всё же сел в постели, и Эмилия заботливо пододвинула под его спину подушки. Чай из трав был горячим, крепким, душистым и, понемногу прихлебывая, Фридерик почувствовал, как приятное тепло вновь стало разливаться по израненному, стонущему телу.

— Матушка, почему за окнами темно?

— Потому, дурачок, что ты дрыхнешь уж скоро сутки. — Свободной рукой Эмилия нежно погладила сына по голове. — Выпей еще…

— Вот-вот, сутки… — прокаркала старуха, сидящая за столом. — А мы тут вроде как дежурим! Ждем, когда наш милсударь соизволит глаза продрать…

— Ах, ну право же, тетушка… — произнесла Эмилия, покосившись на старуху.

Копна спутанных седых волос качнулась, старуха слегка повернулась в сторону постели и в свете лучины Фридерик разглядел крючковатый нос, блестящие болезненные глаза и понял, кто перед ним, хотя имя вспомнил не сразу…

В народе старуху прозвали Жебреницей. Была она невероятно стара — и было ей, наверняка, лет сто двадцать, никак не меньше… Жила она в полуразвалившейся хате на заокраине Срединных Брусков и пользовалась дурной славой. Говаривали, что старуха — настоящая ведьма; летает из поселка в поселок по небу, а если кто ей не по нраву, то может и порчу разную навести. Самое простое — бородавки или понос. Потому все (особенно молодежь) старались держаться от бабки подальше, а встретив ее на дороге, двигаться побыстрее; пройдя же мимо, сплевывали через плечо и подносили кулак к левому уху. Оттого, возможно, Фридерик редко видывал старуху вблизи и не представлял себе насколько она, в действительности, стара. А последнее время и вообще уверовал, что старухи давно уж и нет на свете.

Впрочем, матушка Эмилия относилась в Жебренице по-иному. Отчасти потому, возможно, что состояла с их семьей в очень дальнем, но всё-таки родстве. Не раз матушка говаривала, что старуха — человек добрый, а ее познания по части трав велики, как ни у кого. Уж если кто занемог, говаривала матушка, то лишь старуха Жебреница способна вылечить, более некому. Однако хоббиты, как известно, особо от болезней не страдали. Разве что от обжорства…

Называла же Эмилия старуху тетушкой Азалией, ссылаясь на то, что в молодости ее так и звали, поскольку красивые женские имена в их родословной — дело обычное.

Глядя на эту древность, Фридерик вдруг понял, почему здесь присутствует старуха.

— Матушка, а как он? — жалобно спросил хоббит и сразу признался себе, что этот вопрос страшил и мучил его с самого начала. Хотя, было и еще что-то, чего он пока не мог припомнить… Эмилия только вздохнула.

Старуха же развернулась всем своим костлявым телом к Фридерику, уперлась худыми руками в бока (отчего стала похожа на потрепанную ворону на заборе) и рявкнула:

— Дурак! Мальчишка! Сопляк… — Фридерик весь сжался. — Рыцарь сраный!

— Я же просила, тетушка… — взмолилась Эмилия.

— Просила, просила… — передразнила ее старуха. — Лучше бы ты в свое время воспитывала своего отпрыска, как подобает! Клуша недоделанная!

Фридерик разозлился было: как смела старая метла так оскорблять его матушку? Но лишь угрюмо произнес, глядя исподлобья на старуху:

— Что ж я должен был делать?

— Что делать!? — каркнула та. — Ты разве не знаешь Закон, тебя разве не учили? Только дойдет весть о чужаке до Старосты Крола, тебе припомнят Закон! И не где-нибудь, а на центральном Плацу в Бринбурне!

— Тетушка!.. — опять взмолилась Эмилия.

— А-а… Правильно в народе говорят: нет мозгов и взять их негде! — старуха махнула рукой и отвернулась.

— Что сделано — не воротишь… — через минуту произнесла она уже совсем другим тоном. — Будем надеяться, что все обойдется.

— В каком смысле «обойдется»? — тихо спросил Фридерик.

Старуха бросила косой взгляд на матушку и продолжила:

— Ты, племянничек, совершил благородный, но безрассудный поступок… К счастью или к несчастью, но старик, которого ты, вопреки Закону, так старался спасти, не жилец на этом свете…

— Тетушка внимательно его осмотрела, — пояснила Эмилия совсем упавшим голосом, не глядя на Фридерика. — Мы ничем не можем ему помочь… День, два от силы…

— Э-э… — проскрипела старуха. — Может быть, все к лучшему… Твой сын, Эмми, через пару дней будет уже на ногах. А старик… На всё воля Единого… Пойду я, пожалуй…

С этими словами старуха встала и, покряхтев, с трудом разогнула спину.

— Ночь же, тетушка… — услышал Фридерик слабый голос матушки.

— Мне всё едино — ночь ли, день… — проскрипела старуха и, так и не глянув в сторону молодого хоббита, открыла дверь и вышла в густую, непроглядную темень. Мать последовала за ней, прикрыв дверь за собой, и еще какое-то время Фридерик слышал, как две женщины переговариваются о чем-то на пороге дома, но слов разобрать не мог…

Хоббит полулежал на подушках в полумраке, мысли лениво текли сами по себе, но усталость вновь стала овладевать его телом.

«Старик не жилец на этом свете, — вспомнил он слова старухи. — Благородный, но безрассудный… Еще припомнят Закон… Будем надеяться, что все обойдется… Через пару дней твой сын будет на ногах… А старик…» И тут Фридерик понял, что же так беспокоило его всё это время! И уже хотелось вскочить, бежать на подворье, но в этот момент наружная дверь отворилась и Эмилия, горестно сжав руки, вошла в комнату, прикрыв дверь за собой.

— Матушка, — воскликнул Фридерик. — Моя котомка!

— Торба, что ли? — рассеяно переспросила Эмилия. — Дома твоя торба…

— Вещи… Там кое-что было!

— Было… — Эмилия устало улыбнулась, присела на край постели и погладила нежной, теплой рукой голову сына. — Я спрятала… Чует мое сердце, что эти вещи не следует никому показывать, даже тетушке. А что касается твоих дружков-остолопов…

— Я и не собирался, — соврал Фридерик.

— Вот и прекрасно… Спи, сынок. Завтра всё остальное расскажешь…

Проснувшись на следующее утро, Фридерик почувствовал, что силы медленно возвращаются к нему. Матушки в комнате не было, через окошко струился неясный серый свет и молодой хоббит решил, что на улице должно быть пасмурно.

На табурке рядом с кроватью лежала стопкой чистая одежда. Хоббит не без усилий (тело по-прежнему молило о пощаде) привстал, свесил ноги с постели и стал медленно одеваться. Первые шаги получились неуверенными, он даже был вынужден опереться о стол, но дальше дело пошло лучше.

Выйдя во двор, Фридерик плеснул несколько раз себе в лицо прозрачной родниковой водой из ведерка, предусмотрительно оставленного у входа, и огляделся.

Погода, и впрямь, была не ахти. Плотные серые облака, одолев западные отроги, медленно двигались над самой землей. Налетал порывами зябкий ветерок, земля на подворье казалась сырой и холодной. Куры, сгрудившись недалеко от сарая, занимались своими неспешными делами, где-то блеяла коза…

Неверными шажками Фридерик пересек двор и поднялся на крыльцо отцовского дома. Хотел постучать, как должен сделать всякий благовоспитанный хоббит, но сообразил, что это будет излишне и, толкнув дверь, заглянул вовнутрь.

В доме стоял полумрак, и вначале Фридерик разглядел лишь неясное светлое пятно, что вытянулось на кровати, на которой уж много лет никто не спал. Подойдя ближе и присев на скамью у подножья, он стал разглядывать незнакомца.

Старец лежал на спине, накрытый теплым лёжником по грудь. Кажущиеся неестественно длинными руки покоились поверх покрывала. Седые волосы были разбросаны по подушке, но хоббит отметил, что их все же пытались расчесать. Лицо было в ушибах и порезах, но запекшуюся кровь заботливо смыли. Глаза незнакомца были закрыты, побелевшие губы плотно сжаты, а кожа была желтоватой, сухой и морщинистой, как лист пергамента. Наверняка, его можно было принять за покойника, если бы не едва заметные колебания груди.

Ранее Фридерику никогда не приходилось видеть «людей» сблизи. Возможно, поэтому некоторое время он сидел неподвижно, не в силах оторвать взгляд от чужака и думая о том, что даже в немощи от него исходит свет какого-то внутреннего величия. Казалось, от него веет непоколебимым спокойствием и силой… Так, по крайней мере, казалось молодому хоббиту. «Таких людей должно уважать, — подумал он, — идти за ними; возможно, даже любить или поклоняться…»

Тихо вошла матушка, поставила на пол кувшин с водой, смочила платок и протерла лицо старика, уронив насколько капель на его плотно сжатые губы. Ничего не изменилось в неподвижности безвольного тела… Эмилия вздохнула, погладила сына по голове и ничего не сказав, вышла. Фридерик прекрасно ее понял: что же тут скажешь…

Прошла неделя, вторая…

Старик, вопреки заверениям старой ведьмы, не умер, но продолжал оставаться недвижим. По несколько раз в день Фридерик наведывался в «домик отца», присаживался на скамью рядом с кроватью и пытался заметить хоть какие-то изменения в состоянии незнакомца, но ничего не происходило. Разве что ссадины на лице и руках посветлели.

Каждый раз брал он лежащее рядом с кроватью старое полотенце, смачивал его водой из кувшина и протирал лицо и руки старца, удивляясь, про себя, что хоть кожа незнакомца казалась очень старой и дряблой, но не было на ней ни единого «старческого пятна», что, как правило, и свидетельствует о почтенном возрасте…

Наведалась в гости и старая ведьма, Жебреница. Недолго посидела у постели, пощупала руки старца и слегка приподняла веки, что-то бормоча себе под нос. Потом встала, произнеся рассеянно «оно и не так бывает…» и, уже сидя в доме матушки, стала рассказывать, как покойный ныне Дарик Шерстолап («а может, Шерстопал — вечно я их путаю…»), редкий пройдоха и дебошир, упившись пивом вусмерть в трактире, что у восточных ворот Бринбурна, поутру взлез на городьбу, вообразив себя петухом. Было это лет тридцать, а может тридцать пять назад, сейчас уж мало кто помнит… Короче говоря, не успел он и пару раз прокукарекать, как сверзился с городьбы, малость приятелей помял, но и сам сломал себе спину! Так и пролежал он лежнем до самой своей смерти, ни на что не годный, разве что постель марать, да зеньками крутить во все стороны, что телок безмозглый…

Ах, что ни говори, тетушка Азалия умела вселить оптимизм в душу! Впрочем, старик постель не марал…

Осторожно Фридерик выяснил, где спрятала матушка вещицы, что обнаружились при странных обстоятельствах на склоне Заячьих оврагов и несколько раз (в отсутствие Эмилии) забирался на чердак старого сарая, разгребал подплесневевшее сено в дальнем углу и разворачивал старую тряпицу, в которую матушка завернула серебряного горного ястреба и древнюю Книгу. Полюбовавшись недолго «сокровищами», он так же бережно возвращал их в матушкину «схованку» до следующего раза…

Приходил престарелый Хуко Брускинс из Срединных Брусков, с которым несколько последних лет Фридерик попеременно (по десять дней и ночей каждый) стерегли отару овец на верхнем пасовище. О чем-то яростно спорил с матушкой, укрывшись за сараем и ушел очень злым и обиженным…

И конечно же, по дороге из Бринбурна в Заречье заскочили в гости приятели Мерик и Томми. Получился не очень шумный, но приятный вечерок. Матушка, впрочем, вела себя очень настороженно, то и дело прикладывая указательный палец к своим губам (когда приятели этого не видели). Потому, наверное, и Фридерик вел себя несколько напряженно, так и не рассказав о своих приключениях, хоть за язык тянуло. Договорились в следующем месяце рвануть в Редколесье «попугать сонную дичь». Спать улеглись приятели на сеновале, но Фридерик так и не сомкнул глаз до рассвета. Лишь когда поутру гости отправились своей дорогой, мать и сын перевели дух…

Настало очередное весеннее утро…

Фридерик окончательно окреп и уже просыпался, как раньше, «с первыми петухами». Впрочем, чаще всего пробуждение провоцировали неугомонный щебет вернувшихся с юга птиц и жужжание немногочисленных еще мух, что пробудились в нагретом лучами весеннего солнца доме. Двор покрылся островками зеленой, неокрепшей травы и первыми, несмелыми цветочками — объектами особого внимания домашней живности. Псина куда-то подевалась еще дня два тому, но никто по этому поводу особенно не переживал — вернется…

С удовольствием обливаясь холодной, душистой в это время года водой и отфыркиваясь, Фридерик думал о том, что следует не тянуть — закончить ремонт нижнего загона за день-два (давно бы закончил, кабы не этот лентяй Хуко), поскольку соседи ждут, не дождутся, когда уж можно будет согнать своих овец в одно стадо, прибавив, при случае, пару десятков коз. А там — пару дней, и можно двигаться на пастбище.

Из трубы дома лениво валил сизый дымок и матушка возилась с завтраком, привычно гремя посудой. Фридерик вытерся мягким полотенцем, запахнул куртенку и, прежде чем поспешить на матушкин призыв к утренней трапезе, решил заскочить на минутку в «отцовский домик».

Привычно распахнув дверь и переступив порог, Фридерик остановился. В комнате что-то переменилось — он это сразу почувствовал! Причем, вначале именно почувствовал, а лишь спустя мгновение понял, что именно…

В доме царил привычный полумрак. Старец — белое пятно на белом — так же неподвижно лежал на постели, руки безвольно покоились на покрывале; волосы, как и ранее, разметались по подушке… Ничего в положении незнакомца не изменилось, кроме одного. Его глаза были открыты (именно блеск глаз привлек внимание Фридерика), они не блуждали бесцельным взглядом, как и должно было быть, а внимательно смотрели на молодого хоббита. И хотя во взгляде человека читалось необычное спокойствие, ноги Фридерика поневоле подкосились, и он опустился на ближайшую табуретку.

Честно говоря, одним из первых порывов его было бежать и позвать матушку. Но хоббит быстро совладал с собой, подумав, что этим лишь напугает незнакомца. Поэтому, переждав, пока ноги вновь станут в меру послушными, он привстал и пересел на скамью поближе к постели старца. «Удивительно, — подумал он, — я так долго ждал этого момента, столько надеялся, что оказывается, уже и надеяться перестал…»

Глаза незнакомца, меж тем, продолжали изучать лицо молодого хоббита. И тот, невольно, отметил про себя, что ни разу в жизни не видел таких глаз. Они были неестественно светло-светло серыми, почти белыми, с крохотными черными провалами-зрачками. Белки же глаз казались ослепительно белыми, без малейших признаков мельчайших кровеносных сосудов. На Фридерика смотрели глаза очень молодого человека! И это столь не вязалось со старым, дряблым телом, лежащим в постели отца, что он, невольно, отпрянул...

Тем временем, губы незнакомца слегка дрогнули, и Фридерик скорее понял, чем расслышал, как тот произнес:

— Как… тебя… зовут?..

— Фриде… — хоббит откашлялся. — Фридерик…

— Фридо… — устало повторил старик. — Хорошее имя… — и закрыл глаза.

И тут молодой человек вскочил, и с криком «матушка!» бросился вон из дома…