Глава 14. Разрывая узы

Фигура чинки, закутанная в длинное шерстяное покрывало, соткалась из ночных теней, стоило Халиду вслед за Раэном покинуть проклятый дом и выйти на улицу. Ива жалобно поскрипывала и шелестела ветвями в полном безветрии, и лишь эти звуки нарушали жуткое безмолвие, накрывшее улицу. Раэн молча протянул Минри девочку, и она схватила дочь, прижала к себе, кутая в глубокие складки покрывала, а потом пропела длинную фразу, больше похожую на птичью трель, чем на человеческий язык, пусть даже и чинский.

— Сочтемся, — бросил ей чародей и, цепко взяв Халида за плечо, потянул его в разворачивающуюся вокруг серую муть.

Несколько ударов сердца — и они вывалились из воздуха, ставшего плотным коконом, возле домика Раэна.

Не удостоив Халида ни взглядом, ни словом, Раэн жестом велел ему идти за собой, первым прошел в калитку, пересек мгновенно вспыхнувшую на земле ярко-зеленую линию, погасшую под ногами Халида, и вошел в дом. Сорвал с себя грязную рубашку, покрытую гарью и кровавыми брызгами, плеснул на ладони из кумгана и умылся над тазом. И лишь затем, вытеревшись влажным полотенцем и надев чистую рубаху, повернулся к замершему у окна Зеринге.

— Одного не могу понять, — с мрачным восхищением, не обещающим Халиду ничего хорошего, произнес чародей. — Меня не было полчаса, а то и меньше. Как он умудрился задурить тебе голову? Точнее — чем?

Отстегнув с пояса ножны с мечом, он бросил их на диван и повернулся к Зеринге.

— Не хочешь рассказать?

Халид плотнее сжал губы и выпрямился, но взгляд отвел, хоть и с немалым трудом. Не из трусости. Просто глупо дразнить льва, что и так вот-вот прыгнет. В голосе Раэна звенела холодная веселая злость, которая просит либо вина, либо крови. Или боли — своей или чужой — это уж кому как повезет. Что выберет его хозяин, Халид не знал и только с тоской подумал, что глупо все получилось. Надо было подождать. Наверняка подвернулся бы случай лучше.

— Не хочешь, — правильно оценил Раэн его молчание. — А я ведь могу просто приказать. Вывернешь душу, как пустой мешок, все выложишь. Ну?

— Какая разница? — процедил Халид, старательно глядя мимо бледного, без единой кровинки лица, на котором чернели смоляные провалы глаз — действие зелья закончилось, и светиться зрачки Раэна перестали, но лучше от этого не выглядели. — Я и без его слов мечтал тебя убить. Он просто помог.

Хоть бы поверил. Благие боги или темные, умоляю, пусть поверит и не станет допытываться… Под пристальным взглядом чародея он с трудом устоял на ногах, так хотелось сделать шаг назад и вжаться спиной в стену. Будет пытать в наказание? Пусть. Убьет? Что ж, и этого следовало ждать. Но есть участь хуже — окончательно лишиться себя, превратиться в коврик под ногами, тварь, вымаливающую милость хозяина ценой жалких остатков гордости.

— Спрятал твои чувства, так? — с опасной мягкостью уточнил Раэн. — И сказал, что срок нашей связи слишком мал и ее можно разорвать?

Халид едва заметно кивнул.

— А о цене разрыва ты не подумал? — тем же сладким голосом поинтересовался Раэн. — Или доверился Лису, что она будет не слишком велика? Ну нет, Зеринге, я о тебе слишком хорошего мнения. Значит, решил рискнуть. Прыгнул наудачу, как в пропасть… Только вот зачем? Или от чего? Что он тебе пообещал? Или чем напугал?

— Свободу! — выплюнул Халид, торопливо отвечая на первый вопрос, чтобы увести от второго. — Думаешь, этого мало?

— Ах, свобо-о-о-ду… — протянул Раэн.

Он шагнул, мгновенно сократив и так малое расстояние между ними. Халид качнулся назад в слепом ужасе, но опоздал — сильные тонкие пальцы ухватили его за подбородок, черные глаза-угли с тлеющими в них огоньками оказались совсем рядом, не позволяя отвести взгляд.

— И вправду, за это постараться стоило. А что потом? Вернулся бы к прежней жизни? Тебе так нравится убивать за деньги? Твоя свобода — быть псом трусливых богачей, которого спускают с цепи, чтобы натравить на кого-нибудь! — яростно проговорил Раэн. — А потом ты возвращаешься в логово, зализывая раны и прячась до следующего раза. Это свобода? Ты не человек, ты нож в чужих руках, который выкинут, как только в нем отпадет надобность. Бегать от стражников, знать, что тебя ненавидят и боятся… Во всем этом городе есть хоть кто-то, кому ты можешь довериться? Кто-то, кому ты сделал добро и ждешь добра от него?

Дернувшись, Халид попытался отстраниться, но тело налилось предательской вялостью, ноги стали свинцовыми, и он с безнадежным равнодушием подумал, что начни чародей его убивать — и сопротивляться не выйдет. Но лучше пусть убивает, чем…

— А ты дал мне что-то лучше? — едва ворочая языком, упрямо спросил он.

— Как сказать, — растянул губы в невеселой улыбке Раэн. — Сегодня вечером ты не заработал ни одной монетки — какая жалость! Всего лишь помог наказать насильников и вернул ребенка матери.

— Кровопийце и нечисти, — процедил Халид. — Твоя Минри — такая же темная тварь, как и Лис. Все вы одинаковы. Он хотя бы не прикидывался добрячком.

— И потому ты решил, что он честен? Осел! — рявкнул Раэн, глядя ему в глаза. — Да он бы сожрал тебя, как лиса — цыпленка! Уже начал! Ему хватило нескольких минут, чтобы выпотрошить твою память и обратить против тебя. Говоришь, мы с Лисом и Минри — одной породы? Это ты верно подметил. Только такие, как Минри, пьют страсть и вожделение, а Лис пожирает человеческие страхи и закусывает душой.

— А ты? — выдохнул Халид, упрямо не отводя взгляда от лица чародея — мраморной маски с провалами в бездонную тьму. — Чем питаешься ты?

— Пирожками, — ответил вдруг тот с убийственной серьезностью. — Мясом, лепешками и вином… Это куда вкуснее, чем то, что вы, люди, называете своей сутью. Знал бы ты, сколько в вас подлости, жадности, лицемерия! Не во всех, конечно, только найти чистую душу — такая же редкость, как отыскать блюдо с шахской кухни в помоях, вылитых на заднем дворе трактира.

Он отпустил Халида и даже шагнул назад, но тут уже Зеринге вскинулся, остро чувствуя, что делает глупость. Надо бы пригнуться, пережидая бурю, притвориться покорным, и, глядишь, самум и вправду пронесется мимо. Ведь Раэн же явно устал! Сквозь всю его жуткую колдовскую мощь сквозит бессилие, и почему-то хочется не отпускать его дальше, не отходить самому, а вернуть этот шаг, разделивший их, и положить руку на плечо, обтянутое чистой рубашкой, но все равно пахнущее гарью, — волосы пропитались, конечно же…

Это странное тянущее чувство стало последней соломинкой, переломившей спину верблюду терпения.

— Значит, мы, люди, трактирная грязь для господина чародея? — сказал он с острым наслаждением человека, по собственной воле прыгающего в пропасть. — Или хлопковое поле, на котором он может сорвать любой стебелек, а потом отбросить его прочь? Да, я попросил у тебя свою жизнь в том крысином колодце. Не выдержал, дурень… И если теперь она принадлежит тебе, что ж, пользуйся, пока можешь. Но душу я тебе не отдавал. Ты попрекаешь меня тем, что я жил клинком? Да! Я убивал за деньги! А что ты, благородный целитель, делал с людьми? С теми, кто тебе понадобился, а потом перестал быть нужным, как сломанный нож? Давай, скажи мне, что Лис солгал и ты не отдал свою прежнюю Тень чинской кровопийце! Скажи, что ты не сделал его своей подстилкой, не делил его с Минри и не подарил ей, как лакомый кусочек! Что ты там говорил про узы Тени и хозяина? Я лучше сдохну, чем останусь твоей Тенью!

— Так вот в чем твой главный страх… — медленно протянул Раэн, и Халид осекся, понимая, что сказанного не вернуть, но остро жалея об этом.

Двинувшись вдоль окна, он все-таки еще раз шагнул назад, отступая от Раэна, как от дикого зверя — не поворачиваясь спиной. Трижды глупец…

— Вот на чем он тебя поймал, — усмехнулся Раэн совершенно мертвой жуткой улыбкой. — Рассказал про…

Он тоже вдруг смолк, будто страшась вымолвить имя. «А может, забыл его», — с отвращением предположил Халид.

— И, конечно, представил все так, как ему выгодно, — продолжал улыбаться Раэн, в упор глядя на Халида. — Знаешь, я бы мог оправдаться. Ну, хотя бы объяснить, как все было на самом деле. Но не буду. Ты этого не заслужил. Ни моих оправданий, ни моей откровенности. С чего ты вообще возомнил, что можешь требовать от меня отчета или в чем-то обвинять? Искренность — это лезвие, заточенное с двух сторон. А то ведь я тоже могу спросить тебя, почему ты больше всего на свете боишься не умереть, а стать чьей-то подстилкой. Мне спросить это, Зеринге? Потребовать от тебя той искренности, что ты ждешь от других?

— Нет, — прошептал Халид, отводя взгляд и опуская его, как побежденный в поединке опускает оружие. — Не надо. — И добавил, ломая свою гордость, как последнюю стрелу в колчане, изнемогая от стыда. — Я виноват. Я заслужил наказание. Но не это, прошу.

Тишина заполнила комнату, как вода — кувшин, не оставляя ни малейшей тени звука, за которую можно было бы спрятаться рассудком. Халид не поднимал взгляда, отчаянно думая, что лезвие искренности и вправду обернулось против него. Почему он вообще стыдится? В его прошлом нет ничего, за что можно осудить мужчину и воина. Уж точно нет того, что Лис снисходительно именовал забавами на ложе по общему согласию. Никогда Халид не ложился с мужчиной, как с женщиной и, по обычаю пустынников, считал это мерзостью. В Харузе другие порядки — и пусть. Ножу, выкованному на солнце Великих песков, можно сменить заточку, но не саму сталь. И что бы Раэн ни заставил его рассказать о прошлом…

В том-то и дело! Нельзя вытаскивать из души то, что человек хочет скрыть. Взламывать чужую память и волю, как сундук. И неважно, что в этом сундуке: простая утварь, драгоценности или кровавые тайны. Это хуже, чем убить!

— Гордец… — протянул Раэн странным голосом. — Иди-ка ты мыться и спать, Зеринге.

— Что? — от растерянности обронил Халид, искренне не понимая.

Его даже не накажут? За такое?!

— Что услышал, — сказал чародей, и усмешка стекла с его лица, сменившись самым обычным выражением смертельной усталости. — Мыться. Спать. Можешь поесть, если хочешь. А я пойду прогуляюсь. Вернусь — лягу в рабочей комнате. Так что не беспокойся за свою добродетель, — добавил он ядовито.

— Я и не…

— А когда начнешь думать головой, а не тем местом, за чью неприкосновенность опасаешься, — ровно продолжил Раэн, — вспомни, что я говорил о человеческих чувствах. Я их ощущаю, как обычные люди — запахи и вкусы. И поверь, мало найдется мерзости хуже, чем смрад любовных утех по принуждению. Если бы я это сделал, то сам захлебнулся бы твоим отвращением. Хотя некоторым, говорят, нравится… Но я не любитель помоев.

Больше не сказав ни слова, он вышел, и спустя несколько ударов сердца Халид услышал, как скрипнула калитка. Погулять, значит… И даже меча не взял. А если какой-нибудь незадачливый грабитель решит поживиться, обобрав беззащитного на вид юношу, гуляющего глухой ночью по Харузе, то… сам виноват.

Он сел на кровать и согнулся, поставив локти на колени и уткнув лицо в ладони. Сейчас, если бы все удалось, он мог бы уже быть свободен! Или мертв… Или еще что похуже. Да какая разница! Внутри что-то рвалось по-живому, с болью и кровью, вкус которой Халид чувствовал во рту. А нет, это он просто губу прикусил. И уж точно это не Узы, которые теперь будут день от дня становиться прочнее. От этой простой мысли хотелось сползти на пол, достать нож и воткнуть его себе в горло. В сердце — это слишком сложно, а вот в горло — легко. Но жить хотелось больше. И поэтому он сидел, обдумывая все сказанное и чувствуя, как рвутся нити его судьбы, тянущиеся из прежней жизни, такой простой и понятной.

* * *

Горячая подушка неприятно липла к щеке, и Наргис, немного вынырнув из глубокого сонного забытья, повернулась на другой бок, туда, где шелковая наволочка хранила хотя бы тень прохлады. Потянулась, позволяя тонкому покрывалу соскользнуть с плеч, глубже вдохнула душный воздух опочивальни и подумала, что зря перестала ставить на ночь в спальне служанок с опахалом, как это было заведено при матушке и отце. Когда случилось это… страшное, что до сих пор даже в мыслях трудно было назвать, и она потеряла самых дорогих людей, было невыносимо думать, что кто-то чужой услышит ее рыдания, а плакала Наргис тогда часто.

Потом горе не ушло, как обещали сочувствующие домочадцы, но заползло куда-то глубоко, притаилось, разжав когтистые лапы на сердце, позволяя вздохнуть свободнее. Иногда она все равно просыпалась в слезах, помня, как жестокое милосердие снов вернуло ее в то время, когда все было хорошо, но это случалось все реже и реже. А как было бы хорошо, овевай ее сейчас легкий нежный ветерок от широкого опахала! Вот совсем как тот, что едва заметно гладит ее волосы… гладит… волосы…

Мгновенно проснувшись от ледяного ужаса, Наргис не шевельнулась, замерев, будто рядом с ней лежала ядовитая змея. Дыхание перехватило, но она заставила себя сделать такой же ровный глубокий вдох, словно еще спит, и прислушалась. Ни один посторонний звук не нарушал тишину спальни, но теперь она чувствовала спиной жар чужого присутствия. А еще — запах. Тонкие мужские благовония, не сладкие, как любил Надир, а горьковато-терпкие. Едва уловимые! Но испуганный зверь, проснувшийся в ней, обострившимся чутьем слышал их совершенно отчетливо.

Наргис заставила себя сделать еще один вдох, а потом еще и еще. Только бы не спрыгнуть с постели, крича от ужаса! Нет, можно попробовать, конечно, но если спугнуть неизвестного, она снова ничего о нем не узнает. Боги, как же страшно… Она сглотнула, пытаясь успокоиться и понимая, что еще немного — и не выдержит. Почему-то сегодня она не оцепенела, как в прошлый раз, тело прекрасно слушалось.

Кинжал! Он так и лежит под подушкой. Вот бы дотянуться…

— Твое сердце стучит, как у испуганной птички, — шепнул прямо в ухо насмешливый голос, и Наргис замерла, не успев шевельнуться. — Ты ведь пробудилась, желанная моя. — Он не спрашивал, а утверждал, и Наргис почувствовала себя обнаженной, хотя между нею и незнакомцем была ткань покрывала и ночной рубашки. Жаль, что все это — тонкое, шелковое, не скрывающее линий тела!

— Кто ты? — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Почему позоришь меня таким обращением?

— Позорю? — весело удивился незваный и ненавистный гость. — Ну что ты, мой изумруд. Разве это позор, если невеста позволит жениху, что изнывает от страсти, маленькую вольность?

И он снова провел ладонью по ее волосам, уже не стараясь сделать прикосновение невесомым и незаметным. Наргис стиснула зубы, и ее сердце не затрепыхалось птичкой, а сорвалось вскачь, грохоча, будто конские копыта по каменной мостовой.

— Ты мне не жених! — выдохнула она, радуясь, что гнев уничтожил страх. — Ты не просил моей руки! Тот, кто хочет стать мужем, не приходит вором в ночи и не крадет ласки.

— Как достойно это звучит, нарцисс моего сердца, — шепнул он, склонившись, и Наргис почувствовала шеей жаркое дыхание. — Поистине, я сделал верный выбор. Ты будешь прекрасной женой и матерью моих детей.

«Ни за что на свете!» — хотела крикнуть Наргис, но последние капли осторожности, еще не смытые злостью, подсказали, что не стоит быть слишком дерзкой. Нужно узнать, кто он. Это будет единственным оружием, на которое она может рассчитывать.

— Женой? — переспросила она как можно холоднее. — Тогда покинь мою постель. Если сейчас ты не щадишь мое целомудрие, как я поверю твоим брачным клятвам? Я даже не знаю, кто ведет со мной речи о брачном союзе.

Пусть считает ее безмозглой девицей, способной расслышать лишь вожделенное слово «невеста». Пусть! Лишь бы ответил.

Чуть повернувшись, словно в слабой попытке уклониться от наглых пальцев, перебирающих ее слабо заплетенные на ночь волосы, она теснее прижалась грудью к постели и скользнула рукой под подушку. Кинжала не было! Но… он должен там быть… Наргис сглотнула вставший в горле ком, из последних сил не позволяя себе расплакаться от беспомощности.

— Ты давно знаешь мое имя, нарцисс моего сердца, — сказал с той же тяжелой спокойной уверенностью ее мучитель. — Ты шептала его в жарких девичьих снах и называла открыто при свете дня. Ты клялась в любви… Правда, не мне, а моему отражению. Но зеркало, в котором оно живет, легко разбить, и тогда останусь лишь я. А тебе, изумруд мой, придется заслужить прощение за эту измену. О, не бойся, я буду великодушен и позволю тебе это. А потом сделаю самой счастливой женщиной под солнцем, луной и звездами. Не бойся позора, мой золотой нарцисс! Все, что происходит сейчас, прикроется брачным покрывалом в самом скором времени. Ты будешь моей, и нас ждет разделенная страсть и ее утоление…

Голос его становился все ниже и мягче. Он проникал в уши Наргис и гладил ее кожу, будто перчатка из самой шелковистой замши, обволакивал, как теплое покрывало дождливым зимним вечером, и слышалась в нем пряная сладость и едва уловимая горечь. Его хотелось пить, дышать им, заворачиваться в него и позволить что угодно, лишь бы не прекращались ни осторожные умелые прикосновения, ни ласкающие звуки…

И Наргис почти сдалась, почти обмякла на постели, ненавидя себя и понимая, что в едином шаге от гибели, но ее пальцы вдруг уткнулись кончиками во что-то твердое и восхитительно холодное! Истинное спасение в окружившей ее ненавистной жаркой томности!

— Кто ты… — прошептала она, делая вид, что вот-вот покорится. — Разве я непристойная девка, чтобы уступить, не зная даже имени? Я не клялась тебе…

— О, еще как клялась, мой изумруд, — отозвался незнакомец бархатистым смешком, и рука его стала вдруг жесткой, ладонь сгребла полурасплетенную косу Наргис, притиснула ее голову к подушке. — И мне будет очень трудно простить тебе эти клятвы, — сказал он голосом, в котором больше не было сладости, один лишь свинцовый гнев. — Быстро же ты забыла. А это еще что…

В его голосе послышалось удивление, и хватка на мгновение ослабла. Понимая, что другой возможности не будет, Наргис изо всех сил рванулась, выдернув волосы из чужой руки, откатилась по постели и упала с ее края. Вскочила, выставив перед собой кинжал! Растрепанная, полуголая и босая, забывшая о приличиях, разъяренная, словно раненый дикий зверь… Темная фигура, слабо очерченная лунным светом из окна, только глянула в ее сторону.

А потом незнакомец протянул руку, и роза, стоящая на подоконнике в фарфоровой вазе, поднялась в воздух и проплыла мимо Наргис, будто ее нес кто-то невидимый.

— Как любопытно, — тихо и очень холодно сказал незнакомец, взяв цветок двумя пальцами и повертев его перед глазами. — Кто это у нас такой умелый? И настолько наглый, чтобы заглядываться на чужих невест. Хочет стать седьмым твоим женихом, повенчавшимся со смертью? Это несложно устроить.

Он повернулся к Наргис, судорожно кутающейся в сдернутое с кровати покрывало, и пугающе вкрадчиво спросил:

— Скажи, изумруд мой, чей это подарок?

Больше всего Наргис жалела сейчас, что в женских спальнях не бывает развешанного по стенам оружия. Даже у Надира настенные ковры были украшены саблями и мечами, хоть братец их в руки никогда не брал. А ей, девушке, положен только «страж чести» с лезвием длиной в ладонь, который можно сунуть под подушку. Но его рукоять придавала достаточно уверенности, чтобы Наргис вскинула голову и молча всмотрелась в скрытый густой тенью облик незнакомца. Впрочем, незнакомца ли? Раз он говорит, что Наргис известно его имя…

А еще ей казалось, что голос незваного гостя ей неуловимо знаком! Бывает, что видишь или слышишь одно, а вспоминается что-то другое, на первый взгляд вроде бы совсем не связанное.

— Я спросил тебя, любовь моя, — еще ласковей напомнил ненавистный мерзавец. — Изволь ответить. Или мне придется тебя наказать. Не смотри на дверь, никто в доме тебя не услышит. Да и во всем городе, пожалуй. И не думай, что эта смешная игрушка поможет.

Отведя взгляд от лица Наргис, он глянул на кинжал в ее руке — и Наргис, вскрикнув, выпустила мгновенно раскалившуюся рукоять.

Поднесла обожженные пальцы к губам, прижала, пытаясь заглушить болью желание закричать, кинуться к двери, в окно — куда угодно, лишь бы прекратился этот затянувшийся кошмар.

— Больно? — участливо осведомилась тварь в человеческом облике. — Прости, любовь моя. И не заставляй меня делать тебе еще больнее. Ну, кто он?

Наргис лихорадочно подбирала ответ, понимая, что ни в коем случае нельзя выдавать Раэна. Но что же сказать? Говорят, что маги чувствуют ложь.

— Эту розу… — начала она дрожащим голосом, изо всех сил показывая, как испугана. — Дал мне человек, приехавший от дяди. Он передал письмо и дал мне цветок!

Вот так, это не ложь. Точнее, ложь, но прикрытая правдивыми словами, в точности как в сказках о темных дэвах и джиннах! А дядюшке она завтра же напишет письмо с предупреждением.

— О, так это господин наиб изволил обеспокоиться? — хмыкнул незнакомец и дунул на розу.

Роскошный алый цветок, за прошедшие дни не уронивший ни лепестка и не утративший ни частицы атласной сияющей красоты, мгновенно потемнел и пожух, осыпавшись на ковер подобием пепла. Наргис только всхлипнула, давя подступающие к горлу слезы. Это было… подло! Да за одно это она бы возненавидела гнусную тварь, решившую, что может распоряжаться здесь по праву силы!

— Тебе не нужны чужие обереги, радость моя, — улыбнулся, судя по голосу, незнакомец. — Пока я тебя люблю, ничто не причинит вреда моей невесте.

Оберег? Так это была не просто безделушка, а что-то, способное помочь? Уж не потому ли сегодня Наргис в силах хотя бы отбиваться?! О, если так…

Она поспешно отвела взгляд, ужаснувшись, что выдаст вспыхнувшую надежду, но незнакомец одним гибким спокойным движением соскользнул с постели и оказался рядом с Наргис, так близко, что она бы отпрыгнула — но позади была лишь стена.

— Если ты любишь своего дядюшку, изумруд мой… — тихо и бесстрастно сказал мужчина. — Своего брата, подруг, служанок… Да кого угодно! Пусть этот кто-то никогда не встает между нами ни словом, ни делом, ни помышлением. Иначе участь этого глупого цветочка, сгоревшего в одно мгновение, покажется ему завидной. Ты поняла, радость моя? Мой нарцисс…

Наргис судорожно кивнула и тут же зажала себе рот рукой, чтобы не закричать. Последние слова… Ее уже несколько раз сегодня назвали нарциссом, и каждый раз она чувствовала неладное, но не осмеливалась, просто не могла поверить! Этот голос, певуче выговаривающий «нарцисс», она знала! Но… Нет же! Так не бывает! Нет!!!

— О, я вижу, ты меня узнала, моя радость, — сказал бывший незнакомец и сделал еще шаг, так что тени, оставшись позади, будто сползли с его лица. — Наконец-то. Больше не ошибайся…

— А… лед… дин… — прошептала Наргис непослушными чужими губами.

Это был он, и прошедшие несколько лет лишь добавили ему красоты — властной, хищной и взрослой мужской красоты. Плечи стали шире, и роста прибавилось, кожа потемнела… Но синие глаза под изогнутыми, словно крыло ястреба, бровями остались такими же, только сверкали теперь ледяной надменностью. Это был он… и не он!

— Аледдин… — безнадежно простонала Наргис, падая в бездонную черную глубину отчаяния.

Ее счастье, ее возлюбленный жених не мог поступить с ней так. Значит, он умер, и темная загробная тварь пришла в его обличье!

Боль обожгла ей щеку. Наргис недоуменно поднесла к ней ладонь, не в силах поверить, что впервые в жизни получила пощечину. Тронула загоревшуюся кожу кончиками пальцев, посмотрела на Аледдина… Все было словно в тумане, вот и черты его лица смазались, показавшись незнакомыми…

— Ты все-таки ошиблась, любовь моя, — с жуткой ласковостью прозвучал знакомый и неизвестный одновременно голос. — Я не он. И не дай тебе боги еще раз нас перепутать. Аледдин — мое отражение. Отвратительное в своей слабости и слабое в попытках меня изобразить. Я Джареддин, изумруд мой. Джареддин ир-Джантари, старший из нас, что бы ни болтали досужие языки. А ты — моя возлюбленная невеста и будущая жена.

— Никогда, — прошипела Наргис, все-таки отскакивая назад и хватая вазу с подоконника. — И вправду не понимаю, как могла вас перепутать! Ты тварь! Подлая, злобная, мерзкая тварь! Твой брат еще жив! И пусть боги его сохранят, а ты… ты… Убирайся! Вон из моего дома, чудовище! — кричала она, не думая, услышат ли в доме. — Ненавижу!

Оружием ваза послужить не могла, и Наргис с яростным наслаждением просто запустила ею в Джареддина — будь он проклят. Он даже не уклонился, просто повел рукой, и чинский фарфор, свернув к стене, брызнул сотней осколков.

— Убирайся! — прохрипела, задыхаясь, Наргис. — Если еще раз меня тронешь, боги тебя проклянут! А если их справедливость запоздает, я лучше себе горло перережу, чем выйду за тебя. Свадебным поясом удавлюсь!

Джареддин молча улыбнулся, глядя на нее с насмешкой, но Наргис было уже все равно. Страх обрел имя и лицо! Она не могла бороться с неизвестной всемогущей тварью, но брат-близнец Аледдина, придворный чародей, известный всей Харузе, — о, это совсем другое дело! Как же она его сразу не узнала? Ну, теперь понятно, почему этот мерзавец оба раза являлся к ней, скрыв лицо! А голос… не так уж часто она его слышала, если подумать. Но что за тварь! Принуждать к замужеству бывшую невесту своего брата, зная, что они с Аледдином друг друга любят! И не просто принуждать, а еще и тайно домогаться!

— Убраться? Ну что ж, мой нарцисс, — сказал, наконец, Джареддин с той же отвратительной усмешкой, тем более ненавистной, что кривила она самые прекрасные в мире губы. — Изволь. Тебе в самом деле стоит отдохнуть и подумать. Отдохнуть — ради твоей несравненной красоты, которую я намерен беречь, а подумать — ради твоих любимых родичей и домочадцев. Что ты собираешься теперь делать, моя милая, но такая неосторожная невеста? Поднять шум? А может быть, пожаловаться пресветлейшему шаху, моему господину и возлюбленному дяде? И что ты скажешь? Что сын Лунного визиря, придворный чародей и мужчина шахской крови сделал тебе брачное предложение, а ты его отвергла? Хотел бы я это послушать. Боюсь, прослывешь не только проклятой, но и безумной. — Он улыбнулся, и Наргис передернуло от омерзения. — И я все равно на тебе женюсь, ведь у твоего почтенного дядюшки нет ни одной причины отказать.

— Будет… — выдохнула Наргис. — Я поклянусь, что он меня проводит не к алтарю, а в могилу!

— Тогда, может, и откажет, — согласился Джареддин. — Господин наиб очень любит вас с братом. Правда, его немолодое сердце, изношенное на службе шаха, может не выдержать подобного беспокойства. Как думаешь, твой брат, оставшись главой рода, согласится отдать мне твою руку? — Он снова улыбнулся с полной безмятежностью, пугающей сильнее любых угроз, и Наргис замерла, как мышонок перед гадюкой, а Джареддин небрежно добавил: — Кстати, если и он окажется слишком снисходителен к твоим капризам, род ир-Дауд может вовсе пресечься, как это ни будет печально. Внезапная болезнь, например, или кинжал ревнивого любовника — твой брат столь же неосторожен в своих пристрастиях, как ты — в отказах…

— Прекрати… — с трудом выговорила Наргис. — Уходи… Оставь меня, — добавила она почти умоляюще.

— Как прикажешь, любовь моя, — ласково сказал Джареддин и уронил сухой стебелек розы, который все это время держал.

Наргис проводила его беспомощным взглядом. Веточка упала на ковер, темным штрихом перечеркнув светлый узор, и Наргис прикрыла глаза, чувствуя, что если скажет сейчас еще хоть слово, то упадет и рассыплется пеплом, как несчастная роза. Легкое дуновение ветра коснулось ее лица, зашелестела тонкая занавеска на окне… Наргис открыла глаза и увидела, что комната совершенно пуста, как и видимый из окна сад.

Вернувшись на кровать, она села, обняв себя руками за плечи, и бездумно посмотрела на блестящие осколки вазы, крошечными бликами поймавшие лунный свет. Страха больше не было, хотя Наргис точно знала, что он вернется. Но сейчас она будто разорвала удавку, стянувшую ей горло, и первый глоток воздуха был сладок и желанен, и думать не хотелось, что темная тень за спиной лишь выжидает удобного момента.