9. Шепот во тьме

Широко распахнув глаза, Эдвард всматривался в темноту. Лунного света было недостаточно, чтобы разглядеть хоть что-либо, кроме обрывков теней и контуров, различаемых больше не зрением, а воображением и памятью. Предаваясь размышлениям, он гладил деревянную спинку кровати, пока мысли свободно наполняли и без того тяжелую голову. Ощущение шершавой поверхности под пальцами позволяло верить в реальность происходящего.

Он устал. Настолько, что не нашел в себе сил спуститься к ужину, и весь вечер провел в постели. Возможно, причиной бессилия стали пары, вдыхаемые от сжигания серы и селитры, а, может, дело было в отсутствии столь необходимого сна: последнее время древний Сомнус посещал Эдварда лишь под утро, даря недолгое забвение, которое, в прочем, наполняли видения и звуки в разной степени ужасные и пугающие.

Эдвард полагал, что болезнь сделала его тело немощным и капризным, но обратный эффект оказала на разум, который теперь не желал отдыха ни днем, ни ночью. К нему постоянно приходили думы, полностью лишенные последовательности: они то уносили в будущее, то возвращали в прошлое.

В свободной руке — гладкость стекла и главный предмет сегодняшних размышлений — эликсир сумеречного зелья. Колбу с ним удалось незаметно припрятать в рукав, пока Жак был увлечен созданием купоросного масла.

Эдвард крал у него не впервые. За все время в доме Леже, он пользовался любой возможностью, чтобы припрятать какую-нибудь дорогую безделушку, будь то кольцо и статуэтка. Он набрал уже с десяток мелких предметов, которые планировал сбыть, как только отправится в путь.

Раскрытие кражи здорово бы испортило его положение, но он итак висел на волоске. Страх, что месье Леже сдаст его Ордену, превратился в навязчивую идею, которая, тем не менее, очень уж походила на правду. После разговора с Жасинт, о котором вскользь упомянул доктор, Жак вряд ли собирался покрывать беглого мертрайера все время. Если он, конечно, не дурак. А дураком он не был: можно было сыграть на алчности и подкупить его обещаниями, но по-настоящему провести оказалось непросто.

В то, что Жак действительно заплатит ему за книги, Эдвард тоже сомневался и потому забирал причитавшееся ему как мог. Но сегодня, когда у него оказался эликсир, он задумал украсть самое ценное сокровище дома — лауданум. Это было рискованно. Это было глупо. Но это было необходимо.

Или нет?

Эдвард много думал о настойке. Он погружался в мечтания, представляя, как темно-красные капли падают в стакан и маревом расползаются в воде. Это движение очаровывало, умиротворяло и заставляло сердце трепетать. Некипяченый опиум, пусть так, оставался опиумом — великодушным, милостивым и нежным. Разве могли речи философов быть мудрее тайн, что он открывал опиум? Могло ли прикосновение женщины возбуждать кровь сильнее? Могло ли нечто иное в смертном мире дать разуму просветление, а душе — покой?

Невозможно забыть ключевые события жизни, которые определяют дальнейшее ее течение, как нельзя выкинуть из памяти повороты и развилки жизненного пути. Поэтому в своих думах Эдвард много раз возвращался в то время, когда впервые познакомился с лауданумом.

Он вспоминал ночи, что пролетали холодными призраками, и те дни, что душили жарким и затхлым воздухом. Все, над чем он работал месяцами, оказалось ненужным. Он оказался ненужным. Сжигаемый лихорадкой и тяжелым кашлем, он и не надеялся на спасение, пока к нему не пришла Адель. Его храбрая, благородная Адель, что взяла его ношу, вела его дела, и даровала лекарство от всякой хвори, что душевной, что телесной. Она открыла врата рая.

Но, пройдя сквозь Эдем, он оказался на пороге ада. Его мечтания о лаудануме ныне отравлял страх. Слишком отчетливо он помнил мучения, что едва не убили его, когда опиум в его крови смешался с гери. И такая реакция могла означать лишь одно: настойка, которую Эдвард боготворил все это время, лекарство, что доктора прописывали плаксивым младенцам — яд. Немыслимо. Неправильно. Невероятно. Нельзя сказать, что он не подозревал о том ранее: Ло Фер не смог потреблять настойку, а, как известно, организм лугару сопротивляется любой отраве. Тогда Эдвард закрывал на это глаза, но что сейчас?

Сейчас он убеждал себя, что яд опасен лишь в больших дозах, а в иных случаях способен исцелять; что сотня капель лауданума (а это втрое меньше привычного!) никак не повредит ему, а, напротив, успокоит воспаленные мысли; и что гери уже оставил его тело, а, значит, реакции с опиумом больше не будет.

Эдвард подцепил ногтем пробку, смочил пальцы эликсиром и после коснулся ресниц. Упав на спину, чтобы капли не стекли по щекам, он стал ждать, пока зелье окажет нужное воздействие.

Этот ритуал давно стал для него привычным, даже обыденным. Когда проблемы с глазами только начали проявлять себя, Эдвард заметил, что хуже всего видит в полумраке. С каждым месяцем все становилось лишь хуже, и в какой-то момент кеди стал неотъемлемой частью его вечеров. До тех пор, пока Эдвард не стал предпочитать лауданум в качестве вечерней диеты.

Настойка показала, что в памяти не исчезает ничего: даже самые глубокие воспоминания могут всплывать со дна на поверхность, покачиваться на волнах, освещаемые ярким солнцем. Тонуть в них, плавать в идеях и заплывать на глубину новых открытий оказалось заманчивее и приятнее письма или алхимии. Даже когда Эдвард не чахнул над пергаментом, его ум был занят работой. Казалось, он работал даже лучше, будто с разума спадала пелена тумана: удавалось видеть дальше и яснее.

Этой ясности очень не хватало теперь. Но ненадолго: эликсир сумеречного зрения подействовал, и теперь Эдвард различал во мраке комнату во всех ее деталях. Вот — стоящий у кровати сундук, который он облюбовал как тайник для украденного добра; вот — высокий комод с медными украшениями. Эдвард прошел мимо них проследовал к часам с маятником, что стояли у двери. Мягко, чтобы не издать и звука, он повернул ручку и вышел в коридор. Его дальнейший путь лежал на первый этаж, в аптеку доктора.

* * *

Ночь — неверная подруга: в ее власти спрятать тебя от чужих глаз, но точно также она может утаить важное и от твоего взора. Ночь любит громкие пляски на праздник, когда рубины земных огней сияют ярче звездного серебра. Ей нравится наблюдать за влюбленными, приукрашивать черты их лиц и тел. Однако если хочешь стать ее любовником, слиться с тенями и остаться сохранным, то помни: больше всего ночь уважает покой. Вместе с последними лучами солнца она скрадывает шум и гам дневной суеты. Оставь их и ты, ступая в темные объятия, затаи дыхание и слушай.

Эдвард слушал. Каждый шаг босых ног и движение воздуха, каждый шорох, что доносился из комнат, и звуки, что приходили с улицы. Он крался по коридору, напряженный и сосредоточенный больше, чем требовалось. Ему казалось, что в любой момент он может быть раскрыт: что его выдаст неверная поступь или скрип половицы.

Он замер у входа в комнату, что соединяла собой часть этажа для отдыха с той, что была отведена для работы и развлечений. Чтобы приглушить щелчок замка, он поворачивал ручку так медленно, как только мог. Дверь подалась навстречу с тихим стоном, отчего Эдварда бросило в жар. Он застыл, прислушиваясь. Где-то за спиной слышался храп — то доктор Леже продолжал надувать во сне щеки, как ни в чем ни бывало. Кроме того — тишина. Вздохнув с облегчением, Эдвард проскользнул в комнату и закрыл за собой дверь.

Внутри оказалось темно. Слишком темно. Пусть эликсир сумеречного зрения облегчал передвижение, однако он не помогал в местах, где не было источника света. Как назло, луна осталась с другой стороны дома, и ее лучи даже не стремились пробиться сквозь узкие окна, завешанные шторами. Эдвард прикусил губу: придется идти вслепую.

Не зря он запоминал внутреннее убранство всех помещений, пока была такая возможность. Но даже так темнота сбивала и путала его. Внутреннее напряжение передавалось телу, делая движения скованными и резкими. Вытянутые вперед руки проваливались в пустоту. Окруженный мраком, Эдвард опасался, что споткнется или наткнется на что-то и тем самым положит конец своей авантюре. Хотелось скорее прийти к выходу, скорее миновать другие комнаты и спуститься по лестнице, где было больше пространства и света.

Но вот рука наткнулась на холод металла. Проведя по находке пальцами, Эдвард опознал с ней статуэтку и понял, что едва не уперся в стол, на котором она стояла. Дальше он передвигался, придерживаясь деревянного края. Он стал для него проводником и долгожданным спутником, ведь за ним располагалась заветная дверь.

Пройдя сквозь нее, он оказался в бильярдной. По крайней мере так Жак величал открывшееся перед Эдвардом помещение. Что примечательно, ни бильярдного стола, ни изогнутых киев здесь не было, но, как говорил месье Леже, скоро должны были появиться. С трудом представлялось, где и за какие деньги он собирался их приобретать, а, главное, зачем. С кем ему играть? Представители высшего общества никогда не посетят его дом, а местные артисты и ремесленники вполне удовлетворились бы партиями в ландскнехт или двадцать одно.

В прочем, для карточных игр в доме была отведена отдельная комната, и Эдвард подозревал, что она могла приносить доктору какой-никакой дополнительный заработок. Как-то Жак обмолвился, что по субботам собирает у себя друзей, которые не прочь поиграть. Пока Эдварду не доводилось видеть кого-либо из них: тех посетителей, что объявлялись на пороге, месье Леже вежливо просил зайти в другой раз, да и сам Эдвард не стремился показываться на глаза.

Миновать бильярдную оказалось значительно легче, и дальше можно было двигаться смелее. Так по крайней мере так казалось, пока позади не послышался какой-то шорох. Повернув голову на звук, Эдвард обратился в слух, однако больше ничего не услышал. Померещилось. Или в доме жили крысы, которых он не замечал ранее.

Спуск по лестнице — и он в просторном холле, щедро залитым светом. Близилось полнолуние. По привычке в голове велся счет дней до него, хотя необходимость в этом отпала. С одной стороны, можно было порадоваться, что теперь не нужно следить за Ло Фером, с другой… Эдвард старался не загадывать наперед, ведь ему предстояло сперва выбраться из города, что уже было задачей не из легких, но он порой задумывался, что будет делать потом. И на этот вопрос ответа у него не было. Помимо наворованного у Жака, из ценного оставалась только шкура лугару, которая сопровождала его с момента побега из Ордена. Ее можно было бы продать за неплохое вознаграждение или пустить на зелья. Но что дальше? Без постоянного источника канавара зарабатывать на пищу и кров станет сложнее. До поздней осени, когда начнется самый тяжелый этап борьбы с морозом и голодом, было далеко, но весенние и летние дни пролетают незаметно и стремительно, тогда как зима тянется нескончаемо долго.

От холодного света вокруг Эдвард чувствовал себя слишком заметным и уязвимым, поэтому тенью скользил вдоль стены. Дверь в аптекарскую лавку должна была запираться на ключ, но, как он сразу подметил, замок был неисправен. Всякий раз, когда Жак выносил из лаборатории готовые препараты, он лишь захлопывал дверь. Забавно, как он разбрасывался деньгами, чтобы обустроить интерьер, но не желал потратить пару монет на новый замок. Эдвард не мог осуждать доктора за его траты (он и сам не любил считать каждый денье), но направление этих средств не переставало вызывать у него недоумение.

Позади вновь послышался шорох, и Эдвард проскользнул в аптеку. Здесь тоже царствовал мрак, но оставить дверь открытой он не решился. В прочем, как и двинуться вглубь: в темноте узкого помещения он запросто мог задеть полку или смахнуть с нее какую-нибудь мазь. И даже если звон разбитой склянки не коснется уха спящих, оставался риск, что Жак или Валери заметят пропажу или наткнутся на осколок.

Невнятный звук приближался, становясь похожим на всхлипы. Если бы Эдвард верил в неприкаянные души, что скитаются всю ночь до рассвета со стонами, он бы уже начал зачитывать молитву ко святым ангелам. Однако приближающиеся к нему звуки принадлежали не призракам или демонам — они принадлежали девчонке.

В этом он был уверен. В минуты, когда он слишком упивался своим страхом ослепнуть и воображал себя невидящим, он часами вслушивался в то, что окружало его. И опыт этот оказался весьма полезным, чтобы расслышать за сопением шаги: слишком непринужденные, чтобы быть мужскими и еще слишком легкими для женщины. Можно было подумать на Колена, но тот обычно переставлял ноги быстрее и увереннее. Нет, определенно сюда шла Грасьенн.

Эдвард выругался про себя. Угораздило же ее прийти именно в этот момент! И что ей понадобилось? Или… он все-таки выдал себя и она, как верная собака месье Леже, шла по его следу, чтобы застать на месте преступления?

Ни разу он не видел, чтобы Грасьенн допускали к аптечной лавке, но ее шаги неумолимо приближались. Лихорадочно Эдвард пытался придумать, что делать. Прижаться к стене, чтобы стать незаметнее — не выйдет, он слишком близко к входу. Притвориться спящим — глупо. Сказать… что сказать? Что заблудился? Это даже не смешно. Может, напасть на юную Леже и придушить, пока она не издала и звука, собрать вещи и покинуть дом до утра? Пожалуй, это был лучший вариант, однако Эдвард чувствовал, что обязан этой пугливой мышке.

Ло Фер часто обвинял его в отсутствии совести и благородства, и, пожалуй, не без причины — свои интересы и, особенно, своя безопасность были для Эдварда важнее прочих. В конце концов, чем кто-то лучше него? Предатели, воры, лжецы — не бывает безгрешных.

Но Грасьенн не такая: еще слишком молода и наивна, самоотверженна до глупости и безропотно предана семейству Леже. Та, кто думает о себе в последнюю очередь, полная противоположность Эдварду. И пусть он мучил лугару в лабораториях Ордена и пусть не единожды подставлял своих партнеров, причинить вред девушке, что спасла его, он не смел. Против этого шага протестовало все внутри, и Эдвард понимал, что от подобного не откупиться и сотней индульгенций. Но что ему оставалось?

Шаги замерли у порога. Очередной всхлип, и металлическая ручка потянулась вниз. Стоило полоске света ворваться внутрь, Эдвард бросился в другой конец лавки — стремительно и бесшумно. Он двигался в направлении открывающейся двери, опережая ее на доли секунды, и в конце концов замер за ней.

Грасьенн шла, держа перед собой лучину, и ее свет мягко касался стен и потолка. Из своего укрытия Эдвард видел лишь тень девушки, и надеялся, что она не двинется в его направлении. Судя по звукам, она передвигала что-то на полках и не переставала при этом хлюпать носом. Может, простудилась, и Жак послал ее за лекарством? Не похоже на него: он, как доктор, всегда самостоятельно определял дозировку. В таком случае он мог идти следом за Грасьенн и должен был появиться с минуты на минуту.

Эдвард никогда не отличался выдержкой. Оставаться на месте для него было сложнее любого действия, а общее волнение подталкивало к неразумным поступкам. Если бы у него не было опыта охоты на дугару, он бы уже поддался опасному желанию выскользнуть наружу, пока Грасьенн стояла к нему спиной. Но он держал себя в руках и ждал.

Звуки перебираемых склянок затихли, и огонек двинулся в обратном направлении. Однако вместо того, чтобы выйти из аптеки, девушка двинулась в другую ее часть. Сперва Эдвард увидел только ее руку, что держала лучину, но уже в следующий момент они встретились взглядом.

— М…месье?

Она резко отступила назад. Более чем удивленная — ошарашенная, испуганная. Свет в ее руках дрожал, заставляя тени метаться по полкам. Точно также метался ее взгляд — она осматривала Эдварда с головы до ног: то ли пытаясь увериться, что это правда он, то ли пыталась понять, что он тут делал. Важно было успокоить ее, чтобы она не подняла на уши весь дом.

— Доброй ночи, дитя, — поздоровался он.

Она глупо хлопала ресницами. Только сейчас Эдвард обратил внимание, какими опухшими и заплаканными были ее глаза. Похоже, что-то сильно расстроило ее. С одной стороны, это делало Грасьенн более непредсказуемой — на эмоциях она могла выкинуть какую-нибудь глупость; с другой — можно было попробовать сыграть на этом.

— Что случилось? — Эдвард старался, чтобы голос звучал мягко. — Ты плачешь?

— Я, нет, я…

Она что-то пробормотала под нос, спешно утирая щеки рукавом ночного платья. Волосы, всегда аккуратно собранные в прическу под чепец, нынче торчали во все стороны.

— Что вы тут делаете, месье? — тихо спросила Грасьенн.

Она начинала соображать. Потрясение от их неожиданной встречи проходило, а, значит, нужно было брать ситуацию в свои руки, пока это было возможно.

— Мне не спалось, — произнес он и тут же вернул вопрос. — А что тут делаешь ты?

Она отвела лучину в сторону, чтобы та равномерно освещала пространство и не резала глаза.

— Мне тоже, — осторожный ответ. — Вы…

Она остановила взгляд на его босых ногах.

— Почему вы без обуви, месье?

Отступила на шаг. Она уже поняла больше, чем произнесла вслух, потому пятилась к выходу, потому поджала губы, еще немного — и побежит к лестнице с криками. Уговорами тут уже не обойтись, важно было переключить ее внимание, как-то отвлечь.

— Я не хотел никого разбудить и…, — Эдвард оборвал фразу. Поднеся руку ко лбу, он коснулся пальцами висков. — Прости. Голова раскалывается.

Краем глаза он заметил ее растерянность.

— Не знаешь, где здесь лавандовое масло? — он немного сдвинул ладонь, так, чтобы лучше видеть Грасьенн.

И то, что он видел, вселяло надежду: своими словами он заставил ее остановиться, заколебаться. Но девушка была слишком умна, чтобы сразу повестить на уловку.

— Вы хотели украсть его, — в ее голосе не слышалось вопроса, лишь невысказанное порицание.

«Презирать преступное дело просто, пока тебе не открылась его суть», — так любил говорить знакомый Эдварду алхимик, с которым ему довелось работать в Эльзасе. В Ордене, который в большинстве своем состоит из осужденных на смерть, начинаешь иначе смотреть на чужие грехи. Виноват ли крестьянин, что ставил силки в охотничьих угодьях дофина? Виноват — и получил по заслугам, все справедливо. А если предположить, что так он пытался прокормить семью? Такой ли справедливой его участь кажется теперь?

Эдвард не надеялся обмануть Грасьенн — она быстро смекнула, зачем он пришел в аптекарскую лавку среди ночи — но надеялся представить все так, чтобы она не посчитала его действия плохими, а, напротив, приняла их как единственно возможные.

— Да, — признался он. — Господи, да!

Эдвард отвернулся и произнес сквозь зубы:

— Твой дядя должен гордиться собой: его пациент вынужден красться посреди ночи, как жалкий воришка, чтобы заполучить пару капель лекарства. Пару капель! Это, несомненно, великая утрата для семейства Леже.

— Вам не было нужды красть, стоило лишь попросить, — ее слова жалили непреклонностью, однако в голосе слышалась неуверенность.

— Я просил, — Эдвард заглянул ей в глаза. — Я умолял его. Но он отказал. Понимаешь ли, согласно нашей с ним сделки — а будет тебе известно, что твой любимый дядюшка забрал у меня все за курс лечения — я обучаю его алхимии взамен на пропитание и кров. И, если ты заметила, ни на что иное, в том числе на лекарства, этот уговор не распространяется.

Он вздохнул и тяжело привалился к стене.

— Так что давай, иди к нему, — он говорил тихо и обреченно. — Расскажи, что видела. Ты же за этим пришла?

Она не двинулась с места. Вопреки ожиданиям Эдварда, в ее взгляде не читалось то острое сочувствие, что он видел раньше, при их первой встрече. Что-то неуловимое переменилось в ней: то ли лунный свет исказил черты ее лица, то ли слезы. Эдварду непривычно было видеть Грасьенн такой: задумчивой, усталой, серьезной. Она всегда казалась ему ребенком, которого легко провести или напугать. С щедростью, свойственной лишь детям, она отдавала свою доброту, не заботясь о последствиях. Создавалось впечатление, что она все еще играет в жизнь, относясь к ней беззаботно и легко. Уж не потому ли обращался к ней «дитя»? Но сейчас язык не повернулся бы назвать так.

Грасьенн была напряжена, и это напряжение повисло в воздухе, смешиваясь с запахами аптекарских снадобий. Она сделала шаг назад, и теперь Эдвард мог бы выйти, не столкнувшись с ней. Бросив короткий взгляд на приставной шкаф с открытыми полками, она подхватила пузырек темного стекла.

— Вот.

Он с сомнением посмотрел на протянутое лавандовое масло.

— Вы же его хотели, правда, месье?

Вовсе не его! Стоило сразу признать, что он пришел за лауданумом, но говорить об этом сейчас было глупо.

— Так забирайте, — Грасьенн требовательно подняла руку. — Забирайте и уходите.

Эдвард сжал зубы от досады. Он взял пузырек, на миг коснувшись пальцев девушки, таких же холодных, как стекло.

— Ну? — В ее голосе слышалось нетерпение.

Медленно, без резких движений Эдвард вышел в холл. Грасьенн была на взводе, и потому с ней лучше не спорить.

— Спасибо, — он подарил ей улыбку в надежде, что это как-то разрядит обстановку.

Пока что Грасьенн помогала ему, но в основе этой помощи более не лежала мягкосердечность и отзывчивость. Что же двигало ей тогда? Если страх, то, стоит им разойтись, она выдаст все Жаку при первой возможности, а это недопустимо.

— Я действительно очень благодарен, — снова легкая улыбка, что должна тронуть сердце. — Я давно не встречал кого-то, кто был бы так добр ко мне.

Легче всего располагать людей к себе, говоря правду — так слова звучат искренно и проникновенно, так порождают доверие. Однако на лице Грасьенн промелькнули совсем другие эмоции — от сказанного она поджала губы и поморщилась так, словно съела что-то кислое.

— Я не скажу ему, — ее голос звучал сдавленно, а влажные глаза блестели особенно ярко при свете луны.

— Что? — от того, как легко она разгадала его намерения, Эдвард даже растерялся.

— Я ничего не скажу дяде, — повторила она и шмыгнула носом.

По ее щеке покатилась слеза, и Грасьенн быстро стерла ее ладонью.

В замешательстве Эдвард пытался понять, чего он сказал такого, что заставило ее вновь удариться в слезы, но причина, похоже, была не в нем.

— Эй, Грасьенн, — тихо позвал он. — Что случилось?

Он шагнул навстречу, но она отшатнулась, как от огня, и вжалась в дверной косяк.

— Не бойся, я не причиню вреда, — уговаривал Эдвард. — Ты пришла в аптеку. Что-то болит? Я, конечно, не доктор, но могу что-то посоветовать.

Хотя Грасьенн вряд ли нужна была помощь подобного рода: она воспитывалась в семье доктора и разносила лекарства, а потому могла знать все находящиеся в лавке препараты, и явно получше него.

Она замотала головой:

— Уходите.

— Почему ты плачешь? Скажи. — Эдвард старался, чтобы в голосе звучало искреннее участие.

Он надеялся как-то расположить девушку к себе и увериться, что она правда не выдаст его. Кроме того, ему, пожалуй, действительно было интересно, что так расстроило ее.

— Тебя кто-то обидел? — Он вновь попытался приблизиться, на этот раз успешно. — Я?

— Меня… — Она всхлипнула. — Меня выдают замуж!

Ее шепот сорвался на писк, и она зарыдала в голос.

— Тише! — боясь, что ее рыдания услышат на втором этаже, Эдвард тут же оказался рядом.

Неосознанно он схватил Грасьенн за плечо, собираясь встряхнуть, но вовремя опомнился и лишь провел по предплечью.

— Тише-тише, — прошептал он успокаивающе.

Истерика сейчас точно не к месту. Может, стоило оставить девушку одну, как она и просила, но раз уж он влез в роль участливого слушателя, придется играть ее до конца.

— Что тебя так расстраивает в замужестве?

Этот вопрос оказался слишком сложным: Грасьенн лишь продолжила всхлипывать, не говоря ни слова.

— Ты не любишь будущего супруга? — предположил Эдвард.

На этот раз она кивнула и, кажется, попыталась взять себя в руки. По крайней мере ее плечи уже не вздрагивали от дерганного дыхания.

— Ты хорошо знаешь этого человека?

Она покачала головой. Странная беседа у них получалась, но Эдвард не настаивал на полноценных ответах: пусть говорит, как будет готова.

— Все не так плохо, — заметил он ободряюще. — Я знал союзы, которые заключались против воли, однако это не помешало семейному счастью. Вот мой знакомый, с которым я работал ранее, изначально не собирался жениться на своей супруге, но знаешь, что? Он теперь настолько без ума от нее, что я теряюсь в догадках, как он еще не проел мне плешь разговорами о ней и детях.

— Ему сорок лет, — сказала Грасьенн подавлено.

— Да нет, ему около тридцати… Ах, вот как.

Да, это несколько меняло картину.

— А тебе?..

— Шестнадцать, — выдохнула она.

Будущему мужу она в дочери годилась, да только спрос с нее будет не как с любимого чада. Грасьенн ожидала участь стать из покорной племянницы покорной супругой. Но в самом деле, могла ли ее ждать иная судьба? Жак был самым корыстным человеком, которого Эдварду доводилось встречать. Так или иначе он не упустил бы шанс выгодно пристроить девушку, и ей стоило ожидать чего-то подобного. К чему тогда эти слезы?

— Кто же твой будущий муж? — спросил Эдвард. — Расскажи о нем.

Эта история с замужеством становилась интересной. Возможно, он сумеет обернуть ее в свою пользу: например, настроит девушку против Жака, кто знает.

— Его зовут Дамьен Мартен, — голос ее дрожал. — Ростовщик.

Эдвард едва не хмыкнул: кто же еще мог пленить внимание доктора Леже, если не ходящий мешок с деньгами.

— Он недавно овдовел, — продолжила Грасьенн. — Валентина не сумела выносить ребенка. Третьего. И сама не оправилась.

— Печально, — Эдвард кивнул. — Он живет поблизости?

— Да, в двух улицах к северу, — она скрестила руки. — Я не хочу за него. Только не за него.

— Ты говорила об этом дяде?

— Конечно! — ее голос снова сорвался.

— А он?

Грасьенн не отвечала, явно сдерживая очередной поток рыданий.

— Он, — с трудом произнесла она и снова замолкла.

— Тише, — шепотом сказал Эдвард и снова коснулся ее плеча. — Все хорошо.

Под тканью ощущалась тонкая, хрупкая рука. Казалось, при желании ее можно было обхватить одной ладонью.

— Он выставил меня, — каждое слово давалось Грасьенн с трудом. — Выставил за дверь. Я. Я случайно узнала. Он ничего бы мне не сказал. До последнего. Так подло!

Она всхлипнула и закрыла лицо ладонью.

Эдвард опустил глаза. Как знакомо. Все юные люди и, особенно, дети, представляют себе лучшую жизнь, мечтают о ней. И он знал, как больно разбиваются эти мечты.

Он встал рядом и также прислонился к стене:

— Вот что я тебе скажу, — Эдвард сделал паузу, подбирая слова. — Всегда кажется, что родитель или, в твоем случае, опекун не в праве выбирать, какой жизнью тебе жить. У меня было так с отцом. Детство я провел с кормилицей, а когда подрос, он решил, «следить за моими успехами». Говорил, что делать, контролировал каждый шаг, давал наставления и жестко не одобрял любую самодеятельность. У нас с ним были… довольно разные взгляды на то, чем я должен заниматься. В итоге я сбежал.

— Сбежали, месье? — прошептала Грасьенн.

— Да-а, — протянул он. — Я был немногим старше тебя. Молод, амбициозен, уверен в своих силах. Взял с собой немалую сумму денег из семейных запасов, оставил письмо — как сейчас я понимаю, крайне оскорбительное для моего родителя, — и отправился в путь.

Грасьенн перестала хлюпать носом и обратилась в слух. От ее внимания стало как-то не по себе. Эдвард никому не рассказывал о своем прошлом, старался скрыть все его детали, чтобы, ненароком, публично не опозорить семью. Даже попав в лапы правосудия он не сказал свое второе имя и назвался Вертом, хотя благородное происхождение, будь оно открыто, спасло бы его от смертного приговора. Лишь с Адель он был настолько откровенен, что вспоминал при ней о сестрах и матери.

— Меня ограбили на следующий же день, — он горько усмехнулся. — И, как оказалось, я совершенно не был готов к тому, что ждало меня за порогом. Если бы я слушал отца… — на миг он замолк. — А, все было бы ужасно, я и сейчас так считаю. Но это «ужасно» — не хуже, чем сейчас.

— Мне жаль, — подала голос Грасьенн. — Жаль, что так случилось, месье.

Ему тоже было жаль. И, как бы тщательно Эдвард ни скрывал свое прошлое от других, он не мог спрятать его от себя самого: разум неустанно возвращался назад, вопрошая, «А что, если?..». Что, если бы он не покинул дом? Что, если бы нашел честный способ заработка? Что, если бы не попался? Что, если бы не оказался в Ордене? Что, если бы там его не подкосила болезнь?..

— Пустое, — он махнул рукой. — И обращайся ко мне по имени.

— Хорошо, м… Эдвард.

— Я это к чему? — опомнился он. — Нельзя сказать, что у тебя все будет хорошо после свадьбы. Да вряд ли, если честно. Однако думай о том, что это не самое страшное, что могло случиться. В конце концов, твой будущий муж может оказаться неплохим человеком.

Грасьенн смотрела в пол и молчала. Конечно, сказанное не сильно ободряло.

— Я заходила к ним с лекарствами, — наконец, она заговорила вновь. — Всегда носила, и раньше. Валентина часто просила засушенный чистотел и ромашку. Особенно зимой. А в последние дни я ухаживала за ней и видела...

Она сжала губы и резко втянула воздух. Того и гляди, снова расплачется.

— Видела ее тело. Ее кожу. — Грасьенн смотрела испуганно и забито. — Он бил ее, месье. Эдвард. Сильно бил.

— А об этом ты говорила дяде?

— Да, — снова долгая пауза. — Он сказал, что я придумываю. А если нет, то ничего страшного. Некоторых женщин надо воспитывать. Особенно неблагодарных. Таких, как я.

Ее лицо исказилось от горечи сказанного. Грасьенн зажмурилась, и дорожку слез на ее щеке обновила новая крупная капля.

Эдвард сжал в кулаке флакон с лавандовым маслом. Сейчас эта крошка лила слезы из-за жестокого мужа, но она не представляла, с чем ей предстояло столкнуться в самом деле. Каратели непременно выйдут на Жака, обыщут дом, опросят свидетелей и тогда вынесут свой приговор: за помощь беглому мертрайеру полагается смерть, и Жаку не откупиться от нее даже всеми накопленными богатствами. И что ждало ее при подобном раскладе? Допрос, унижение, позор… гибель? Если ее не убьют, куда ей податься, оставшись без защиты семьи? На улицах ее поджидали лишь голод и бесчестие.

— Я хотел бы помочь, — Эдвард отвел взгляд. — Но, боюсь, это не в моих силах.

— Не в ваших, — согласилась она.

Они молчали.

— Как ваша голова? — неожиданно спросила Грасьенн.

— Голова? А… Лучше.

— Вы не использовали масло.

— Да, — Эдвард чувствовал себя глупо, оправдываясь перед ней. — Наверное, и не буду, как-то само отпустило.

— Понятно, — она вздохнула.

В этом ее «понятно» слышалось разочарование: она понимала, что он врал ей, но, возможно, до этого момента еще сомневалась.

— Пожалуй, мне стоит вернуть его.

— Пожалуй, — эхом отозвалась она.

Раз уж они вернулись к тому, с чего начали…

— А что искала ты?

— Мятную подушку. С ней лучше спится. Но ее, должно быть, забрал Колен. Думаю, сегодня я не засну.

Погруженная в себя, Грасьенн не смотрела в его сторону.

— Наверное, я тоже, — признался Эдвард.

От ночного света холл казался сине-голубым, а тлеющий огонек лучины — пронзительно ярким. Он окрашивал лицо девушки неприятным алым, отчего и без того раскрасневшийся нос стал еще более опухшим и большим. Волосы спутались и закрывали неровными прядями платье. В неверном свете Грасьенн казалась совсем беззащитной и уставшей.

Хотелось утешить ее, однако нужные слова не находились. Повинуясь неожиданному внутреннему стремлению, Эдвард осторожно обнял ее. Он не мог помочь ей в беде, но мог разделить ее печаль. Он сам множество раз сталкивался с несчастьем и знал: хуже него может быть только одиночество, когда рядом нет никого, кто бы выслушал и понял.

Грасьенн не отстранилась. Ее дыхание оставалось тяжелым, но она больше не плакала. Под платьем и волосами, удивительно мягкими на ощупь, почти не чувствовалось тепла.

— Тебе не холодно?

Она покачала головой, и между ними снова повисла тишина.

— Спасибо… Эдвард, — прошептала она.

— Не за что, — он грустно улыбнулся. — Не за что.