5. Визит

Ей было наказано справляться о состоянии Эдварда, и она ответственно подходила к этой задаче. Грасьенн навещала больного каждый вечер и, покуда дядя Жак выправлял его здоровье клистирами и целебными снадобьями, она делала то же самое, но лекарством более обыденным, но не менее необходимым — заботой и уходом. Она следила, чтобы в доме всегда была чистая вода, свежий воздух и сносная пища.

Порой Грасьенн жалела, что предложила свою помощь: она могла готовить для больного, даже кормить его, но убирать ночную вазу и стирать тряпье для нее было унизительно. Дядя Жак говорил, что Эдвард уплатил им достаточно, но ведь она не получила и су за подобную работу! Как-то Грасьенн обмолвилась о том дядюшке в надежде на его милость, однако тот лишь разозлился: «Неблагодарная! Змея! Если понадобится, ты не только его дерьмо вычищать будешь, но и ляжешь с ним в постель!»

Сказанное сильно расстроило и напугало ее. Что может быть хуже, чем разделить ложе с неприятным ей человеком? Тем более — с мертрайером? Известно, что Орден набирает в свои ряды убийц, насильников и бандитов — одним слово, самых отъявленных негодяев, приговоренных к смерти. Это преступники, которым выпал шанс выкупить жизнь, выполняя опасную работу на благо короля и его подданных.

Простой люд складывал песни об их нечеловеческой силе, о хитрости и неуязвимости, о жестокости и отваге. Песни и истории разнились меж собой, выставляя мертрайеров то героями и избавителями от лугару, то злодеями, которым были неведомы честь и порядочность.

Грасьенн старательно убеждала себя, что про постель дядя говорил не всерьез — из злости да желания припугнуть — однако его слова отчетливо въелись в память и напоминали о себе каждый раз, когда она подходила к дому Эдварда.

Жалость к нему, возникшая при первой встрече, сменилась злостью и презрением. И пусть со временем забот стало меньше, эти чувства никуда не делись, а, напротив, укрепились и стали сильнее. Но за время, что Грасьенн нянчилась с Эдвардом, она не увидела ничего из того, о чем слагали баллады, лишь человека больного и капризного.

Теперь, когда Эдвард окончательно поправился, дядя направил Грасьенн к его дому в последний раз — чтобы она привела бывшего пациента к нему. Это было необычно: Жак редко приглашал тех, кого лечил, за исключением особ влиятельных и богатых. Лишь Богу известно, о чем он будет говорить с Эдвардом.

Вряд ли они, конечно, они устроят торг за честь Грасьенн, то лишь глупые девчачьи страхи, но по ходу беседы Эдвард мог сказать, что она была груба и не проявляла должной милости. Ведь не далее, как вчера, она безо всякого стеснения заявила, что молодому человеку необходимо посетить купальню. Ох, что устроит дядя, если узнает!

Открывая входную дверь, Грасьенн уже знала, что сегодня не только передаст приглашение, но и принесет свои собственные извинения.

— Месье Верт? — позвала она, переступая порог.

— Я наверху, дитя, — откликнулся Эдвард и, чуть погодя, добавил. — Все хорошо, спасибо.

Закрывая дверь на щеколду, Грасьенн тихонечко фыркнула: иначе и быть не могло после их с дядюшкой стараний.

С момента, когда она была здесь впервые, жилье несколько изменилось, и в этом — полностью ее заслуга. Пусть половицы по-прежнему скрипели, но их уже не покрывал слой песка, со стола и полок исчезла пыль, ставни распахнулись, впуская свет, а уличный воздух почти заглушил мышиный запах. Эти преобразования радовали глаз и пробуждали в Грасьенн гордость за свой труд. Пусть работа в чужом доме и была ей неприятна, она справилась и справилась отлично.

Грасьенн прошла на кухню, проверяя наличие воды, после чего вернулась к лестнице.

— Можно мне подняться, месье? — спросила она и, получив утвердительный ответ, двинулась вверх по ступеням.

Эдвард сидел у стола, склонившись над пергаментом. Волосы его, обычно собранные в хвост, падали на плечи и лицо. Он поднял взгляд, и Грасьенн замерла от удивления. В человеке перед ней едва узнавался больной, за которым она ухаживала все это время: с лица исчезла неровная поросль — короткая борода теперь скрывала лишь подбородок; зеленые глаза будто уже не утопали в глазницах, а близость рыжих локонов подчеркнула их неестественно-светлый тон. Грасьенн приметила и новый костюм, не совсем подходящий по размеру и широкий в плечах, но свежий. Неужели по ее совету Эдвард искупался и посетил цирюльника?

Месье Верт, будто уловив ее мысли, улыбнулся слабой, грустной улыбкой:

— Так лучше, правда?

— Да, — согласилась она. — Да, месье. Как ваше самочувствие?

— Благодарю, — вежливый кивок в ответ. — Можешь передать месье Леже, что нет повода для беспокойства. Я готов рассчитаться с ним и не обременять более своей персоной.

Грасьенн удивленно двинула бровью.

— Вы можете сказать ему лично, месье, — предложила она. — Дядя приглашает вас отобедать с ним и послал меня для сопровождения.

И это был весьма неприличный жест с его стороны: не оставить Эдварду выбора — идти или нет, а если идти, то когда. Грасьенн старалась смягчить этот момент вежливыми словами и надеялась, что скрытая грубость останется без внимания. Как бы не так.

— Значит, так он хочет? — Эдвард стянул с носа пенсне и, щурясь, внимательно посмотрел на нее.

Из-за задумчивой интонации в его голосе Грасьенн не была уверена, требовался ли от нее ответ, или то был один из вопросов, что задают в пустоту.

— Да, месье, — все-таки произнесла она.

Эдвард вновь нацепил пенсне на нос:

— Что ж, в таком случае юной мадмуазель придется подождать, — жестом он пригласил ее сесть рядом.

Вот как. Доктор Леже пренебрег желаниям гостя — и вот теперь Эдвард пренебрегал временем дяди Жака.

Нерешительно Грасьенн прошла к лавке и села на противоположный от Эдварда край.

Она могла бы оправдать дядюшку. В последние дни его мучала страшная мигрень, от которой он становился особенно раздражительным. Лекарства помогали лишь на время, поэтому он вынужден был прибегать к самому древнему и проверенному средству — отдыху и крепкому сну. Утром дядя стал отводить меньше часов на посещение больных, переложив часть обязанностей на Колена и Грасьенн. Днем занимался бумагами и аптекарским делом, чаще просил Валери принести травяной напиток. Так дядя Жак вел борьбу с недугом, однако к вечеру, уставший и обессиленный, он принимал поражение: затемно ложился в кровать, зажигая в спальне благовония, и строжайше велел никому его не беспокоить.

Грасьенн знала, что и этим вечером дядя предпочтет уединение разговорам, оттого и желал встречи к обеду. Но стоило ли знать об этом Эдварду?

Грасьенн посмотрела на человека, за которым ухаживала последние дни. Он вернулся к письму, склоняясь над ним словно кот Пу над пойманной мышью. Он то отклонялся назад, то приближался к пергаменту столь близко, что, казалось, вот-вот дотянется до него носом. Едва различимый скрип пера нарушал повисшую тишину.

Грасьенн сложила руки перед собой, постукивая пальцами о колени. «Не сейчас», — решила она, не желая отвлекать Эдварда от работы.

Перед ним лежало несколько книг, тяжелые страницы одной из которых он зажимал пальцем. Справа стояла чернильница. На другом краю стола, у которого сидела Грасьенн, друг на друге лежали небрежно исписанные листы.

Ее всегда привлекало знание письма и счета. Уже в раннем детстве, играя, Грасьенн любила выводить палочкой узоры на земле, подражая манере письма, и просила кого-нибудь из взрослых прочитать нарисованное. Ее тексты, конечно, оставались понятны лишь ей самой, что разжигало в Грасьенн желание выучить настоящие буквы. Кое-что ей успел рассказать отец, и первым словом, написание которого она узнала, стало ее собственное имя. По-настоящему, не ради забавы, она училась уже в малой школе при церкви.

Со временем забот по дому стало больше, и Грасьенн пришлось пропускать занятия, позже их пришлось оставить вовсе. На том настаивал и дядя Жак: он был уверен, в жизни племяннице пригодятся навыки более практичные и необходимые женщине. Так она стала вечерами заниматься с тетушкой Валери, изучая манеры и ведение хозяйства.

И вот теперь, томясь в ожидании, Грасьенн приглаживала выбивавшиеся из кос локоны, и все чаще возвращалась взглядом к лежащим перед ней бумагам. Забыв о приличиях, она осторожно всматривалась в написанное. Буквы на листах то наползали друг на друга, то, напротив, стояли сильно порознь. Недоумевая, Грасьенн хмурилась, силясь понять записи, которые своей необычностью только привлекали ее, разжигая азарт. Искоса она поглядывала на Эдварда (уж не видит ли он?) и для вида посматривала вокруг (чтобы уж точно не вызвать подозрения).

В какой-то момент Эдвард отложил перо и, тяжело вздохнув, снял пенсне, заставив Грасьенн оторваться от чтения.

— Даже не верится, — устало произнес он, потирая переносицу. — Однажды я написал целую книгу, а теперь не могу заполнить даже страницы.

Лист, над которым он недавно трудился, блестел невысохшими чернилами. Эдвард подхватил его за край и резким движением кисти отправил в полет. Лист опустился перед Грасьенн, заняв место среди своих неудавшихся братьев.

— Отчего так, месье? — спросила она.

— Глаза подводят меня, дитя, — ответил он. — Это так досадно.

Грасьенн подумалось, что Эдвард еще слишком молод, чтобы терять зрение от возраста, к тому же он — мертрайер, а им должны быть неведомы подобные недуги.

— Вы ведь знаток алхимии, месье. Неужели нет средства, что может помочь?

— Алхимия не всесильна, — спокойно произнес Эдвард. — Как и медицина. Еще не придумали пилюли, что спасает от смерти, или зелья, что обращает металлы в золото.

Грасьенн стало неловко за свое любопытство.

— Вы можете обратиться к писарю, — предложила она. — У нас есть один. Все необразованные ходят к нему, чтобы написать письма.

Эдвард покачал головой.

— Это не письмо. Я хотел упорядочить мысли.

— Я тоже могу помочь, — неожиданно для себя предложила Грасьенн. — И попрошу вдвое меньше.

Сказав это, она напряженно замерла. Вот ведь черт ее за язык дернул!

— Ты? — удивился Эдвард.

— Я.

Он засмеялся. Это была не злая усмешка — в коротком смешке слышалось искреннее веселье — но оно задело Грасьенн. Конечно, для Эдварда, как и для дядюшки, она оставалась лишь служанкой, неразумной женщиной со сумасбродными идеями. А ведь она действительно умела читать, писать и даже немного владела счетом. Такими достижениями не мог похвастаться даже смекалистый Колен.

— Я лишь предложила помощь, месье, — холодно произнесла она. — Рада, что сумела развеселить вас.

Грасьенн почувствовала, как от злости разгорелись ее щеки, и отвернулась.

— Эй, Грас, — Эдвард придвинулся.

Вблизи было заметно, что болезнь наложила на него свой отпечаток: кожа больше не казалась пепельной, но сохраняла бледный тон, подчеркивая темные круги у глаз.

— Уж прости дурака. Я не хотел обижать тебя.

Впервые на ее памяти он обратился к ней по имени вместо снисходительного «дитя». Но едва ли это утешило уязвленное самолюбие девушки. «Что вы, месье, ничего страшного. Это я возомнила о себе Бог весть что», — следовало ответить ей и, пользуясь удобным моментом, принести свои извинения за брошенные вчера слова о купальне. Однако гордая Грасьенн поступила иначе:

— Я принимаю ваши извинения.

Она не помнила, когда в последний раз позволяла себе столь вульгарное в своей высокомерности обращение. В прочем, не заслужила ли она немного своеволия? В этом доме она унижалась достаточно. Грасьенн ожидала, что взгляд Эдварда вновь станет колким и цепким, как в момент, когда она озвучила приглашение дядюшки, но вопреки ее ожиданиям он улыбнулся шире.

В дверь постучали.

Грасьенн удивленно посмотрела в сторону лестницы: за время, что она проводила в этом доме, иных посетителей не было.

— Вы кого-то жде...

Совершенно бесцеремонно Эдвард зажал ей рот ладонью. Напряжение, что исходило от него, ощущалось почти физически, взгляд светлых глаз быстро перемещался по комнате: лестница-окно-Грасьенн. Он призвал ее к молчанию, поднеся палец к губам, и она послушно кивнула в ответ.

Эдвард отстранился, бесшумно прошел к кушетке. Пошарив рукой под подушкой, он вытащил пистолет и, вооруженный, прокрался к окну. Оцепеневшая, словно лишившаяся связи с телом, Грасьенн наблюдала за каждым его движением. Ее сердце билось часто и гулко, эхом стуча в ушах. Никогда прежде она не видела в Эдварде опасности для себя: он казался слишком слабым, несобранным и даже рассеянным. То, что он — один из убийц Ордена мертрайеров, верилось с трудом. Но отчего-то Грасьенн была уверена: ослушайся она — и он мог свернуть ей шею, словно маленькой мышке, мог застрелить, не задумываясь ни на секунду.

Это пугало ее. Но не только это.

Эдвард прижимался к стене, глядя сквозь занавеску. Его стремление сохранить тишину, его глубокая сосредоточенность отражались в Грасьенн настоящим ужасом: он чего-то боялся. Но что могло напугать мертрайера?

Стук повторился.

Происходящее казалось сном, что обратился тревожным кошмаром. Грасьенн хотелось верить, что если она замрет, этот кошмар пройдет мимо, не коснется ее, как не касался бездвижных шкафов или деревянного сундука.

Эдвард вновь оказался перед ней, столь близко, что его дыхание щекотало ухо, но Грасьенн не решалась пошевелиться. Куда уж там! Она едва смела дышать.

— Ни звука. Слушай меня, дитя, — горячий шепот был едва различим. — Мы спустимся вниз. Дверь останется закрытой. Ты скажешь, что живешь с отцом. Вы переехали недавно, арендуете жилье. Обо мне ни слова. Поняла?

Не решаясь говорить, Грасьенн замотала головой: она никуда не пойдет, ей было страшно, хотелось убежать, куда угодно, лишь бы оказаться подальше от Эдварда и того, кто находился за дверью. Что, если там лугару? Говорят, они выслеживают мертрайеров в человеческом обличье и убивают даже днем.

Эдвард с силой потянул ее за руку, заставляя подняться.

«Не трогай меня! Пусти!», — Грасьенн бросила на него взгляд, полный негласной мольбы. В ответ ей смотрело черное дуло пистолета.

«Господи! Он убьет меня!» — поняла она.

В ушах шумело, а ноги были легкими и невесомыми настолько, что казались чужими. Едва понимая, что делает, Грасьенн пятилась к лестнице. Эдвард, направляя на нее оружие, шел следом.

Она пыталась справиться с паникой, но страх накатывал волнами отчаяния, туманя разум. От идеи побега пришлось отказаться сразу: вероятно, Эдвард застрелит ее раньше, чем она доберется до выхода. Звать на помощь — бесполезно, надеяться на чудо — бессмысленно. Единственное, что оставалось — выполнять данные ей указания.

Грасьенн начала спускаться вниз по ступеням. Когда-то Эдвард сидел на них, прикрывая наготу одеялом. Она не оставила его, упросила дядюшку помочь. Если бы она знала, как все обернется! Не к месту она вспомнила, как утром поругалась с Коленом из-за кусочка черствого хлеба. Какими же мелочными были ее обиды, чего они стоили сейчас?

Эдвард замер в полумраке, скрытый глубокими тенями лестничного проема: последние шаги Грасьенн должна пройти одна.

Не раз она слышала низкий скрип железных петель, не раз касалась потемневшей от сырости деревянной ручки и хлипкого засова, но сейчас входная дверь казалась ей особенно жалкой и ненадежной.

Грасьенн никогда не была отважной и смелой, всегда сомневалась и осторожничала сверх меры, но сейчас она собирала всю имеющуюся в ней храбрость и все оставшиеся силы. В мыслях она молила Бога, чтобы голос ее не дрожал так, как дрожали ноги, чтобы тот, кто стоял за дверью, кем бы он ни был, поверил ее словам, и чтобы Эдвард, наконец, опустил пистолет.

Стук, более настойчивый, чем прежде, раздался вновь. За спиной — тихий шорох.

— Кто там? — спросила Грасьенн.

— Я Жасинт Перо.

Голос, ответивший ей, был глубоким и низким, но явно принадлежал женщине. У Грасьенн немного отлегло от сердца: от страха она едва ли не монстра вообразила, но, похоже, единственный монстр сейчас находился за ее спиной.

— Мадмуазель, — мягко произнесла Жасинт. — Не могли бы вы открыть дверь, чтобы мы поговорили с глазу на глаз?

Невинное предложение, но оно настораживало. Конечно, дала о себе знать угроза со стороны Эдварда, и, тем не менее, незнакомку Грасьенн не пустила бы и по своей воле.

— Я вас не знаю, — ответила она, возможно, более резко, чем хотела. — Вы к отцу? Его сейчас нет дома.

Несколько секунд Жасинт молчала. Краем глаза Грасьенн заметила, как из-за рамы ближнего окна выглянул и тут же исчез кусочек серой материи: кто-то прятался, прижимаясь к наружной стене также, как недавно делал Эдвард. Жасинт была не одна.

— Как неловко, — подала голос мадам Перо. — Я только приехала в город и должна была остановиться у друзей по этому адресу. Возможно, вы их знаете? Эдвард Верт и Лоран Фер.

Эта женщина назвала имя Эдварда, и, если бы Грасьенн не приметила у окна ее компаньона, она могла бы поверить в историю о дружеском визите. Но что бы на самом деле не произошло между ней и Эдвардом, Грасьенн хотелось лишь одного: выйти из сложившейся ситуации целой и невредимой.

— Впервые слышу о них, мадам, — ответила она.

— Но, вероятно, вы видели их? Один долговязый и худой, с рыжими волосами, ему двадцать три, но выглядит старше. Второй — широкоплечий, черноволосый мужчина около тридцати лет, лицо со шрамами.

Некое сходство ощущалось между тем, как Жасинт описала своих друзей, и тем, как глашатай, объявив все указы и новости, зачитывал описания разыскиваемых преступников.

— Сожалею, но я не могу вам помочь. Эти люди мне не знакомы.

Грасьенн надеялась, что на том мадам Перо оставит порог дома и отправится искать Эдварда и некого Лорана где-то еще. Однако она не собиралась отступать так легко:

— Мадмуазель… — Жасинт сделала выразительную паузу.

Называть себя очень не хотелось, поэтому Грасьенн, лихорадочно перебирая в голове имена, остановилась на первом, пришедшим на ум — на имени своей тетушки:

— Валери.

— Просто Валери?

То, как эта женщина вытягивала ответы, не нравилось Грасьенн. Она боялась сболтнуть лишнего, оступиться в своей лжи. И, пока этого не произошло, разговор нужно было заканчивать.

— Просто Валери, — подтвердила она.

— Дорогая Валери, — в голосе Жасинт звучала фальшивая улыбка. — Так ты живешь с отцом?

— Да, мадам.

— И как давно?

Грасьенн закусила губу. По указанию Эдварда она должна была сказать, что переехала в город недавно, но «недавно» — это слишком неопределенное понятие. Обернувшись, она надеялась на какую-то подсказку, какой-либо знак, но Эдвард остался в тени — неподвижный и безмолвный, будто его не было вовсе.

— Недавно. А что?

Грасьенн говорила коротко, обрывисто, надеясь, что так она не выдаст свое сбивающееся дыхание.

— Возможно, мои друзья съехали отсюда, это бы все объясняло, — Жасинт тяжело вздохнула. — Я всего лишь хочу найти их, и ты единственная, кто может мне помочь, Валери. И, возможно, еще твой отец. Когда он вернется?

— Я хотела бы помочь, — Грасьенн осторожно выбирала слова. — Но я не знаю ваших друзей. Они здесь не живут. Пожалуйста, уходите.

— Валери, я осталась одна на улице незнакомого города, мне некуда идти, — пожаловалась мадам Перо. — Прошу, позволь мне остаться на время, я могу заплатить.

Подобная настойчивость обезоруживала. Грасьенн чувствовала, как ее загоняют в угол: умело уговаривают, давят на жалость и вот, наконец, предлагают деньги. Согласиться — нельзя, но не заподозрит ли Жасинт неладное, услышав отказ? Как она и предполагала: чем дальше шел разговор, тем тяжелее становилось лгать.

— Отец велел никого не пускать в дом, — твердо произнесла она.

— Десять су за день. Думаю, он не будет возражать.

Казалось, мадам Перо прижалась к двери: так близко звучал ее голос. Господи, на десять су можно было купить целого цыпленка! Тут любая отговорка будет звучать жалко и неправдоподобно.

— Я не верю вам! — выпалила Грасьенн. — Вы расспрашиваете обо мне и отце, просите впустить за плату. Странно это. Я не знаю вас, мадам. Вдруг вы воровка? Уходите, прошу!

— Воровка? — оскорбленно фыркнула Жасинт. — Что ж, я уйду. Но знай, Валери, мы не прощаемся. Я еще вернусь и поговорю с твоим отцом.

За окном мелькнул силуэт, у противоположного — тоже. Грасьенн сделала вид, что не заметила этого:

— Счастливо, мадам Перо, — напряженно ответила она.

Повисла тишина. Женщина за дверью либо ушла, либо выжидала, Эдвард за спиной не шевелился.

Грасьенн провела вспотевшими ладонями по волосам, зачесывая назад короткую челку. За ней следили, а, значит, любое неверное действие может стоить ей жизни. Она не могла и дальше стоять на месте, но могла ли она направиться куда-то без разрешения Эдварда?

Пытаясь отсрочить решение и дать себе лишние секунды на раздумье, Грасьенн поправляла чепец и юбки.

Страх, острый и холодный как колодезная вода, отпускал ее, оставляя за место себя усталость и безразличие. Ноги все еще тряслись в коленях, но уже не от ужаса, а от слабости. Обида, несправедливость, жалость к себе комом собирались в горле. Если она умрет здесь, кто будет горевать по ней? Колен? Слишком часто они ссорились, соперничали лучшую еду, за любовь тетушки Валери и одобрение дяди Жака. Для дяди она всегда была обузой, вряд ли он будет тосковать. Тетя посокрушается несколько дней, но и она не позволит печали надолго заполнить ее сердце. Люси, ее лучшая подруга, несомненно будет вспоминать о ней, как и мальчишки, с которыми она сдружилась в школе, но нельзя сказать, что им будет не хватать ее.

Грасьенн решилась. Если ей суждено умереть, пусть будет так, пусть этот кошмар наконец-то закончится. Она неспешно направилась на кухню, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому звуку со стороны лестницы и неустанно молясь Богу о спасении.

Прибрав посуду, она поставила на огонь котелок с водой и стала помешивать ее ложкой. Бессмысленное действие, но у Грасьенн не осталось ни сил, ни идей, чтобы придумать что-то стоящее. Она наблюдала, как на поверхности кружатся кольца, как маленькие пузырьки собираются на самом дне, и как они, отрываясь, поднимаются наверх.

Горячие руки легли ей на плечи, заставив вздрогнуть.

— Все хорошо, они ушли.

Слова оглушили, поразили Грасьенн подобно выстрелу. Эдвард продолжил говорить, но она почти не слышала его:

— Ты просто умница! Отделаться от той гадины — это дорогого стоит, поверь мне. Ты прирожденная актриса. И ты снова спасла меня.

Она тихо всхлипнула, и слезы потекли по ее щекам.

— Эй, что ты? — Эдвард развернул ее к себе, медленно и неуверенно.

Грасьенн не сопротивлялась, лишь отвела взгляд, чтобы спрятать слезы, но все ее напряжение, страх, обида и отчаяние вырвались на свободу потоком горной реки, и она, спрятав лицо в ладонях, зарыдала в голос.

— Дитя… Грас… ну, полно тебе...

Эдвард заключил ее в хрупкие объятия.

— Все хорошо, все закончилось.

Он гладил ее по голове, как котенка, но она была безутешна. Ее доброту предали, а ее саму использовали, жестоко и подло, без тени сочувствия. И пусть Эдвард говорил, что она спасла его, это было не так: она была лишь орудием в его руках, стеной, за которой можно укрыться, вещью, которой можно пожертвовать.

Грасьенн ненавидела Эдварда за его гнусный поступок, за причиненную ей боль.

Он прижимал ее к груди и бормотал слова утешения. Она, не в силах остановить рыдания, впивалась пальцами в его жилет и прятала хлюпающий нос в сорочке.

В кипящей воде тонула забытая ложка.