12-13

12.

Утром стало не до этого. Рейми снова заболел, и, кажется, в этот раз все было хуже, чем обычно. Он не только не смог встать с постели, но даже почти не разговаривал — было больно. Шелл не знала, что это так, но догадывалась и почти чувствовала. Только помочь не могла ничем. Метнулась к травнику, тот дал ей обычный настой, который не принес никакого облегчения. Есть Рейми тоже не мог, но бульоном с ложечки она мужа все же покормила. Оставалось сидеть с ним, пытаться как-то развлекать, что вряд ли было ему нужно в его состоянии; либо просто сидеть и переживать, либо найти себе дело. Но рисование совсем не пошло — слишком мало отнимало сил и времени, не казалось ни важным, ни нужным по сравнению с тем, что Рейми плохо, а слегка надуманные ситуации в романе бесили. И висело, как торчащий из стены камень, над головой вчерашнее происшествие, тревога за дочь и общее непонимание, что произошло, вернее, почему. Ингез понадобилось всего два года, чтобы научиться полностью контролировать дар, с шести до восьми лет. В эти годы ей и мужу то и дело приходилось испытывать не себе «моменты ясности», но это не было таким уж неприятным. Четкие мысли в одном направлении. Почти как сейчас, хотя сейчас мешала тревога: надо найти травника или целителя, который может посоветовать больше, найти средство от болезни Рейма. Иметь бы целителя в знакомых или друзьях… Шелл понимала, что это ерунда, но ей казалось, что знакомый сказал бы ей больше и сумел бы помочь. Только таких не было, если не считать госпожу Эрити. «Она мне почти знакомая», — во имя правды поправила себя художница. Но продолжала думать эту мысль и минут через десять «почти» исчезло, растворилось, ушло на дно осадком, который ничему не мешает, если его не трогать. А еще через пять она проверила, как там муж — он спал, или делал вид, что спит — и решительно вышла из дома.

…Чтобы сразу за калиткой увидеть стоявшего на дорожке Лесле Диша. Выглядел он так же как всегда — та же одежда, те же приглаженные, словно нарочно, волосы, выражение лица — полное спокойствие, но она сразу поняла — что-то не так. Может, стоял он как-то… неправильно. Стоило увидеть ее, как Утешитель подошел, молча протянул ей письмо и как только Шелл взяла, развернулся и пошел обратно, с каждым шагом все быстрее и быстрее.

— Подождите! — попросила, хотя собиралась потребовать, она, но для требований не было ни времени, ни силы. — Объясните!

— Нечего объяснять, — не оборачиваясь, сказал он. — Завтра принесу последнее письмо.

— Но я хочу поговорить!..

Он не ответил, а догонять его и просить зайти она не посмела. Шелл сунула в карман письмо, до которого, ей в общем-то сейчас не было дела, и отправилась куда хотела — к целительнице Эрити.

Шелл не повезло — та уходила, но сразу же сказала ей:

— У вашего мужа «лунная дрожь», этому не помочь, если только не убрать с неба оба «ночных солнца». Или не совершить другого чуда.

Пару раз Шелл слышала и такие объяснения, но отмахивалась от них как от не дающих никакой надежды. В самом деле, Мейте и Айте с небес не уберешь. И то, что днем их не видно, не имело никакого значения. Она вообще не хотела верить, что Рейме зависит от лун.

— Но есть же хоть что-то? — попробовала настоять она. — Какое-то средство помимо чуда.

— Возможно, — согласилась госпожа Эрити, останавливаясь на пороге. — В старые времена считали, что все болезни либо от того, что человек в прошлом причинил кому-то боль, либо от безделья, — она улыбнулась. — Полагаю, второе не лишено смысла. Попробуйте занять мужа чем-то увлекательным.

— В том и дело, что он ничем не может заниматься! — почти вышла из себя Шелл.

— Значит, и пробовать не будете?

Почто тот же вопрос, что задал однажды муж. Под испытующим взглядом целительницы Шелл опустила взгляд.

— Буду, — пообещала она. — Спасибо вам.

Ничего не оставалось, как уйти; только шла она все медленнее и медленнее. Слишком много всего, а поговорить не с кем. Друзья из Арт-студии для этого не подходили, Шелл не раз замечала, что они предпочитают темы разговоров попроще. Разве что дочь…

Когда художница подняла голову и огляделась, чтобы сориентироваться, то увидела, что до дома дочери осталось просто перейти улицу. Она пришла сюда случайно или намеренно, но не осознавая этого. Шелл сделала оставшиеся тридцать шагов и вошла в калитку, решив про себя, что отсюда она не уйдет без каких-то ответов или выводов.

Дверь была заперта, и как Шелл не стучала, ей не открыли. Ключа у нее не было — Ингез предлагала, но она отказалась, сказав, что у дочери должна быть полностью своя жизнь. Обойдя дом, художница не увидела никого ни в одном окне. Кажется, хозяев просто не было дома. «Не слишком рано — и все же странно, — думала она, возвращаясь к калитке. — Ингез может быть на слушании, а Тонь? Репетирует? Или ждет ее?» Ничего не оставалась, кроме как отправиться к зданию Судов. Город казался тихим, словно случилось что-то, о чем Шелл пока не знала. Она не могла представить ничего, хуже вчерашнего, понимая, что оно для нее так ужасно лишь потому, что касается ее семьи. «И потому, что я не знаю, будет ли оно нам чего-то стоить!» — она уже почти решилась додумать эту мысль до конца, но увидела понурого, опустившего голову и плечи Тоня, сидевшего на скамейке перед оградой Дома Судов. Решетчатая дверь — восхищавшая Шелл кованая красота из переплетенных лиан с редкими листьями и крошечными фигурками людей, пытавшимися кто забраться повыше, кто спуститься вниз — была закрыта, с той стороны у решетки стояли два стража в коричнево-синем с нарукавными шнурами алого цвета, цвета правосудия.

Ничего не понимая, она перевела взгляд на Тоня. Сидит. Не пытается пройти внутрь и ждет. Хотя пытаться бесполезно, раз заперто и стража, то вряд ли его бы пустили. Но может, он знает больше.

Шелл подошла, постояла, ожидая, что Тонь заметит, потом просто села рядом, не зная, что сказать. Кое-как через пять минут полного молчания, в котором не было слышно даже звука дыхания, спросила:

— Ингез внутри?

— Да. Вызвали час назад, — ответил Тонь, по-прежнему не глядя на нее. — Разбирают ее проступок… А он на самом деле мой!

Последнее он выкрикнул так громко, что безучастные стражи у решетчатой двери повернулись к нему — но потом, конечно, снова встали как полагается.

— О чем ты вообще? — спросила Шелл, выискивая какую-то догадку или хоть тень ее в том, что уже знала, в том, что помнила. — Этот ваш… договор? Ты хотел, чтобы она перестала носить браслет?

— Совсем не этого, — криво усмехнулся Тонь. — А чтобы никто и никогда и пальцем ее не тронул из-за ее дара. Нет, чтобы вообще никто ее не обижал, никогда. Дар просто самая рискованная вещь… Это как носить с собой золото или другое богатство, притом проклятое.

Шелл разрешила себе подышать и подумать. Успокоившись — а в горле клокотали гневные слова, которые пришлось опустить на самое дно души — спросила:

— Ты считал и считаешь ее Дар проклятьем? И что же ты сделал или хотел сделать?

— Я говорил ей, — Тонь замолчал и наконец посмотрел на Шелл. — «Если можешь, избавься от него поскорее. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. На судью Нея напали, могут подстеречь и тебя. Лучше потерять Дар, чем тебя…»

— Кому лучше? — не сдержавшись, перебила Шелл. — Дар теряет она. А ее не хочешь потерять ты… и думается, Инге отказалась что-то делать со своим Талантом?

— Отказалась и попросила никогда о таком не говорить. Но я уже начал…. Помогать ей. Она не знала, а я начал.

— Что ты начал? — подозрительно спросила художница.

— Искать ответы. Сразу после того случая с судьей Неем. От книг толку никакого… Неужели за тысячи лет никто и никогда не пытался уничтожить такой талант? Зато я узнал, как часто убивают Серых Судей. И был описан один случай… когда Судья потерял контроль настолько, что выплеснул Дар на большое количество людей — и потом больше не мог им пользоваться, словно перегорел.

Шелл замерла, осознавая, что он сейчас сказал и как в это вписывается все остальное — его репетиции на дому, хотя Ингез от этого было плохо, его договор присутствовать без браслета на репетициях… И даже последний случай у моста, если, конечно, и тут «помог» Тонь. Мыслей было так много, что они заглушили голос Тоня, продолжавшего что-то говорить. Шелл с трудом заставила себя снова прислушаться.

— …понял, что пошел по верному пути, но надо не так. Ведь музыка исцеляет, это доказано. Труднее было объяснить товарищам, зачем надо репетировать именно в моем доме, там же просто нет звука. А потом вы пообещали в шутку, что вы исправите неправильное рисованием. Но не очень похоже на шутку. Я спросил Инге и узнал о письмах, о чудесах… Но ведь это выход, если веришь! Музыка — выход. Я тоже могу исправить неправильное. Только не мучить Инь репетициями, а дать свободу… И ей, и себе…

— Ну ты и зараза, — окончательно забыла обо всякой вежливости Шелл. — Говорил тогда о неисправимом — о смерти, а сам делал то, что потом не исправишь! Почему, зная, что она не хочет избавляться от таланта, ты все равно пытался?.. Против ее воли! Свобода? А просто поговорить не догадался? И почему, если это все ты виноват, она там, а ты — нет?

— Не пустили, — снова опустив голову, пробормотал он. — Я хотел. Чуть со стражами не подрался. А мне сказали — Серый Судья несет ответственность за потерю контроля над собой, как и каждый человек — и только он сам, какими бы ни были обстоятельства и кто бы ему в этом ни помогал. Таков закон…

Художница только вздохнула. Оставалось ждать, когда закончится то, что происходило сейчас за стенами Дома Судов, и это ожидание мучило обоих ждущих. Через пять минут тишины, Шелл встала и принялась ходить туда-сюда. Поняла, что выглядит как зверь в клетке и снова села. Некуда было девать руки. Они мяли ткань юбки и в конце концов сжали и карман. Зашуршало. Только теперь она вспомнила о письме, достала его, распечатала. Читать не хотелось, но это было единственное, чем Шелл могла себя занять хотя бы на пять минут.

Тонь следил за ее действиями. Спросил:

— Это оно? Одно из?.. — и когда художница кивнула, попросил: — Прочитайте.

То ли имел в виду, чтобы она просто прочла, то ли — вслух, им обоим. Шелл предпочла второй вариант. Новое письмо снова было длинным.

«Очень важно не совершить ошибку. Потому что когда можешь все, то сначала хочется все, а потом, очень быстро, перестаешь распознавать свои желания. Любое кажется важным, или все одинаково неважны. Значит, твои зерна звезд дозрели и теперь им нужно что-то большее, чем твое «хочу». И дозрела ты сама, но пока не знаешь, до чего. Помощь в понимании может прийти и со стороны, но лучше понять самой, чтобы быть уверенной. Посмотри, если ты уже владеешь одной силой, так ли трудно овладеть другой?»…

Ее отвлек звук открывающихся дверей. Шелл никогда не думала, что это может быть таким громким.

Из Дома Судов вышли несколько незнакомых ей служащих, потом Ингез, остановилась, что-то сказала одной из женщин. Шелл не поверила своим глазам — хотя очень хотелось верить: дочь улыбалась.

Она вышла за отворенную стражами, тут же исчезнувшими, решетчатую дверь, приветствовала новой улыбкой мать и мужа.

— Инь! — воскликнул Тонь, кидаясь к ней.

— Пойдем домой.

— Все хорошо? — едва сумела выговорить Шелл, ждавшая чего угодно, только не хорошей развязки. Но может улыбка дочери лишь для того, чтобы успокоить маму и супруга?

— Конечно. Не волнуйся, ма.

— Но я думала… тебя не наказали?

— За что? — словно бы удивилась Ингез и Шелл вдруг ощутила легкую неискренность. Наверное, дочь поняла, что дала матери повод сомневаться. — Сейчас я пойду домой, мама.

— Разве нам не надо… поговорить, разобраться?

Инге кивнула.

— Да, и мы разберемся, — новая улыбка, и вот уже дочь и ее муж уходят по улице, а Шелл стоит, словно истукан, не в силах пошевелиться. «Мы разберемся… сами», — после того, как она услышала это непроизнесенное «сами» и ощутила себя потерявшей доверие дочери, что ей оставалось делать, как ни стоять и думать об этом?

Руки все еще сжимали письмо. Она опустила взгляд и дочитала последние строчки. «Но все может оказаться не тем, чем выглядит. Поэтому не надо спешить. Делать что-то понемногу, чуточку сейчас и каплю потом — просто потому что делать лучше, чем не делать, хотя не для всех и не всегда».

Шелл вздохнула и, спрятав письмо в карман, отправилась домой. Все и в самом деле выглядело не так, и уже давно.

13.

Первое, что попалось ей на глаза прямо с утра — забытая на столе книжка слов Старого языка. Шелл сразу вспомнила про «постороннюю одержимость» и последнюю пару. «Чудо — тень». И вот как хочешь, так и думай. Сейчас она понимала только, что мужу опять плохо. Уже второй день. Кажется, вечером он все же принял снотворное, потому что до сих пор не проснулся. Шелл была рада этому.

Дел оказалось больше, чем она думала. Едва начатая работа с книгой. И в доме почти закончились продукты. Спохватившись приготовить нежное мясо в пряном соусе, она не нашла нужных ей трех сортов мяса, и с пряностями и овощами тоже было не очень. Шелл достала с полки деревянную шкатулку для общих денег. Рейми должен был положить туда плату за завершенный мост, однако шкатулка оказалась пуста. Художница поискала в других местах — до того, как приобрести шкатулку, они складывали деньги в узкогорлый кувшин («чем труднее доставать, тем меньше тратить», — шутил муж) и в кармашек висящей у самой двери вышитой в деревенском стиле безрукавки, подарка матери Рейма, живущей в соседнем городе. Ничего не было и там. Пришлось ограничиться приготовлением пряного супа. И есть одной, потому что муж никак не просыпался.

Устав ждать его пробуждения, художница села за книгу. Если в доме по каким-то причинам не осталось денег, то надо как можно скорее восполнить эту недостачу. Но где, когда и главное, кто мог потратить столько и сразу? Или Рейм не получил наградных за мост?

Работа шла и плохо, и хорошо. Быстро и качественно — но радости никакой не приносила. Мысли блуждали там и тут, ходя по кругу — Ингез и ее дар, болезнь мужа, сопротивление Утешителя и задержка писем, пропажа денег, последняя оставшаяся неразгаданной пара слов. Нужда в чуде, раз уж нельзя убрать с неба луны. И почему-то слова из последнего письма об ошибке и о том, что делать лучше, чем не делать. «Но не для всех и не всегда» оставалось тенью, которую отбрасывали эти слова. Тенью какого-то долга.

«Мой долг — о муже заботиться», — подумала она и оперлась на эту мысль, сосредоточилась, чтобы выгнать прочь все остальные. Удалось. Даже книгу-роман она закончила оформлять быстрее — чтобы пойти проверить мужа.

Рейми уже не спал, но выглядел плохо. Глаза покраснели, кожа на лице казалась бледной, может от опущенных штор и голубовато-белого света «долгогорящих» свеч. «Больше не буду такие покупать, — подумала Шелл. — Хотя и дешевле, и горят действительно дольше».

— Ты как? — спросила она, усаживаясь на краешек постели.

— Плохо, — не стал врать он, закрыв глаза. Из-под век выкатились две капли.

Шелл стиснула руки. Глаза у Рейма снова слезились от боли.

— Ты выпил «желтую траву»? — спросила она. — Может, свечи погасить?

— Выпил. Нет, не надо. От этого света не так больно, даже немного легче. — Он помолчал и добавил: — Устал болеть. Еще столько надо сделать.

— Ну да, — согласилась она, и постаралась улыбнуться, хотя муж не видел, — твой мост-мечта, например.

Он даже открыл глаза.

— Хорошо бы… Но он же волшебный. Или должен быть таким. Особенным.

— Ты и волшебство? — удивилась Шелл. — Ты же все делаешь сам, безо всякой магии.

— Да, но иногда остается только это, и начинаешь верить. Вот как я верю в твой талант и в Дар дочери. Кстати… забыл сказать. Позавчера я отдал ей все наши деньги.

Шелл помолчала, прежде чем сказать:

— Ну отдал и отдал. Значит, это и правда было нужно.

— Да. Понадобилось выплатить компенсацию нескольким людям. От лица магистрата. Я попросил помощника градоправителя…

Он замолчал. Шелл про себя перебирала позавчерашнее. Видимо, повезло, что от «ясности» пострадали только несколько человек. И она сейчас не хотела знать, как.

Рука мужа под ее ладонью словно окаменела. Новый приступ боли. А она уже почти решила, что заставит его встать и придумает дело. Хоть бы и это — нарисовать чертеж его моста мечты. Вместо этого Шелл метнулась на кухню, за льдом, водой и полотенцем. Принесла тарелку с водой в комнату мужа, бросила туда колотый лед, опустила полотенце. Вытащила уже холодным, отжала и положила на лоб мужа. Через минуту он расслабился, перестал сжиматься. Шелл закусила губу. Ей показалось, что у нее самой болит голова. Отбросив это, она ушла и вернулась с красками и кистями. Огляделась. Свободных стен оставалось мало — задуманному могла помешать мебель — комод, закрытая полка, полка с книгами, шкаф для одежды. Но Шелл упрямо решила, что ничто не помешает. И начала расписывать комнату именно с комода. Небо со звездами, больше похожими на зерна. Никаких лун. Человек на холме машет руками этим звездам. Рядом, на стене — он же вместе с женщиной гуляет по городу, тоже ночному, звездному и безлунному, с причудливыми домами, похожими на длинношеих птиц. На дверцах шкафа — человек строит мост, красивый, словно хрустальный, правда, строит с помощью молотка. Шелл спешила и не стала придумывать, как поизящнее изобразить работу.

— Что ты делаешь? — спросил голос мужа из-за спины.

— Рисую тебя, здорового, — почти огрызнулась занятая художница. — Потому что ну сколько ж можно?

— Думаешь, поможет?

Она оглянулась.

— Ты же говорил, что веришь в мой дар!

— Верю. — Он перевел взгляд на одну из картин — он и она в городе. — Где это мы?

— В Еннике, — ответила она, поняв, что нарушила собственный запрет рисовать город, которого ни разу не видела.

— Красиво… Ладно, — он снова закрыл глаза, а Шелл вернулась к работе.

…Ей что-то то и дело не нравилось, и она исправляла. Вспомнила о придуманном ею обычае и украсила ветки деревьев нарисованной Енники бантами. Пришлось отвлечься, чтобы отпереть дверь рабочим, пришедшим к Рейму, все им объяснить и заставить уйти, а потом покормить мужа. Сама она голода не чувствовала. Пальцы, державшие кисть, устали, в душе полыхала пожаром мысль «помогу, сумею, спасу». Только раз она вспомнила о письмоносце и отмахнулась — снова было не до него.

И она писала жгущим ее огнем, и Рейм помогал ей — он даже смог встать с постели и устроился на полу рядом. Шелл все же прервалась на ужин — принесла его в спальню, а потом унесла на кухню грязную посуду и вернулась к работе. Рейм опять лег, хотя, кажется, ему уже стало легче. А она заканчивала, оставив не разрисованной только книжную полку — не хотела портить корешки. Потом придумала, как не портить, и прикрыла ее большим листом бумаги с тем же звездно-безлунным небом и читающим на холме человеком.

Это заняло весь ее день и все мысли. Закончив к вечеру, она оглядела работу: всюду звезды и Рейм — здоровый, то бегущий, то сидящий, то работающий. Огонь внутри утих, остались покой и уверенность: все получилось, в этой комнате — исцеление для Рейма. Чем дольше она смотрела, тем больше верила.

И эта вера требовала еще какого-то действия. Шелл немного передохнула и отправилась в гости к распорядителю Мишле, не в студию, а домой.

Он еще не спал, но встретил ее удивлением:

— Что-то случилось?

— Ничего такого, — она стояла на пороге его дома, не желая заходить, потому что тогда, пожалуй, пришлось бы пить чай и что-то объяснять. Хотя и так — придется.

— Извини меня за прошлый визит. Я вспылила и была неправа. Просто… Эти авторы.

— Тоже люди, — улыбнулся Мишле. — Ничего не поделаешь.

— А хочется. Ладно. Я закончила с романом и мне срочно нужна новая книга для работы, лучше две. Ты же держишь дома некоторые экземпляры?

— Держу, — усмехнулся он, — потому что не одна ты такая быстрая. Что тебе предложить?

— Что угодно, — ответила Шелл, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

Он явно понял, что гостья не собирается заходить. Ушел и вернулся с несколькими книгами.

— Вот. Два сборника стихов и одна проза.

Шелл полистала и взяла оба сборника.

— Спасибо. А старую завтра занесу.

Он кивнул.

— Правда ничего не случилось?

Шелл подумала немного и не выдержав, похвалилась:

— Я совершила чудо.

Мишле сыграл бровями удивление, но ничего не спросил и позволил ей уйти. А Шелл, едва дойдя до дома, ощутила усталость и легкое онемение. Ее день закончился, и все, что могла, она сегодня сделала. Пора отдыхать.

Она не стала с этим спорить, оставила книги на столе и легла спать.