16-17

16.

Дочь ждала, серьезная, но не озабоченная, что немного успокоило Шелл. Обед был великолепен — Ингез всегда готовила лучше матери, даже сумела научить ее кое-чему. И во время обеда не было сказано ничего серьезного. Только после, когда они четверо — Тонь тоже был тут — устроились в креслах у негорящего по теплой погоде камина, начался тот самый разговор.

— Мама, мне нужна твоя помощь.

— Какая? — настороженно спросила Шелл.

Инге помолчала.

— Изменить мой дар. Исправить его. Я даю людям «ясность», они начинают мыслить коротко и по существу и так же говорить — без лжи. А вот если бы они потом не злились… если бы «ясность» оставалась с ними на какое-то время и они привыкали…

— Ты хочешь, чтобы каждый… на какое-то время становился собственным Серым Судьей? — переспросил Рейми.

— Да! — поддержала дочь. — Пускай. Тогда они поймут…

— Или будут злиться еще больше. Потому что это все же не их выбор.

— Но мой Дар все равно нужно как-то менять.

Шелл вздохнула.

— Ты хочешь этого сама или потому, что Тонь слишком сильно за тебя переживает?

— Мама! — с укоризной произнес муж Инге. — Это в самом деле опасно. Охрану Судье дают только когда на кого-то уже напали. Я провожаю ее, когда она соглашается. Но этого же мало… Если ты можешь сделать неправильное правильным…

— Сначала пусть Ингез ответит, — предложила Шелл. — Так что, дочь, тебе самой твой дар кажется неправильным?

— Может быть, — согласилась Ингез. — Мне еще надо подумать.

Шелл молчала, не зная как сказать. Наконец согласилась:

— Подумать нужно и мне, и тебе. Мне — потому что не хочу делать это с тобой. Рейму я не помогла.

— Помогла, — не согласился муж, — просто вышло иначе, чем ты хотела.

— Именно. Я этим не очень-то владею. Думаю, как со всяким чудом, лучше совершать его неосознанно, без расчета на результат. Чтобы оно… не отбрасывало тени.

— Нужно большое доверие к чудесам, — покачал головой Тонь.

— Раз ты это понимаешь, то не будешь настаивать, — кивнула художница.

На этом важная часть разговора закончилась, остальное было просто беседой, легкой, приятной, над которой время от времени едва заметной тенью колыхалось то, сложное. И все же они просидели так почти до вечера, хотя Шелл ощущала все сильнее и сильнее, как ее тянет куда-то.

Но едва отойдя от дома дочери на двадцать шагов, Рейми спросил:

— Ты не хочешь думать о том, чтобы «исправлять» дар Ингез?

— Не хочу, — призналась она. — Но не в этом дело.

Она остановилась, внезапно для самой себя. Оглядываясь и прислушиваясь, старалась увидеть или услышать то, чего ей отчаянно не хватало, и не знала, как восполнить невидимую потерю.

— Что? — спросил Рейми.

— Не знаю. Есть что-то еще. Как рисунок, скрытый под другим рисунком. Хочу увидеть, и не могу. Что-то происходит и я должна в этом участвовать.

Он огляделся вместе с ней, но вряд ли увидел хоть что-то важное.

— Попробуй найти направление, которое больше привлекает.

Шелл повертелась на месте, то открывая, то закрывая глаза. Помогало лишь немного. И все же чуть прояснилось, и она смогла сделать два десятка шагов по улице. И еще пару десятков. Потом пошло легче, но без особой уверенности, что идет она правильно. Может поэтому в итоге она вернулась на то место, с которого все начала.

— Ну вот, — разочарованно сказала Шелл. — Замкнула… замкнулась на себе, как те каменные ленты с их двойной мудростью и смыслом. Потянуться бы к чему-то, как к звезде. Даже если придется снова уколоться, — она усмехнулась. — Начинаю привыкать к колючести звезд.

— А может, стоит подняться над всем, включая звезды? — улыбнулся Рейми, отошел в сторону и сел на кованую скамейку под деревом. — Иди, я подожду тебя здесь.

— Почему? — удивилась она.

— Потому что, быть может, это я тебе мешаю.

Шелл не стала спорить и снова пошла. Одной и в самом деле оказалось легче, хотя она немного поплутала, побродила странными зигзагами по известным и неизвестным улицам.

Но привело ее — точно и ясно — к двери какого-то дома. Даже на пороге было слышно, что хозяева внутри: слышны были голоса, звонкие, веселые, но слов было не разобрать на фоне музыки — кто-то явно учился играть на чем-то очень звонком. Недолго думая, она постучала.

Отворили не сразу — за дверью стоял письмоносец-Утешитель Лесле Диш. Но она удивилась не встречи с ним, а полноте и веселью его дома.

Полминуты он смотрел на нее, потом призакрыл дверь — явный намек, что он не хочет, чтобы гостья входила — и, вернувшись, протянул ей письмо.

— Возьмите.

— Нет, — покачала головой Шелл.

— Разве вы не за этим пришли? — без особого удивления сказал хозяин дома.

— Не за этим… наверное, — Шелл поклонилась. — Простите меня. Я не должна была делать то, что сделала. Я виновата перед вами больше, чем перед кем-либо в своей жизни.

— Что ж, хорошо, — кивнул он. — Но письмо вы не возьмете?

— Не возьму. Решайте сами, когда принести, или следуйте названному в препоручении сроку.

— Я давно пропустил все сроки, — он вышел, закрыл за собой двери и кивнул в сторону: — Пойдемте, посидим в саду.

Сад был не то чтобы сад. Несколько деревьев, красивые клумбы и столик с неожиданно изящной резьбой на потемневшей столешнице. Шелл села лицом к дому; Утешитель нахмурился, словно ему это не понравилось, но тоже сел — напротив, заслонив от нее дом. Шелл поняла его правильно, но все равно не удержалась:

— Я думала, вы совсем один. При вашей профессии…

Он пожал плечами.

— Жена и два взрослых сына. В прошлом месяце родился внук. Разве это кажется ненормальным даже при моей профессии?

— Не знаю. Если подумать, то нет. Потому что это нормально для любой. Но они, наверное, не знают?

— Жена знала сразу, сыновьям сказал позже. Я же вовлекаю их в свою… работу.

— Вовлекаете? — поразилась она, удивляясь неожиданной разговорчивости обычно молчаливого письмоносца. И тому, что он говорил.

— Судя по вашим словам, вы знаете кое-что о моей… профессии. Не много. А если бы задумались, то поняли: у человека, одного человека, не может хватать времени и способностей на то, чтобы исполнить мечту другого, или других. Даже у самого… мечтателя часто не хватает.

— Это так, — согласилась Шелл. — Но возможно, ваш особой талант…

— Не мой, — перебил он. — Каждый раз — не мой. Человек дает мне два кошелька, в каждом по монете. В черном плата за мою работу. В белом — деньги, чтобы исполнить его мечту. Каждый раз я достаю из обоих ровно столько, сколько нужно, — он усмехнулся. — На этот счет есть легенда уже у меня: эти деньги не берутся ниоткуда, они от тех, кто когда-то обманул, обсчитал моего умирающего. А кроме них я получаю дни, часы, недели — ровно столько, сколько нужно для исполнения мечты, как и денег. И его способности. Понимаете?

— Нет, — призналась Шелл. Оказалось, что это все немного больше, чем она могла принять за раз, несмотря на то, что думала об Утешителе и его талантах. А он, кажется, не собирался останавливаться.

— Моя жизнь продлевается на это время. И не только моя. Если жена и сыновья могут поучаствовать в исполнении мечты… например, у человека была мечта поймать большую и редкую рыбу… отчего не сводить сыновей на рыбалку? Тогда они получают лишнее время в подарок.

— Время не бывает лишним, — заметила Шелл.

— Конечно. Мне почти пятьдесят семь.

Она поверила сразу, хотя Лесле Диш выглядел самое большее на сорок. Так вот что означало «получать лишнее время». Проживать больше, но словно не замечать этого.

— А еще однажды может случиться и так, что у кого-то мечта — выдать дочку замуж за хорошего человека, — он снова улыбнулся. — А хорошим оказывается Утешитель. И не столько хорошим, сколько влюбленным.

Шелл не сразу нашла слова.

— Я… восхищаюсь вами. Это непростая жизнь, но счастливая.

— Почему ей не быть такой?

— Я думала — с тех пор как узнала, что вы получаете от кого-то и его… одержимость — что трудно найти счастье в таких условиях.

— Это немного другой разговор, — тут же как-то посуровел Лесле Диш. — Если вы пришли не за письмом, то, наверное, хотите, чтобы я рассказал вам о Низте. Возможно, описал ее, назвал простые вещи вроде возраста и цвета волос. Или даже нарушил тайну последнего слова и рассказал всё. — Он пожал плечами. — Я могу. И даже хочу, чтобы поскорее оторваться от ее… одержимости. Только если я начну говорить, остановить вы меня уже не сможете. А когда закончу, не я, а вы будете Утешителем. Дар передается именно так.

Это Шелл почему-то смогла сразу оценить, увидеть возможности и последствия. Например, то, что при таких условиях у Утешителей в самом деле не может быть своей гильдии. Да она им и не нужна.

— Сурово, — заметила художница.

— Не согласен. Иногда только так можно удержать человека от болтовни. И потом, нам нужен верный способ все закончить однажды. Только обычно не позволяешь себе об этом думать. Пока веришь, что именно твой долг помогать с мечтами… именно так, Утешая. Но вы верно сказали, вера должна меняться, особенно если сам давно веришь в другое, просто не позволяешь себе это принять. — Он помолчал. — Пожалуй, кое-что я могу вам сказать. Низте было без года семьдесят, когда она умерла.

— Сколько? — не поняла Шелл. — Погодите. Но она же пишет…

— Нет. Не говорите мне больше ничего, мне нужно постепенно ослабить нашу связь с Низтой, а не усиливать ее. Поэтому даже благодарен за то, что вы сделали. И все же возьмите письмо. Пусть все закончится сегодня.

— Ничто не закончится просто так, — заметила Шелл, не соглашаясь. — Нет… не хочу! У нас с вами разные желания. Пусть… пусть оно пока побудет у вас. Я просто… ничего не сделала, чтобы его получить. Скорее наоборот — сделала все, чтобы никогда не прочитать это последнее.

— Вы сделали немного другое, — сказал Лесле Диш, как ни странно, соглашаясь и опуская руку с конвертом. — Сказали мне, что я имею право на отдых. Вы же не знали, что это ведет к тому, что я перестану приходить.

— Простите меня, — повторила она, поднимаясь.

— Ничего. Все к лучшему.

В этом она уверена не была.

Муж ждал ее там же, на скамейке, он читал какую-то книгу. Увидел ее и послание в ее руках, улыбнулся:

— Ты все же добилась своего.

— Не уверена, что оно мое, — заметила Шелл. — В этом есть какая-то ложь. Низта не могла сидеть со мной на занятиях в школе. Она на двадцать лет старше меня. Ничего не понимаю. Письма казались мне такими искренними, такими настоящими. Надо было все же позволить Ингез проверить их на правду!

— Еще попросишь, если не передумаешь. А у меня проходил книгоноша, предложил мне разное, — Рейми показал ей обложку. «Очень далекая Енника». — Там и картинки есть.

— Надеюсь, они лучше моих фантазий о Еннике, — вздохнула Шелл. Вдохнула вечерние сумерки. — День короток. Правда, сегодня я все успела.

— Тогда не ворчи, — усмехнулся муж.

Она и не стала.

17.

Шелл совершенно перестала думать о недополученном письме. Целых два дня она почти не вспоминала Утешителя. На третий, пройдясь до почтового ящика, выудила из него послание, не от Низты, а от распорядителя городского Праздника Равновесия, где сообщалось, что ее выбрали по жребию для участия в спектакле и сегодня в полдень она должна подойти, чтобы примерить костюм и получить инструкции.

— Та-а-ак, — за завтраком художница сверлила мужа взглядом. — И кто у нас тут, не спросив, отослал в Совет Торжеств мое имя, как желающего участвовать в ритуальном спектакле?

— Я, — тут же признался он. — Подал твое и свое имя. Но приняли только тебя. Жребий, ничего не поделаешь. А ты что, не хочешь? Год назад сказала, что с радостью поучаствовала бы…

— Я сказала не так — что у меня лучше бы вышло. Но ты же помнишь прошлогодних «актеров». Это же кошмар! Надо было ухитриться испортить пьесу, которую каждый видел раз двадцать и знает наизусть!

— Способные, — усмехнулся Рейми. — Если не хочешь, не ходи. Но лучше тогда предупредить распорядителя…. А ты правда не хочешь?

Шелл ни в чем не была уверена, кроме того, что ей надо бы забежать к дочке и дать ей проверить письма Низты на правду, хотя от этого не стало бы ни легче, ни понятнее. И дом Ингез был по пути к зданию Совета Торжеств.

Пьесу играли одну и ту же каждый год, как символ и своеобразную дань Богам — или иллюстрацию, картинку к мечте о том, как могло быть на самом деле.

… Трое создали мир не просто так, а для себя. Это нормально, только если не делать людей игрушками. Они и не стали. Просто оказались потом слишком заняты, чтобы иметь возможность получить от людей что-то еще, кроме внимания, почтения, всех человеческих чувств и желаний. По крайней мере, обе Сестры, Жизнь и Смерть. Но юный бог Судьба имел свое желание — чтобы у него появились друзья среди людей. Впрочем, не совсем так. Он понимал, что дружба бога и человека не будет равной, даже двое людей едва ли дружат на равных, поэтому дал каждому из них возможность стать богом. Может быть, странным способом: любой, кто чем-то беззаветно увлекается, отдает всего себя какому-то делу, делается богом, пусть даже на время. Но он не учел одного — что у людей дел еще больше, чем у богов. А те, у кого было время на что-то еще, чаще всего ничем не увлекались. Всем нужно было большее. И тогда он поселил звезду в душе каждого человека. Звезду, до которой не так-то просто добраться, нужно обязательно работать, пробовать, искать. Но если доберешься, то в самом деле станешь богом. И дал возможность выбирать не один раз, хотя звезда так и оставалась единственной. В этом история расходилась с историей Низты, кем бы она ни была. Подумав, Шелл решила, что учительницей в ее школе, знала же она о «синей доске» для объявлений на первом этаже и говорила как о привычном для нее!

И еще подумав, она не пошла никуда ничего сообщать, решив: ладно, сыграет она эту роль. Только выглянула на улицу и хлопнула дверью, плотнее запирая ее от внезапной сырости и прохлады. А муж, кажется, решил, что она ушла совсем. Потому что через час работы, тихой работы художницы, он вышел в зал с огромным листом бумаги и, увидев сидящую за столом жену, уронил свою ношу. Лист спланировал на пол, красиво подпорхнув к самым ногам Шелл и она увидела рисунок… Или, скорее, схему, вроде чертежа одного из мостов. Только тут мост заканчивался — кусочек с перилами был на переднем плане — и начинался город. Используя почти только одни прямые линии, он все же сумел изобразить узкие и длинные, похожие на длинношеих птиц, дома. Ночной фонарь с квадратным колпаком и тонкими подвесками, бахромой свисавшими с него. Дерево с чем-то вроде бантов на ветках. Улицу, ведущую чуть не в бесконечность. Не хватало только людей.

Шелл подняла рисунок с пола. Не спросив ничего, протянула мужу.

Он взял, немного смущенно улыбнулся.

— Теперь ты знаешь мою тайну.

— Давно? — все же не удержалась она.

— Пару дней. После того, когда ты разрисовала комнату. Меня потом тоже потянуло рисовать. Боль отступила почти сразу. Только не критикуй рисунок, это же… для себя.

— В голову бы не пришло критиковать, — заметила она. — Мне нравится. И потому, что тебе помогает, тоже. — И решила не смущать его разговором об этом, и не убивать своей вспыхнувшей надежды кучей вопросов, которые, несомненно, появятся, если она продолжит. — А ты придешь завтра смотреть на спектакль?

— Решила пойти? — обрадовался как ребенок, и даже немного чересчур, он. — Вот и замечательно! У тебя еще не было такого опыта, вдруг понравится или пригодится. Конечно, я с тобой… Костюм смотреть пойдешь?

— Придется, — вздохнула Шелл. В такую погоду никуда идти не хотелось. — Схожу, гляну на костюмы. Небось подшивать придется.

* * *

Все оказалось и лучше, и хуже, чем она думала. Костюм нуждался в минимуме работы — юбки широки в талии и длинноваты, но можно было просто подвязаться поясом и чуть подшить на скорую руку подолы. Только оно Шелл совсем не шло! Две юбки, одна на другой, вторая, та, что поверх, с разрезом до самой талии. Кофта с длинным узким, еле засунешь руки, рукавом, на запястья надеваются пышные «шарики» из кружев, выглядевшие глупо. Ну и вышитая безрукавка, короткая, едва закрывающая грудь. На шее тоже «шар» из кружев. Шелл попыталась спорить — распорядитель будущего спектакля ее уверил, что все учтено и для всего есть свое место. Это и было так. Шелл пару раз видела спектакль, один и тот же, ритуал никто менять не стал бы, хотя сейчас вряд ли кто еще верил, что именно он приносит городу «Равновесие» — благословение Богов. В спектакле было четыре сцены, совсем древнего века, когда Бог Судьба впервые пришел в мир лично, века более отдаленного и цивилизованного, близкого к новому и современного. В каждой сценке люди общались с Богом, он поучал их и наделял дарами. Обычная пафосная лабуда. Ей довелось участвовать в третьей… и хорошо еще, что не в первой, там вместо костюмов были шкуры и ленты… И хоть лето шло к концу, но в таких должно быть жарко. Иллюзий насчет полноценного участия, с репликами, у нее не было, а если б и были, иллюзии разбил бы тот же распорядитель: спектакль вели профессиональные актеры, все, кроме того, кто играл Бога Судьбу, его тоже представлял горожанин, каждый раз новый — считалось что это в духе высшего существа, которое ведает случайностями. Если Шелл хотела что-то сказать в спектакле, ей стоило договориться об этом сейчас же. Но она не имела особого желания говорить.

По дороге домой, с холщовой сумкой, куда уложили платье, она мрачно думала о том, как смешно будет выглядеть со всеми этими шарами-кружевами. Что-то убрать ей так и не разрешили, все должно было остаться узнаваемым «для людей и богов», но предложили добавить украшения, ленты, прическу. Прическу… Что она могла сделать со своими короткими, до плеч, хотя и густыми волосами, чтобы исправить неправильность костюма? Шелл не понимала и расстраивалась еще больше. С рисованием костюмов у нее обычно было скверно. Хотя если приходилось, она изучала литературу по истории костюма и училась, а учиться художнице всегда нравилось. И все же неподспудно Шелл боялась допустить ошибку в костюме, а выданный ей казался одной сплошной ошибкой.

В конце концов она свернула к дому дочери: Ингез могла помочь своим Даром. Несколько раз в год Шелл мучилась ужасными сомнениями по поводу сделанных иллюстраций, когда видела, что что-то не так, но не могла понять, что. Не хватало то ли опыта, то ли настроения. Дочь спускала на нее пса своего таланта и Шелл находила, что убрать или добавить — а чаще, что рисунок, несмотря на искусность, не стоит ничего. Сейчас ей хотелось того же — увидеть, какова истина, и успокоиться.

Ингез с мужем работала в саду: много деревьев и цветов — хаотически, тут и там, но кажется, им обоим нравилось именно так. Шелл первое время пыталась научить дочь дизайну, но отступилась, поняв — ей лучше создать свой собственный порядок. Вот и сейчас она придумала что-то еще, потому что Тонь вешал на деревья большие медные тарелки, вроде тех, на которых играют музыканты, только больше, а она помогала ему, начищая их до нестерпимого блеска и подсказывая верное место. Художница подошла к калитке, но ее не заметили, и Шелл замерла, наблюдая счастливую картину: молодые супруги не только работали, сколько баловались, и все же от баловства была и польза — дело делалось, хоть медленно, зато с удовольствием.

— Как думаешь, сюда? — спрашивал Тонь, приставляя одну из тарелок к дереву.

— Наверное. А ты проверь!

И он устраивал «тарелку» на ветке, брал лежавшую на постеленном в траву платке двойную флейту и начинал играть. Мелодия летела сквозь ветви, кажется, отражалась от «тарелок», менялась… То, что долетало до Шелл, поднимало настроение и проясняло разум. Ей даже стало казаться, что с платьем все не так плохо.

А потом ее все же заметили и позвали:

— Мама!

Она вошла в калитку.

— Чем это вы таким тут занимаетесь?

— Создаем концертный зал под открытым небом! — призналась, блестя глазами, Инге. — Мы вчера немного ссорились, немного мирились, в итоге вышли в сад и Тонь стал делать то, что умеет лучше всего — играть. А я напустила мой Дар на нас обоих. Потому что это то, что я хорошо умею. Из этого всего вышла какая-то особенная музыка и чувство. Но им обоим все равно чего-то не хватало. Простора и… направления. И мы решили, что помогут резонаторы, — Инге кивнула на медную «тарелку» у себя в руках.

— И не только они, — Шелл бросила на землю свою сумку и засучила рукава. — А давайте и я вам помогу!

* * *

На все ушло не так много времени, часа два. «Тарелки» перевешивались с места на место, Тоню то и дело приходилось «пускать звук», чтобы посмотреть, куда он полетит и как отразится. Странное дело, но музыка вовсе не стремилась в небо; она витала в этом пространстве и как-то менялась. Пару раз Ингез использовала свой дар, чтобы окончательно «прояснить» все. Постепенно все трое пришли к ему-то еще, к большему, к какой-то особенной свободе. И не потому, что дочь больше не надевала браслет, а Тонь почти не останавливался, а играл, играл, играл. Не потому, что он теперь знал, что с браслетом или без Серый Судья прежде всего человек, который помнит о свободе выбора для других. Просто музыка в самом деле стала выходом.

Шелл не ощущала той ясности, к которой была готова; она бы не отказалась от нее сейчас. Но было что-то другое. Похожее на наваждение или сон. И в этом наваждении Тонь опустил флейту, и они втроем пили чай и разговаривали, на фоне продолжавшей звучать музыки.

— …Об Утешителях только легенды. И я не понимаю, как он живет. Это же надо соблюдать тайну.

— Не очень-то он ее соблюдает, если все тебе рассказал.

— Да какое «все»! Только больше вопросов стало. Но ты прав, Тонь, он слишком много рассказал для человека легендарной профессии. А у меня в голове не стыкуется… Утешитель и семья? Утешитель и счастье? Хотя если у него во всем чужом есть что-то свое… И мне почему-то кажется, что я это уже кому-то говорила.

— Тайна точно нужна. Люди должны завидовать. Жизнь продляется и все такое.

— А ты видишь повод завидовать, Тонь? Где? Ему, небось, постоянно переезжать приходится. Десяток лет, а потом соседи начнут интересоваться, почему человек и его жена не стареют…

— Хм, пожалуй. А еще все-таки времени на свое не может хватать…

— А еще — найди того, кому дар передашь…

Она не заметила, как закончилась беседа, но когда наваждение схлынуло, они и правда сидели и пили чай, уже без музыки. Вопросов не стало меньше, но сделалось легче.

Потом Тонь ушел — за ним явились друзья-музыканты.

Шелл и Инге остались сидеть за столиком.

— Ты счастлива, — заметила художница.

— Да. Хотя ничего не изменилось в ту сторону, куда я хочу. Но знаешь, главное, что Тонь понимает мой дар и принимает его. Просто не перестает за меня бояться. И вот что делать с этим страхом я пока не знаю. А ты ведь не просто так пришла?

Шелл рассказал ей про платье, и даже показала ужасные кружевные шары.

— Не так и плохо по-моему, — заметила Ингез. — Но если хочешь… — она демонстративно потянулась к возвращенному на руку браслету-«необхдимке».

— Не нужно. Мне теперь почти все равно. Я же еще не примерила платья. И претензии только к этим «шарам», скорее всего, напрасные. Женщина в этом всем на прошлом ритуальном спектакле смотрелась хорошо. Необычно, но не дико.

— Если все еще сомневаешься, нарисуй себя в этом платье!

Шелл обещала попробовать. Вернувшись домой, она примерила платье, снова повздыхала над шарами, а потом и правда нарисовала себя — на сцене, перед троном Бога. У того было почему-то знакомое лицо, но разбираться с этим Шелл не стала. Рассмотрев картинку, она поняла вдруг, что там, в пьесе, будет неважным, идет ей платье или нет. Потому что на сцене будет случаться пусть старая, но история. И они все — часть ее.