6-7

6.

Почему не сложился вчерашний разговор, Шелл поняла сразу, с утра — задала не тот вопрос. Низту, кто бы она ни была, художница могла и хотела узнать сама, по ее посланиям. Письмоносец мог лишь описать ее по своему взгляду и опыту. А это ведь для нее бесполезно. Она снова перечитала строку из письма Низты. Ждать чем и как это будет подтверждено и будет ли, она не хотела. Точнее, ждать — могла, но не просто так, а занимаясь еще каким-нибудь делом.

Что она и сделала — немного порисовала, а потом стала собирать обед для ушедшего чуть ли не с рассвета мужа. Ей всегда доставляло большую радость раскладывать кушанья по коробочкам со специальной сохраняющей тепло подкладкой. Закончив с этим, Шелл сложила коробочки в сшитую из старой сумки для путешествий торбу, вскинула на плечо ремешок и, подойдя к двери, отперла ее.

За дверью стояла девушка… или, скорее, дама. Лицо не очень-то отражало возраст, и даже пол. Остричь волосы еще короче, стереть косметику, делающую маленькие глаза заметно больше, а губы ярче, и Шелл сказала бы, что перед ней молодой человек. Она даже успела нарисовать мысленно его портрет… Разве что платье и вышитая кофточка «для виду», без рукавов, не достигающая по длине талии и не застегивающаяся, чистое украшение, все же были нарядом дамы. Но поза — поднятая чтобы постучать, с почти угрожающе занесенным кулаком, рука и полная неподвижность, умаляли женское и добавляли мужского или неправильного. И так, с поднятой рукой, она стояла с полминуты, словно была куклой, которой управляли со стороны, и управляли плохо.

Наконец рука опустилась, гостья шевельнула яркими губами:

— Это вы Шелл, художница Шелл?

Голос тоже был какой-то неправильный. И хозяйка дома вдруг поняла, кто эта дама, словно прочитала написанное на ней.

— Да, я Шелл. В чем дело?

— В ваших рисунках! — выдала гостья, щуря ставшие злыми и маленькими, несмотря на макияж, глаза. — Вы проиллюстрировали мою книгу вийнов!

— Вам не понравились рисунки? — уточнила Шелл.

— А вам — мои стихи? — не отвечая, вопросила гостья с апломбом.

Шелл постаралась не усмехнуться. Пару раз к ней приходили недовольные авторы. И любой из пришедших почти сразу спрашивал, понравилась ли ей содержимое книги, это имело бо́льшее значение, чем качество оформления. Обычно она отвечала, что все вполне приличное, даже если это было не так. Сейчас стоило сказать правду, чтобы гостья поскорее ушла.

— Нет, мне не понравилось. Но оформление от этого не пострадало.

— От этого пострадала я, — почему-то более спокойно ответила госпожа поэтесса. И уточнила: — Я пишу стихи пять лет! Пять! Вы должны были это понять и сделать свою работу… лучше!..

— Лучше, чем вы свою? — перебила Шелл. Характер, ничего не поделаешь. Особенно, когда он натыкается на другой характер. — В чем ваша претензия? Мои рисунки недостойны ваших стихов?

Гостья молчала довольно долго, потом сказала:

— Нет, рисунки не плохие. Но они какие-то не такие. Мои стихи стали плохими из-за них.

Такого Шелл еще не слышала и едва сдержалась, чтобы не сказать «так может они были плохи сразу?».

— Хотите, чтобы я сделала другое оформление? — предлагать такое было риском получить долгий, неблагодарный и неинтересный труд. Но ей повезло.

— Нет, не хочу. Я просто говорю, что рисунки не такие, как мои стихи. Я запрещаю вам оформлять мою новую книгу! — авторша недовийнов постояла еще немного, словно ждала извинений или сожалений со стороны художницы, потом развернулась и пошла прочь шагом, похожим на солдатский. Шелл мысленно назвала гостью «явлением», подождала, пока та хлопнет калиткой, и отправилась, как и собиралась, кормить мужа.

Нынешним местом его работы был мост через канал, которым собирались отвести часть вод слишком уж полноводной из-за частых ливней Химари. Прорытый не так давно, канал был выстлан каменными плитами и поделен надвое мостовой опорой. От берега к опоре, и от опоры ко второму берегу шел настил, уже с перилами, простыми, с частыми поперечными столбиками квадратного сечения. Суетились рабочие; впрочем, суета не была хаосом. Мужа она нашла у доски расчетов и чертежей. Рейм попросил помощника, распорядителя работ, объявить всем перерыв и прервался сам, приняв из рук жены коробочку с тушеным мясом. Пока он пробовал, она успела разложить перед ним на сложенных штабелем досках цветные салфеточки с кистями и уже на них выставить прочие яства — суп и салат, холодное молоко, свежий хлеб с зернышками блисса, несколько яблок и сыр. Они оба любили покушать не только вкусно, но и красиво, так что когда муж потребовал присоединиться, Шелл не отказалась. Рабочие тоже отдыхали и обедали, переговариваясь и перешучиваясь между собой.

С едой Шелл закончила быстро. Спросила у Рейма:

— А можно подняться на мост? Уже безопасно?

— Конечно, — кивнул он. — Мы почти закончили. Еще несколько дней и все.

Шелл подошла к мосту, запрыгнула на настил. Сооружения Рейма всегда нравились ей, даже самые простые, как это. Две арки, под которыми будет течь вода канала, настил, перила… Она прошлась по мосту до середины. Звука шагов не было слышно, словно его поглощал камень. «Пока он пуст, — подумала Шелл, — и поглощает все. А потом наполнится и переполнится, поглощенные звуки будут усиливать новые и каждый шаг станет звучать как гром». Гладкие перила требовали потрогать их. Она и потрогала…

— Хочешь помочь? — спросил муж.

Он тоже запрыгнул на настил и подошел к ней.

— Чем я тебе могу помочь? — почти удивилась Шелл.

— Тем, что умеешь и любишь. Раскрасить. Название этого моста — Мост Перемен. Но наш художник, придумавший, что с этим делать, сегодня приболел… в районе таверны. Хочешь его заменить?

— Не уверена, что хочу. Чужой идеи не знаю, а своей нет. Да и работать не очень-то хочется… — она замолчала, вспомнив явление скандальной авторши и то, как редко она рисует просто так, для удовольствия, с тех пор, как ей за это платят. Вздохнула и изменила решение: — Ладно. Где краска?

Краска оказалась рядом с настилом, и было ее много, даже слишком. Яркой, зеленой, желтой, алой, синей, даже золотой и серебряной. Для начала она занесла все на настил, еще раз прошлась по мосту, потрогала перила и четырехугольные столбики. Четыре грани и «Мост Перемен»… Как же это связать?

…Не прошло и пяти минут, а она уже знала, как. И творила — азартно, увлеченно, торопливо. Белое и голубое, разводами — на одной грани столбиков мостовых перил; белое, синее, зеленое — линии, точки, завитки — на другой; на третьей — зеленое, алое, синее, оранжевое, желтое причудливых форм. А четвертая — красная с золотом и легкой синевой, узкими лепестками с зубчиками и без. Уже почти наступил вечер, и рабочие, закончив на сегодня, ушли, остался только Рейм. Остался, но не мешал, и просто сел на край настила и был настолько тихим, что Шелл забыла о нем и не отвлекалась. И только когда закончила, он спросил:

— Сезоны?

Шелл кивнула. Вечная перемена — для Моста Перемен. Четыре сезона, четыре грани столбиков. Если смотреть с левого берега — видна только бело-голубая зима. На самом мосту — по левую руку бело-сине-зеленая весна, по правую — многоцветное лето. А на правом берегу — осень во всей ее огненно-золотой красоте.

— А говорила — нет идей, — улыбнулся муж.

— С ними всегда так — только что не было, а вот уже есть… Пусть будет согласно вчерашнему письму, возможность видеть одно и то же по-разному… Ой. Есть-то как хочется!

— Неудивительно, — усмехнулся Рейми, — ты увлеклась и пропустила ужин.

— Ты тоже, — заметила Шелл, доставая платок и оттирая руки от краски. — И готовить уже некогда. Сходим куда-нибудь?

Ближайшее «куда-нибудь» оказалось «вкусным двором» — несколькими столиками под разрисованным булочками, спелыми яблоками и прочей вкусностью тентом со свисавшими с края и до самой земли витыми шнурами. И там был уже один посетитель — знакомый Шелл письмоносец, который пил что-то из высокого стакана и читал книгу отчего-то знакомой обложкой. Шелл немедленно окликнула его:

— Господин! — и смутилась, поняв, что не знает имени.

Он поднял голову.

— Здравствуйте, госпожа.

— Вы ждете меня?

— Я жду правильного времени, — улыбнулся он. — Еще около получаса.

Рейм делал заказ подошедшему слуге, а Шелл попробовала настоять:

— Можете передать и сейчас. Ничего страшного не случится.

— Я должен выполнять волю ушедшего в точности.

— Тогда просто присоединяйтесь к нам, — предложил Рейми.

Письмоносец убрал книгу в сумку — Шелл успела увидеть на обложке белые ленты переплетенных тропинок и вспомнила — такие же на взятом в студии сборнике — взял ее и подошел к новым гостям. Поклонился и сел за их столик. Когда слуга пришел с заказом, попросил у него красного чаю.

Шелл была слишком голодна, чтобы стесняться есть при человеке, который заказал всего лишь чай. И потом, пока она ест, время пройдет… Письмоносец, как обычно, не был расположен много говорить.

Рейм в этот раз закончил с едой быстрее, вытер рот и руки салфеткой и спросил у гостя:

— А имя у вас есть?

Другой бы, пожалуй, обиделся, но только не этот человек.

— Лесле Диш, — тотчас представился он, достал большие квадратные часы, посмотрел на время: — Еще пять минут.

— А вы сами знаете, что в тех письмах? — спросила Шелл, тоже закончив с обедом.

— Нет, конечно, — почему-то удивился гость.

Удивление украсило его лицо, в сущности, очень некрасивое. Если долго смотреть, каждая отельная деталь казалась слишком большой, то нос, то рот, то не закрытый челкой лоб. И Шелл захотелось, чтобы он еще раз удивился и стал красивым.

— Тогда я скажу, что было в прошлом… и прочитаю вам нынешнее. Вчера — «Люди видят одно и тоже по-разному. И верят лишь в то, что видят». Как считаете, это правда?

— Правда в том, что правду мы все тоже понимаем по-разному, — ответил на какой-то другой вопрос гость. — И любую вещь. Вот, например… — он кивнул на одну из тарелок: — Какая она?

— Белая, с рисунком, — ответила Шелл.

Гость перевел взгляд на Рейма

— Круглая, — сказал он, подумав. — И фарфоровая.

— А для меня она прежде всего пустая. — Лесле Диш снова достал часы, взглянул на них, убрал в карман и вынул из сумки шкатулку с письмами, а из нее — очередное послание.

Шелл взяла, торопливо разорвала конверт.

— Не нужно мне читать, — сказал письмоносец вставая. — Ведь эти письма не для меня.

— Я знаю, — согласилась Шелл. — Но если там только немного философии — почему нет? Такие слова вполне могут быть адресованы каждому.

— Но не каждому нужны. Низта отзывалась о вас, как об умном человеке. Значит, вы поймете.

Шелл искала слова, но Лесле Диш не дал ей времени их найти — положил на столик несколько монет, вздернул на плечо сумку и шагнул за полог висящих до земли цветных шнуров.

— А он не прост, — заметил Рейм, глядя ему вслед, — точнее, у него все непросто.

— Я и спорить не стану. Его непростота видна без дальновидной трубы.

— У него баланс смещен, — добавил Рейми, — как у неправильного моста. А что в письме?

Шелл развернула листок.

— «Изменения не только прибавляют к нам, но и отнимают от нас». Хм… Баланс смещен, говоришь? Он не захотел узнать, что в письме… Собственное видение и вера только в него — из вчерашнего послания? Или это страх перед изменением и значит подтверждение сегодняшних строчек? А вчерашнее подтвердила только незваная гостья? — она рассказала мужу о «явлении» госпожи Джилаути. — Как тебе?

— Смешно, — заметил он. — А что, написанное в письмах обязательно должно подтверждаться?

— Не знаю. Просто… я привыкла уже.

— Не привыкай, — посоветовал муж. — Если привычка обманет, твой баланс тоже может сместиться.

Он расплатился с подошедшим слугой и оба отправились домой.

7.

Сон ей приснился хороший — Шелл рисовала что-то на стенах, и это почему-то было очень важно. Наверняка сказались дневные впечатления. И лесорубы, кажется, закончили с деревьями, или просто им мало заплатили за то, чтобы закончить, поэтому снова стало тихо, так что проснулась Шелл сама и в рабочем настроении.

Новый день начала с уборки — и обдумывания того, что уже знала. Можно было поверить, что она правда меняет что-то своими художествами. Как в парке — опустевший, он снова наполнился людьми, когда она исправила рисунок; или это просто случайность — или закономерность: в какие-то часы парк пустеет по совершенно естественным причинам. Правда, с Джилаути, вдруг понявшей, что, обрамленные красивыми виньетками, ее стихи нехороши, не похоже на случайность. Но мало ли что кому показалось или не понравилось… Хочет ли Шелл поверить в то, что видит, хочет ли, чтобы ее жизнь изменилась? Что-то уже и так начало меняться, взять хоть необычные интересные сны, каких прежде не бывало. А уверенность Низты в том, что Шелл нашла свое Невозможное и это обязательно связано с рисованием — откуда она? Может, стоит как следует изучить старый новый дар, а не ждать подсказок?

Впрочем, и уборка не ждала тоже, и убираться Шелл любила. Одним лишь передвижением вещей с места на место можно было достичь того, что комната превращалась в королевские покои, пещеру дикаря, или тайную комнату мага… Она так увлеклась, что не заметила, когда ушел муж. И пришедшего письмоносца встретила в фартуке и с веником. Приглашать человека в неубранный дом было неудобно, но Шелл не собиралась его так просто отпускать. Осталось всего четыре письма и значит, четыре встречи. С Низтой она разберется сама, но узнать кое-что еще может лишь от него. Поэтому художница едва не силой затащила гостя на кухню и усадила пить чай с бутербродами.

Очередное письмо Шелл сунула в карман фартука. И пока гость наслаждался бутербродом с сыром и ветчиной, спросила, наконец задав верный вопрос:

— Кто вы, господин? — и добавила: — Как связаны с Низтой?

Потому что на первый он мог, пожалуй, ответить, что тоже человек и этим все бы и закончилось.

— Я Утешитель, — ответил он — только на первый, давая ей домыслить остальное. И спокойно продолжил кушать бутерброд с очень сладким чаем.

Такого Шелл не ожидала. Утешитель, тот, который выслушивает Последнее Слово умирающего и выполняет его последнюю волю, если этого почему-то не могут сделать родные или служители Храма Троих. И вот такой человек каждый день носит ей письма все еще неведомой Низты.

— Вы не удивлены, — заметил он, закончив с бутербродом.

— Наоборот, — возразила Шелл, — слишком удивлена, чтобы это показывать. Удивлена тем, что вы носите письма, хотя работа ваша не в этом.

— Иногда в этом. Часто приходится исполнять чужие мечты и заканчивать чужие дела.

— Значит, письма — «последняя воля» Низты… Но зачем это ей? Зачем вообще умирающему знать, что другой исполнит его мечту и закончит его дело?

— Каждый хочет думать, что его мечта и его дело стоят исполнения. Или есть другие причины. Но не у всех. Некоторым ничего не нужно.

— Но мечты и дела… могут быть разными.

Он кивнул.

— Мне приходилось достраивать дома и дописывать песни. Хотя, как ни странно, чаще всего это путешествие в какой-нибудь далекий город.

— А Енника? — ухватилась за возможность отойти на миг от сложного Шелл. — В Еннике вы были?

— В прошлом году, весной. Всюду цветы. Я и должен был привезти оттуда знаменитый «полосатый цветок» и посадить его у дома завещателя. Хотя цветок в нашем климате стал другим. Полоски на листьях тоньше и тусклее.

— «Изменения не только прибавляют к нам, но и отнимают от нас», — кивнула Шелл.

— Вы слишком увлекаетесь, веря чужим словам, — покачал головой гость, явно понявший, что это снова цитата из письма.

— Вашим тоже. Разве вы не хотите, чтобы вам верили? Разве у вас нет собственной веры? Хотя б веры себе?

Он сделал неопределенный жест.

— Верить себе — значит сохранять независимость от чужих вер. И не только их. От любых вещей, как бы хороши они не казались.

— А можно включать другие в собственную веру. И это вовсе не обязательно плохо.

Лесле Диш пожал плечами.

— А настолько ли велика ваша вера, чтобы принять чужую и все же остаться вашей? Написанное или сказанное может вас изменить, только если вы сами этого захотите. Но нужно ли вам меняться? Вера во что-то — это не игра, которую можно переиграть.

— Вера тоже должна меняться, или она умрет, — заметила Шелл, немного растерянная от того, что он почти в точности повторил ее мысли.

— Иногда вере лучше умереть.

— Странные слова для человека, который утешает умирающих.

— Я делаю не только это, — слова отчего-то показались знакомыми, но ими он, кажется, решил закончить с разговором — поднялся, взял на плечо ремешок сумки. — Верьте себе и в свое. Не пробуйте заразить другого своей верой, позвольте ему быть собой и будьте им сами. Иначе может случиться беда.

— Я не знаю о беде, — торопливо ответила Шелл, тоже вставая. — Но вера как раз для того и меняется, чтобы не умереть. Для этого все изменения. Избежать какого-то вида смерти. И потом, вы сами сказали — что-то может изменить человека только если он сам хочет. А для человека правильно хотеть измениться. Он имеет на это право… как умирающие на ваше Утешение. Как все живущие — на мечты.

Это задержало Утешителя только на миг, когда он замер, не оглядываясь, а потом все же ушел.

Шелл не пыталась его удержать и позволила снова исчезнуть. Ей надо было о многом подумать — а может, наоборот, не думать какое-то время ни о чем. Особенно о том, что она пыталась сделать, в чем хотела убедить Лесле Диша — или себя.

Случай не думать как раз представился: соседка привела девочку, свою дочку, которую Шелл учила рисовать. Вернее, не столько этому, хотя десятилетняя Кимми живее всего интересовалась именно рисованием, сколько развлекала и ее, и себя, обращала внимание ребенка на разные мелочи, которые позабавят ее сейчас или пригодятся потом. Что трава не просто так растет вверх, сварить что-то можно только в горячей воде, и мир лучше, если его раскрасишь. Особенно на последнее, потому что для нее самой это было так, и с самого детства делало жизнь интереснее и увлекательнее. Шелл всегда находила, что разрисовать: скучный серый забор, строительные «леса», чужую калитку с забавными шишечками-клепками, колеса рейсовой пролетки… Часто за это попадало; но она все равно делала то, что считала правильным, иногда из упрямства, иногда оттого, что смотреть на серое было невыносимо. Кимми поддерживала ее в этом и любила слушать рассказы о «рисовальных приключениях» из детства Шелл. Маленькая гостья как обычно принесла с собой карандаши и мелки, и пока Шелл работала над книгой, разрисовывала старые эскизы и специально для нее сделанные картинки — животных, сказочных существ и цветов. А потом они отправились гулять.

Снаружи было немного ветрено, но светло и тепло.

— Пойдем на «детскую землю»? — предложила Шелл. — Или просто побродим!

— Побродим! — согласилась девочка. — Поищем что раскрасить! Сделаем лучше!

Для одного взрослого человека город кажется маленьким. Но он делается огромным для взрослого и ребенка. Конечно, они порисовали на тротуаре, вместе изобразив огромное улыбающееся солнце, следы, человеческие, птичьи и звериные, и надпись «хорошего пути». Раскрасили ствол широкого, не охватить, дерева в одном из парков, и удостоились за это замечания проходившего мимо горожанина. А страж в коричнево-синей форме только улыбнулся. Девочка начала скучать и уставать, и Шелл почти решила отвести ее домой, когда вспомнила про так и не разгаданную тайну каменного «венка».

— Хочешь, покажу тебе кое-что? — спросила она.

Конечно, Кимми хотела.

Улицами и дворами Шелл провела ее к странному памятнику. Не успела она и глазом моргнуть, как девочка забралась сверху, потерла одну из лент «венка». Заметила:

— Тут какие-то значки, — достала из кармана мелок и принялась закрашивать найденное. — Я их покрашу, а ты прочитаешь!

Шелл присмотрелась. В самом деле, кое-где на лентах «венка» были насечки, забитые пылью и грязью настолько, что почти незаметные. Кимми очищала их и заштриховывала одним из мелков. Быстро испачкалась, но Шелл решила, что помыть, постирать и высушить все до прихода ее мамы успеет, и не стала беспокоиться. Высеченные символы что-то ей напоминали, и каждый будил воображение, заставляя представлять, что бы это могло быть. Узелок со множеством отростков-нитей и колечком среди них — талисман или морской зверь-многоног? Нечто похожее на око, только с двумя зрачками — глаз какого-нибудь дикарского бога? Часто значки соединялись, и нельзя было понять, где начинается один и кончается другой, и на стыке зарождались новые значки, да еще и под ними стояли то ли просто царапины, то ли дополнительные знаки в виде точек и молний. Кимми то и дело останавливалась и спрашивала, можно ли теперь прочитать. Шелл честно пыталась, но не могла.

— Наверное, я не все закрасила, — Кимми стала переползать с ленты на ленту, ища пропущенное. Она очень ловко лазала, но ловкости все же не хватило. В какой-то миг девочка не удержалась — то ли устали руки, то ли испачканные пальцы сделались скользкими. Шелл как раз отвлеклась и услышала только «ай!» и звук падения. Через миг Кимми уже лежала у подножья монумента, по счастью, заросшего травой. Но и этого тоже не хватило. Когда Шелл подлетела к ней, в ужасе от того, что ребенок мог что-нибудь сломать, девочка, схватившись за ее руку, попробовала подняться и даже успокоить ее:

— Я совсем не ударилась. Не болит ничего… ой, — она наступила на левую ногу и тут же поджала ее. — Болит.

Шелл затрясло. Ей доверили ребенка, а она его не уберегла. Нога в плетеной сандалии распухала на глазах.

— Сейчас. Держись за меня.

Она попыталась поднять девочку на руки, и поняла, что если и сможет, то далеко не пронесет. Но все же надо было хоть выйти со двора на улицу.

Вышли они с трудом, наступать на ногу Кимми не могла, прыгать на одной тоже отдавалось болью, хотя она терпела. Но им повезло — на улице их сразу же заметил проходивший мимо страж. Остановился и спросил:

— Госпожа, вам нужна помощь?

— Нужна, — облегченно ответила Шелл. — Девочка ушибла ногу и нужно к лекарю.

Страж присел перед Кимми:

— Разрешишь взять тебя на руки?

Она кивнула и тут же едва не взлетела, подхваченная им.

— Только держись, я пойду очень быстро, — предупредил страж.

«Очень быстро» оказалось чистой правдой. И не пришлось даже пересекать три улицы — именно столько было до ближайшего домика целителя; страж знал одного поближе, через улицу. На стук в красивую резную, со значком целителей, бабочкой на ладони, дверь, отворила женщина чуть старше Шелл.

— Госпожа Эрити, ребенок поранился, — сказал страж.

Женщина тут же распахнула вторую створку двери.

— Заходите.

Лодыжка распухла, но оказалась не сломанной, а лишь вывихнутой. Госпожа целительница тут же и вправила вывих. А страж, пока она занималась ребенком, вызвал пролетку, чтобы отвезти Кимми домой. Шелл все это время ругала себя последними словами.

Соседке, пришедшей за дочкой и принесшей вкуснейший земляничный пирог, пришлось все рассказать, а после ее ухода Шелл продолжила себя ругать еще сильнее, хотя мать Кимми ругаться не стала. Если бы она не привела Кимми к «венку», если бы не внушила до этого, что все делается лучше, если раскрасить, не рассказывала многочисленные забавные истории… Девочка поверила, захотела, наверное, чтобы и с ней произошла такая история, и все вышло так, как сказал Утешитель — ее, Шелл, вера которой она поделилась, повредила другому. О каменном «венке» с его тайной она теперь не могла думать без горечи.

Шелл вспомнила, что так и не прочитала письмо, достала и развернула листок: «Важно не чего ты хочешь, а что в итоге из этого выйдет».

Прочитанное окончательно испортило ей настроение. Ничего плохого она точно не хотела, а вышло… На волне этого художница начала думать обо всем плохом за последнее время: непонимании, возникшем у Инге с ее мужем, опасности недостроенных мостов, на которые приходилось подниматься Рейму, обязательных холодных ветрах в конце месяца и авторше недовийнов, которая вряд ли когда-нибудь что-то поймет.

Дурные мысли занимают удивительно много времени. Она и просидела за ними, пока не вернулся Рейми. Конечно, он сразу понял, что жена расстроена, а узнав, чем, потребовал:

— Вставай и пойдем.

— Куда? — удивилась она.

— Гулять, конечно. Вечер такой хороший. И тебе надо обязательно понять, что он хорош.

Шелл не хотелось ничего такого… Или она просто не знала, чего хочет, поэтому согласилась с мужем. Да еще потому, что опасалась: из ее нежелания тоже ничего доброго не выйдет.

Они шли по вечернему городу так, словно всегда гуляли перед сном. Цели не было; Рейм не пытался отвлечь ее разговорами, и первые полчаса прогулки позволил думать о своем. Только потом, когда она додумала очередную грустную мысль и начала замечать что-то еще, например, то, что шла слишком быстро для прогулки, и замедлила шаг, спросил:

— Покажешь мне ту штуку во дворе, каменный «венок»?

— Зачем? — удивилась она.

— Чтобы ты смогла на него посмотреть еще раз и попыталась прочитать, что на нем написано. Все надо заканчивать; незаконченное смещает твой баланс, и если оставить как есть, его уже не вернешь. Разгаданная тайна может тебя взбодрить и ослабить эффект от неприятного происшествия.

Шелл так не думала, но спорить не захотела и повела его по улице к тому двору, где оставила странный монумент.

Она немного заплутала, должно быть, оттого, что не хотела видеть каменный «венок», но в конце концов все же вышла к нему. Рейм подошел посмотреть. Во дворе было темновато, но выделенные желтым мелком значки словно светились.

— Кажется, я знаю. — Рейми порылся в карманах, достал листок бумаги с каким-то чертежом и карандаш, повернул лист на чистую сторону, быстро нарисовал что-то, перевернул вверх ногами, показал ей: — Смотри.

— Ой, — по-детски сказала Шелл. Этот значок она узнала — символ Старого языка, из которого позже образовались буквы современного. Перевернутый, частью переплетенный с соседними, он делался совсем незнакомым. Да и не так уж часто Шелл встречалась со Старым языком.

— Перепутали, — улыбнулся Рейми, — установили «венок» вверх ногами. Или все верно, и просто нужна была загадка.

Шелл уже читала. Первое слово оказалось знакомым:

— «Гальтэ», — озвучила она. — Кажется, это значит «радость».

Рейм прошел вдоль всего каменного венка, касаясь сплетенных каменных лент.

— А ведь тут всего три пары этих… каменных троп. И на каждой — по два слова, в начале и в конце.

Шелл удивилась — она этого не заметила, каменные ленты в венке были слишком уж перепутаны и переплетены. Она прошла вдоль той ленты, на которой было написано «гальтэ», стараясь проследить все ее петли и повороты и в самом деле именно там, где оказался второй конец, увидела новое слово. Постаралась прочесть. Кажется, «фэйбе». Перевод вспомнился не сразу, хотя она встречала его в одной из взятых в работу книг. «Фэйбе» — страх.

— Странно выходит, — заметила она. — На одном конце радость, на другом — страх. Но ведь они не противоположны. Радости противоположно горе, а страху… восторг, наверное.

— Кажется, так… А оставшиеся пары?

Шелл снова прошла вдоль лент. Четыре других слова оказались совсем незнакомыми — «фитч» и «дамита», «шима» и «лид».

— Посмотрю в словаре, — сказала она, и вдруг поняла, что больше не испытывает никакой неприязни к каменному «венку», словно это место перестало быть местом, где едва не случилось несчастье. В конце концов, не «венок» виноват в том, что Кимми упала. А кто виноват? Пожалуй, случай и неосторожность, в том числе и ее собственная. Шелл все еще испытывала вину… но почему-то ноша стала легче.

— Знаешь, кто он, мой письмоносец? — сказал она, внезапно вспомнив, что не открыла мужу кое-что интересное. — Утешитель.

— Вот как, — кажется, Рейми не очень удивился. — Так вот в чем его непростота.

— Не обязательно в этом, — сразу принялась зачем-то спорить Шелл. — Хотя… нет, все равно не понимаю! Зачем тому, кто все равно не увидит результата, знать на смертном одре, что его мечта будет исполнена? Если другой ее исполнит, во-первых, как-то иначе… во вторых ему это не надо.

— А если надо? — Рейми помолчал, словно что-то вспоминая. — В «Истории мостов и людей» есть что-то об этом. Немного путано… но смысл в том, что Утешитель и тот, кого он утешает — как два берега одной реки, а мечта — мост между ними. И поэтому мосту от одного в другому приходит… увлеченность, жажда, страсть к той мечте. В итоге Утешитель сделает все так, как сделал бы сам… завещатель. А если так, то это имеет смысл — умирающему в самом деле легче.

— Странные вещи ты находишь в своих простых книгах, — заметила Шелл.

Он улыбнулся.

— Редкие книги совсем уж просты и без сюрпризов.

Всю дорогу до дома Шелл думала о загадках Утешителей и книг.

Когда вернулась, она открыла письмо Низты и прочла его снова, но не увидела там упрека, а только намек, что надо быть осторожной со своими желаниями.