8-9

8.

Новое утро началось с письма, лежащего на пороге — у Шелл возникло ощущение, что Лесле Диш не захотел с ней встречаться. Внутри опять лишь несколько слов. «Победа — конец всего. Поражение — начало большего». Второй сюрприз ждал в почтовом ящике — записка из студии с просьбой зайти. Обязательно сегодня в три часа дня. Художница решила — дело в том, что она задержала «Наддорожье», и нужно поскорее закончить работу.

Она читала и рисовала, останавливалась передохнуть и снова читала. Ближе к концу нашлось стихотворение, написанное человеком по имени Гейми Ордо словно для нее:

Хорошо бы иначе. Но спрятать звезду в горсти

У кого и когда получалось легко и просто?

Ты не знаешь, что будет, а надо туда дойти,

Где легко говорить, а молчать слишком зло и остро.

Где слепец изменяет не истине — слепоте,

И увидеть посмев, наконец-то бросает ношу:

Все слова или мысли что вечные, да не те,

Даже если в них много того, что зовут хорошим.

Есть же видимый путь. Для любого, кто стал другим

Кто и звезд не хотел, а гляди-ка — поймал и держит.

Только чаще всего ведь не этого мы хотим,

И колючие звезды для счастья нужны все реже.

Задержись на пороге, достойный найди ответ,

И мозаику дней наконец-то сложи как надо.

Хорошо бы — красиво… но колется звездный свет

И в душе прорастает… а может, не там, но рядом.

И не знаешь, что вырастет. Может, всего лишь стих —

Проку мало от слов, если рифма и мысль кривая.

Но напомнит, быть может, что надо еще дойти

От неверья до веры, от памяти до «я знаю».

Шелл перечитала несколько раз, поняла, что хочет иметь дома этот сборник, и продолжила работу.

Через час закончено было уже безо всякого «почти», но оставалось полтора часа до трех, как раз, чтобы отложить работу, а потом посмотреть на нее свежим взглядом — убедиться, что все в порядке, или поправить, пока есть время. Так она и сделала. Но рисовать все еще хотелось.

Шелл взяла последнее письмо. Места было много, даже слишком — в книгах ей доставались только боковины. Привыкнув к изобилию, она тут же начала оформлять послание — не виньетками, а символами похожими на старый язык, таинственными и причудливыми. Почему-то они хорошо подходили к написанному, а кроме того… написанное, не меняясь, делалось иным, словно до этого было пыльным окном, а Шелл его вымыла и смысл засверкал, заискрился. Притянул к себе что-то со стороны, напомнил почему-то «гальтэ» и «фэйбе» с каменного венка. Победа дает радость, страх требует больших сил… Правда, что с этим делать дальше, она не знала и продолжила рисовать.

За любимым занятием время прошло быстро; Шелл собралась и отправилась в студию, но по дороге не удержалась, заглянула к дочери.

Ингез улыбалась и, кажется, была счастлива.

— Прогуляемся? — спросила она сразу.

Шелл согласилась. И едва они вышли из дому, спросила:

— Все выправилось?

— Вроде того. Мы с Тонем заключили договор, правда, немного странный. Он обещал, что перестанет репетировать в доме, а я — что буду посещать их репетиции два раза в неделю, и без браслета. Ты представляешь? Выходит, я поняла его неправильно, и страха нет.

— Зато есть какая-то тайна…

— Да, — согласилась Ингез. — И мне очень хочется ее узнать. Это будет даже легче, на репетициях без браслета — можно же просто отпустить себя. Наверное, именно этого он и хочет. Только вот зачем?

— Думаю, стоит ему сказать что браслет — просто знак, что не он помогает контролю, — заметила Шелл.

— Ну нет! Пусть сначала сам мне чего-нибудь скажет! А лучше — все! Ну или… я подумаю…

Шелл понимала, что дочь обижена на мужа, и не стала с ней спорить. Зато по дороге и ей рассказала тайну письмоносца.

— Утешитель? — вот кто удивился, так это Ингез. — А они еще существуют?

— Выходит, так. А ты думала, что нет?

Дочка пожала плечами.

— Утешение могут дать и жрецы из трианского храма. Притом бесплатно. А на мечту нужно много денег. Не уверена, что человек захочет отдавать кому-то деньги без гарантии, что они не осядут в кармане Утешителя — и этим все закончится.

— Может, есть кто-то кто их проверяет, — заметила Шелл и поняла, что сама в это не верит. У Утешителей вроде бы нет гильдии… кто им платит за работу? Если никто, то никто и не проверяет. Ингез задала правильный вопрос и заставила задуматься о том, сколько может стоить исполнение одной мечты.

— Денежный вопрос еще не самый сложный, — хмыкнула дочь. — Есть еще вопрос… способностей. Допустим, умирающий — повар. Он всю жизнь создавал рецепт удивительного блюда… да не досоздал, не успел. И завещает Утешителю сделать это за него. А как, если тот в поварском деле понимает столько же, сколько я в рисовании?

— Не клевещи на себя, в рисовании ты вполне. Значит… тут должно быть что-то еще. Рейме читал, что Утешители перенимают у завещателя его страсть к мечте, и этого хватает, чтоб сделать все как сделал бы умирающий.

— Одной страсти тоже мало, — заметила Инге. — Нужен особый дар.

Шелл запомнила и это, но решила спросить у самого Утешителя, когда его увидит, а не ломать попусту голову. Сейчас можно было просто наслаждаться — теплой и солнечной погодой, чистым воздухом, яркими цветами, разговором с дочерью.

Они не очень спешили. Но первое, что увидела Шелл, переступив порог студии, это «поэтесса» Джилаути, сидевшая в кресле ожидания в холле. На столике перед ней лежала ее книга, расписанная Шелл. Увидев вошедшую, авторша тут же встала, все такая же неправильная и нарочитая. Шелл постаралась увидеть ее иначе. Мало ли, что стихи скверные, но нельзя же так относиться к человеку! Эта дама не то же самое, что ее вирши.

— Вы позволяете себе опаздывать! — тут же начала с высказывания недовольства авторша.

Ингез засопела, Шелл, повернув к ней голову, тихо сказала:

— Спокойно. Я справлюсь.

И пошла навстречу заказчице.

— Приветствую. У вас ко мне дело? Все же хотите, чтобы я переделала оформление?

— Нет. Я уже говорила, сколько можно повторять? — Она повернулась в сторону подходившего к ним дежурного распорядителя, хорошего руководителя и просто хорошего человека, Мишле Адрина.

— Госпожа с претензиями на некачественную работу, — сказал он, вроде совершенно серьезно, но в глазах его Шелл видела улыбку.

— Но вы же проверили? — уточнила она, не терпевшая называть знакомых и почти друзей на «вы», но в присутствии клиента, да еще и готового на скандал, другого выбора не осталось.

— Конечно, — кивнул Мишле, — работа качественная, как и всегда. Но заказчица требует иного. — Есть пункт об услугах, о которых не договаривались…

— А мне кажется все просто, как погода, — встав так чтобы оказаться прямо перед лицом авторши, (Шелл как-то инстинктивно, хотя никто не просил, подвинулась), заметила Ингез. — Сегодня хорошая погода?

Госпожа Джилаути бросила взгляд за окно, словно чему-то удивилась.

— Конечно. Тепло, но не жарко и дождя нет.

— А почему хорошо, когда тепло, но не жарко и нет дождя?

Собеседница подумала и пожала плечами.

— Потому что нет грязи.

— А ваши стихи хорошие?

— Очень! — тут же отозвалась авторша.

— Тоже потому что в них нет грязи? Как с погодой?

Шелл не понимала, что именно делает дочь. Но чувствовала, что мешать ей не надо.

— Они просто так хорошие, — ответила авторша, слегка помедлив. — Сами по себе!

— Верю, — охотно отозвалась Ингез, — верю, что ваши стихи хорошие. Но я вот совсем не разбираюсь в поэзии и мне нужны критерии оценки. Вы же пишете вийны?

Авторша вздернула почти мужской подбородок.

— И не только их...

— А я слышала, что для написания вийнов есть правила, — не дала ей увлечься Ингез. — Кажется, семь слогов в первой и четвертой строке, вторая, третья и пятая по три, и первая и последняя должны рифмоваться.

— Именно так, — согласилась госпожа Джилаути более благосклонно. — Но искусство не всегда следует правилам...

— И это не будет грязью, то есть ошибкой, — кивнула Ингез. — А в живописи вы так же хорошо разбираетесь?

— Конечно! Вийны это и есть живопись, только словесная.

— Значит, сможете показать художнице, где она ошиблась, где допустила грязь, которая портит ваши прекрасные стихи. Подскажите ей, что исправить.

Инге взяла со стола книгу, открыла и протянула авторше.

Та приняла и уставилась на разрисованную страницу. Смотрела долго и раз или два порывалась что-то сказать. Потом закрыла томик и призналась:

— Я не говорила, что в оформлении есть грязь. Это ваша художница сказала, что мои стихи плохи!

Ингез улыбнулась этой попытке нападения:

— Но ведь не художница, а вы пришли разбираться. Так давайте разберемся. Найдите ошибки… и скажите, почему они не могут быть искусством. А если искусство и ваши ошибки, и ошибки художницы — вероятно, кто-то оказался более искусным, вот и все. Возможно, ей помогут ваши замечания, но и она получает право высказать вам свои, чтобы они тоже помогли.

Авторша фыркнула.

— Мне не нужны ее замечания! Я знаю, как писать стихи!

— А наши художники, все до единого, опытные, и знают, как рисовать, — заметил мирно, но все же с ноткой поучительности Мишле. — Это тупик, госпожа. У вас обеих есть опыт, но в разных областях. Обмен опытом был бы полезен, но ведь вы хотите не этого, а чтобы Шелл нарисовала так, как сделали бы вы сами, будь вы художницей. А это невозможно. Как требовать от вас написать стихи так, как это сделала бы Шелл, если бы писала стихи.

Кажется, авторша недовийнов все же не была совсем уж глупой.

— Это неправильно! — сказала она, судя по ее глазам, поискала еще слова, не нашла, развернулась и вышла из студии, напоследок припечатав дверью.

«А по-моему, как раз все верно», — не удержалась от мысленной подколки Шелл, ощущая радость победы.

— Я не думала, что ты умеешь и такое, — заметила она, когда вышла с дочерью из студии, сдав старую и так и взяв новую работу, роман-приключение.

— Мне не положено уметь такое, — улыбнулась Ингез, — только создавать «момент ясности». Но я захотела уметь после моего первого суда. Ты его, наверное, не помнишь…

— Помню, — ответила Шелл. — Ты задала слишком интересный вопрос. Расскажешь, что тогда случилось?

— Расскажу. Обвиненный… старик, который держал у себя во дворе сингарских ос…

— Что-о? — не поверила художница. — Но зачем?

— Сказал — для себя. Закон же разрешает держать для своих нужд насекомых, укус которых дает знание о дне и часе твоей смерти. Именно так они их и использовал. Сингарские осы, кстати, одни из самых мирных насекомых. Они не кусаются просто так…

— Просто так кусаются только обиженные авторы, — усмехнулась Шелл. — И что же тогда случилось на слушании?

— Старик сделал примерно то же, что я сейчас. Это называется «метод сквозняка». Да, я же не сказала, в чем его обвиняли. Соседский балбес, семнадцатилетний лоботряс, забрался во двор к старику и полез в домик для ос, на спор. Никто не знал, что там, в том домике, соседи шушукались, а балбес поспорил, что узнает. Ну и… он чем-то разозлил ос, и его укусили. Парень немедленно узнал, что проживет только три года и четыре дня. С ним тут же истерика случилась. Его мать пожаловалась в стражу, мол сына отравили. И вот слушание, старика обвиняют в причинении вреда балбесу и в неправильном содержании опасных насекомых. Даже не снимая браслет, я поняла, что правы все, и совсем растерялась. И тут старик начал говорить о погоде с той женщиной, матерью лоботряса. «Погода сегодня не очень, да? И ведь хорошо, что она не здесь, а там» — «Погода? При чем тут погода?» — «При том, что грозе лучше оставаться снаружи пока мы внутри. Вы согласны?» — «Согласна, и что? Мой мальчик узнал то, что не должно, и как ему теперь жить?» — «Так же, как нам сейчас — оставить знание снаружи, словно грозу. Хорошо было бы, если б он сам оставался снаружи, а не лез внутрь, к осам… А каково было им, когда к ним влезла гроза в лице вашего сына?» — и все это вот так, и еще с юмором. Ну, на юмор меня сегодня не хватило. Я уже почти готова была снять браслет и «прояснить» все и для всех.

— То, что ты сделала, невероятно, — сказала Шелл и обняла дочь за плечи.

— Ну, я просто немножко победила… в этот раз. А тогда победил старик. Я нашла потом учебник по искусству «сквозняка», правда, он мало помог. Пришлось наблюдать и пробовать… Не обязательно говорить про погоду, но с ней у меня лучше выходит. — Ингез ткнулась лбом в плечо матери. — Да, а осы… Оказывается, после каждого укуса человек узнает новую дату. Потому что она меняется. Человек все меняет своими поступками. То есть и тот парень наверняка проживет дольше, чем три года. Особенно после того, как ему присудили «Общие работы». И кажется, его мать была счастлива, что сынок наконец займется хоть каким-то делом… Ты загрустила?

Шелл и сама не сразу поняла, что это так. Вроде и причины не было. Но что-то внутри давило, какая-то ее собственная правда, которую надо было высказать. Вопрос без ответа. Но нити дня как-то вдруг спутались, и художница тщетно искала конец, чтобы потянуть за него и распутать.

— Да. Но не знаю, почему. Ведь все хорошо.

— Ну иногда и так бывает, — заметила Ингез. — Грустно от того, что просто так все хорошо, ведь это на самом деле очень мало.

— Мало? Как это? — не поняла Шелл.

— Ну вот так. Когда хорошо все, то ничего уже не надо делать. А человеку хочется что-то делать. Чтобы стало хорошо. Ему нужны победы и результаты, тогда он чувствует себя человеком.

В голове Шелл словно звякнул маленький колокольчик: «страх» и «радость» на каменном «венке» и последнее письмо. Мозаика сложилась, загадка нашла ответ. Страх или поражение — как письма Низты — заставляют действовать, а радость и победа — прекращают действие. Для хорошего настроения и счастья нужны и поражения, а не только победы… Интересно, как переводятся оставшиеся слова на каменном «венке». Протянут ли и они нить смысла к ее жизни?

— Я хочу в Еннику, — сказала Шелл, признавая, что у нее есть еще один проигрыш, который можно со временем превратить в победу. — С тобой, твоим мужем и Реймом. Ради этого я многое готова сделать. Но прямо сейчас не могу ничего.

— Мы туда обязательно попадем, мама, — пообещала Ингез. — Ты же помнишь, у меня счастливая рука, и все места, которые я отметила, принимали нас в конце концов — и принимали хорошо. Просто пока… слишком многое держит тут. Не оторваться.

— Верю, дочка. Я и сама… Но сидеть просто так все равно не стану, обещаю и тебе, и себе!

9.

Но сидеть пришлось. Вчерашняя вечерняя тоска перешла и на сегодня. И словно сговорившись с ней — серая хмарная погода, как раз такая, при которой невозможно рисовать, слишком быстро устают глаза.

Работы не была срочной, но ей хотелось не читать чей-то роман, а красиво оформить остальные письма. Хотелось, но не моглось. За полчаса рисования мелких деталей глаза перестали различать оттенки цветов; все детали и элементы сделались одинаково безразличными, все стало раздражать, даже любимый муж. Рейми видел, в каком состоянии Шелл, понимал и пытался отвлечь, но ей нужно было не это, а покой. Или его противоположность — сорваться на ком-то. И поскольку рядом был только Рейми, досталось именно ему.

— Ты всегда такой спокойный, словно понимаешь все и всех!

— Все и всех понимать нельзя, — мирно заметил он. — Мы и себя с трудом понимаем порой. И поэтому часто ошибаемся, как я сейчас. Думал, тебя нужно растеребить… За что теперь и получу. Ладно, любимая, больше не буду тебя трогать. Просто не уверен, что ты справишься с этим сама.

— Считаешь меня слабачкой? — вскинулась Шелл.

— Нет, что ты. Я стараюсь считать тебя тем, кто ты есть. Задам простой вопрос, который ты и сама себе могла задать, да, наверное, и задавала. Чего ты хочешь, прямо сейчас?

— То, чего я хочу, невозможно, — пожала плечами Шелл. — Рисовать. Свет сам видишь, какой. Понадобится слишком много свеч, да и с ними может не выйти.

— Но ты не хочешь даже попробовать?

— Не хочу.

Муж помолчал, хотя по лицу его Шелл видела, что ему есть, что сказать. Не дождавшись этого, она встала, прошлась по комнате от стены к стене, как зверь в клетке.

— Гадкая погода… И гадкое ощущение. Что чего-то нет. Вернее… все есть, но под какой-то окаменелой скорлупой, и сквозь нее не пробиться. Бейся — не бейся, все бесполезно. Пытаться не хочется.

— Но надо, — без сочувствия или укора заметил муж. — Если вообще не бить по скорлупе, то она не разобьется никогда. И лучше пробовать, чем ничего не делать. По крайней мере, не будет скучно.

— Мне уже скучно… И тоскливо!

— Ну так не умножай скуку и тоску. Я никогда не построю мост моей мечты. Но тут бесполезно и пробовать… Как подумаю, сразу тоскливо. А ты можешь пытаться, пока не выйдет.

— Мост? — почему-то удивилась Шелл. — Но ты построил их, наверное, тысячу. Что помешало построить еще один?

— Я сам. Так что ты будешь делать?

— Что-нибудь да буду. Иначе день затянется до бесконечности. Оказывается, вот как можно жить вечно… Но как справиться со скорлупой? Обычные способы не помогут…

— Примени необычный! Погуляй!

Шелл покосилась на окно.

— Сейчас? В дождь? Ты хочешь, чтоб я заболела? Или имеешь желание побыть одному?

Рейми посмотрел с легким укором, и она тут же согласилась, только чтобы не признавать, что опять чуть не обидела человека, который старался помочь:

— Ладно, в самом деле пойду прогуляюсь.

Шелл вышла в коридор, цапнула с вешалки плащ с капюшоном и, отворив дверь, нырнула в сырую прохладу летней мороси. Сразу же расхотелось куда-то идти, но она заперла дверь и сделала шаг, потом еще один и еще. Под ногами хлюпало и чавкало, но мир все же не был совсем серым и взгляд художницы отчаянно цеплялся за не такие уж и редкие цвета — умытую дождем ярко-зеленую траву и синие наличники дома напротив, смешную, раскрашенную красными кругами желтую скамейку под деревом, раньше заставлявшую ее морщиться от безвкусицы. Но когда красок не хватает, яркое не безвкусица, а спасение.

Так она и шла дальше и дальше, дождь кончился, и хлюпанье под ногами уже не казалось таким противным, а глаза снова и снова находили яркие краски. Настроение начало выправляться, особенно после того, когда она узнала, что и такая погода не мешает людям радоваться жизни: проходя мимо одного из «вкусных дворов», Шелл услышала смех и музыку, увидела ломящиеся от еды столики и танцующих людей. Очень захотелось зайти, но ее не приглашали. Просто пройти мимо оказалось не так легко и снова наполнило душу грустью. Захотелось праздника… Шелл могла устроить праздник, хоть сейчас — себе и мужу, Ингез и ее супругу, да кому угодно. Правда, на угощения и всякие приятные сюрпризы нужны деньги. Она порылась в карманах и достала кошелек, оказавшийся почти пустым. И тут же вспомнила, что вчера так и не взяла плату за две последние работы. Не так давно городские часы пробили пять, а студия бывала открыта до шести, Шелл вполне могла успеть.

Конечно, она успела. Художницу встретила совершенно пустая Арт-студия и тот же самый распорядитель Мишле, который, не спрашивая, зачем она пришла, отпер дверь казначейской комнаты и вынес ей вышитый одним из умельцев студии кошелек.

— Твоя плата за работу.

Она взяла, взвесила на ладони, словно герой какой-нибудь сказки, определявшей сумму по весу. На праздник этого точно должно было хватить… а красивая вышивка на мешочке с деньгами, простом, полотняном, дала ощущение праздника; все работники студии получали плату в таких кошельках, это была местная традиция. А еще одна — выставки на первом этаже студии, сейчас — чудесные кружевные «платки невест», которые вязала пожилая Гордония Ниме, а еще на прошлой неделе под стеклом на стенных полках стояли книги с рисунками Шелл. Второй этаж занимали мастерские, правда, большая часть мастеров предпочитала работать дома.

— Нравится? — спросил распорядитель, и Шелл поняла, что смотрит на кошелек слишком долго.

— Очень, — тут же отозвалась она. — Хотя все просто — три листа, зеленый, желтый, коричневый — весна, лето, осень…

— Хочется простоты? — улыбнулся он.

— Иногда. А порой наоборот… У тебя нет лишнего экземпляра книги, которую я прошлый раз иллюстрировала, «Наддорожья»? Хочу себе такую прямо сейчас, а книжные магазины уже закрыты.

Он явно удивился:

— В книжных ее пока нет, как я понял. Поручитель принес мне несколько штук на прошлой неделе. Странно, что так мало. Если в подарок воспитателям, так их должно быть больше, чем трое.

— Воспитателям? — не поняла Шелл.

Мишле молча прошел в свою комнатку и вернулся с книжкой. Протянул ей.

— Посмотри, там, на последней странице.

Она взяла, перелистала. «Эта книга историй, созданных воспитанниками «Летнего Приюта», собранных и пророщенных, как зерна звезд, чтобы свет их стал ярче». Немного пафосно… и тесно связано с письмами Низты. Может, она жила в приюте? Но тогда как попала в ее, Шелл, школу?

Но что-то тут точно было. Да еще и Утешитель, читавший такую книгу на «вкусном дворе»…

— Как выглядел поручитель, который принес сборник? — спросил она.

— Не очень высокий, твоих лет. Слишком серьезный. Под конец улыбнулся, когда просил, чтобы сборник оформляла именно ты. И сразу стал мне немного симпатичнее.

Художница вздохнула. И тут он. Ладно. Об этом она спросит тоже. Может, если Низта была приютской, в сборнике есть и ее творения… Гейми Ордо — не она ли? Но еще одна загадка была немного не ко времени — со старыми бы разобраться.

— Вижу, ты не в силах расстаться с этой книгой, — сказал с улыбкой Мишле. — Оставь себе, как и хотела. — Немного помолчал и сказал: — Кстати, и о сегодняшнем происшествии. Твоя дочь умна.

Шелл так отчетливо услышала незавершенность фразы, что спросила настороженно:

— Умна, но?..

— Но возможно, вмешалась зря, хотя все сделала правильно.

— Не понимаю. Ты же видел, что клиентка пришла скандалить. И я честно пыталась за пять минут до этого думать о ней лучше, чем о ее стихах. Не вышло, и скорее всего, я сама сказала бы ей много всякого. Лишнего.

— Для начала, ты нарисовала много лишнего… Подожди, дослушай. Конечно, стихи не стали хуже от того, что ты нарисовала. Но они не стали и лучше. Рисунки — украшение. В этот раз ты не украсила книгу, а показала свое отношение к тому, что внутри.

— Это так заметно? — спросила Шелл, решив, что надо узнать больше, а уже потом делать выводы, хотя настроение снова начало портиться.

— Увы, да. Раньше я такого не замечал. И не обязательно, что ты не права. Но в этом случае твоя правота недобра и бесполезна. Как и то, что сделала твоя дочь. Или я тоже не прав. Ошибаться может любой.

— Но как по-твоему надо было поступить?

Он покачал головой:

— Откуда мне знать? Но я предложил бы автору почитать вслух свои стихи. Так проще услышать, что слова не те.

— А если бы она не услышала?

— Тогда просто осталась бы при своем мнении.

Шелл стиснула в руке книгу.

— Чтобы я еще раз…

Мишле даже не пытался с ней спорить.

И когда она вышла за дверь, не желая больше ничего слышать, снова моросило, как нарочно, и в мире не было ни одного цветного пятна. А те, которые находились, намекали на что-то. Красный — стыд, черный — гнев, желтый — безысходность.

Плащ с капюшоном не спасал от мороси, домой она пришла совсем мокрой, и книга, спрятанная в карман плаща, успела отсыреть. Положив ее на столик к камину, поближе к теплу, Шелл увидела на каминной полке письма Низты и вспомнила, что сегодня еще не было послания. Вспомнила, и решила, что ждать до ночи не будет.

Рейми готовил ужин, на вопрос, не было ли письмоносца, ответил, что не было, и видя, в каком она настроении, не стал ничего спрашивать. Ее мир, растревоженный, взбаламученный, не хотел успокаиваться, что-то в ней жаждало ответов, или просто побед, без вопросов и нужды в новых действиях. А было лишь то, что делало мир тусклым.

Спать она легла рано, чтоб не маяться дальше дурным настроением, но во сне рисовала, и ее рисунки почему-то превращались в чудовищ.