14-15

14.

Шелл готовила завтрак и напевала детскую песенку. Все складывалось замечательно; деньги за работу получены, запасы пополнены. Мясо шкворчит на плите и заманчиво пахнет, скоро встанет муж, совершенно здоровый, и ей будет, чем его накормить. А сегодня или завтра она пойдет к дочери и выполнит полусерьезное-полушуточное обещание — разрисует всю мебель и все стены ее дома, чтобы Инге и Тонь никогда не ссорились, не болели, и вообще…

— Шелл? — позвал Рейми из своей комнаты и она, готовившая завтрак, тут же метнулась к проснувшемуся мужу. Он стоял в дверях комнаты и выглядел намного лучше. И чувствовал себя, кажется, тоже. Только вот выражения лица она не поняла. Оно почему-то не было радостным, хотя Рейм радовался, как ребенок, каждый раз, когда болезнь уходила — он слишком любил что-то делать и терпеть не мог лежать и страдать.

— Ты проснулся, любимый, — улыбнулась она, стараясь не думать о том, что, кажется, что-то не так.

— Вроде того. Только странно, — сказал он как-то неуверенно. Постоял, кусая губы, и шагнул вперед.

И тут же Шелл увидела и почти ощутила, как его скрутило болью; лицо сделалось напряженным, деревянным, под глазами появились круги. Он щурился, глядя на нее, и глаза снова слезились. Миг — и Рейми шагнул назад, в комнату; выпрямился, вытер слезы, снова здоровый и сильный.

— Что?.. — спросила она, уже видя и почти понимая, «почти» лишь от того, что такое не хотелось понимать.

— Твои рисунки помогли. Только я не могу выйти из комнаты. Вернее, могу, но…

Она едва не бросилась в зал, за красками и кистями, но остановила себя. Да, можно разрисовать весь дом. Но не улицу. А если станет еще хуже? Если это она сделала хуже?

Шелл отступила на шаг, беспомощно замерла. Как она вчера гордо сказала, что совершила чудо, даже не убедившись, что вышло так, как хотелось!

Ну, вышло. Только теперь надо сделать что-то еще, чтобы расширить границы чуда на весь мир, или отменить его, вернуть все как было.

В дверь постучали. Она задержалась, взглядом спрашивая у мужа, что ей делать; Рейми кивнул и только тогда она пошла отпирать. Это были вчерашние рабочие с новыми чертежами. Шелл проводила их в комнату мужа, сама ушла на кухню. Запах мяса больше не дразнил, все сделалось безразличным и безвкусным. Она все же совершила ошибку, хотя Низта предупреждала. Да что Низта, если она сама должна была думать! Ее одержимость заслонила все. Сначала не верить, а потом сделаться такой, не способной увидеть со стороны то, что делаешь. Горечь выплеснулась в том, что она шумно села на пол, едва не опрокинув задетый стул, ушибла об него локоть и разревелась как ребенок. «Все не так, все… И Рейми плохо, и письма не приходят, и с Ингез что-то, и ответов никаких не найдешь, и про Утешителей одни легенды. Да еще и этот «венок» с его загадками… Посмотреть со стороны на свою одержимость? Ну посмотрела, а дальше-то что?»

Слезы и мысли быстро иссякли, как всякий бурный поток и Шелл снова начала думать — с простого. Письмо опять не пришло. Значит, придется снова вызывать письмоносца, мыслями о нем и рисунком. «Опять рисовальное чудо? — почти одернула себя она. — А если и это тоже ошибка?» Она припомнила, как выглядел и вел себя Лесле Диш. Ему явно было не по себе. А ей самой — было бы, заставь ее кто делать нежеланное? Только… если он сам не хочет выполнять свой долг, как иначе получить оставшиеся письма? Снова ждать? А ведь ему, наверное, что-то будет за неисполнение препоручения…

Шелл ощущала стыд за свое… насилие над чужой волей. Зерна ее звезд кололи не только ее; новая вера, делавшая художницу чудотворцем, имела даже не две, а много сторон, и каждый раз оборачивалась новой. Надо было просто дождаться письма. Пожертвовать чем-то своим, а не заставлять жертвовать другого.

Мясо было готово; она умылась и отнесла завтрак в комнату, мужу и его гостям, а сама поела на кухне совсем без аппетита. Когда гости ушли, запаслась тряпицей и растворителем краски и снова пошла в комнату мужа. Но едва она прикоснулась к первому рисунку и размазала некрасивым пятном дом, похожий на сидящую птицу, Рейми, корпевший над каким-то чертежом, попросил:

— Не нужно. Красиво же.

— Но ты же не можешь вечно сидеть в этой комнате!

— Не могу и не буду. Все равно преодолею это. Надо было раньше не обращать столько внимания на болезнь.

— А как? — удивилась она. — Когда так больно, вряд ли получится просто «не обращать внимания».

— Но пробовать-то надо. Есть и такой способ — что бы ни случилось, заниматься делами. Болезнь может просто уйти, словно обидевшись. Это как с собакой, которая на тебя лает. Если показывать, что боишься, она и наброситься может. Если нет — перестает лаять.

Шелл задумалась. О чем-то таком ей говорила целительница Эрити.

— Тебе сегодня никуда не нужно? — спросил Рейми.

Она вскинула взгляд, не успев что-то сделать со своей обидой:

— Я тебе мешаю?

— Нет, любимая. И да. Мне надо пробовать, но не хочу, чтоб ты переживала, когда увидишь…

— Думаешь, за пределами дома я буду меньше переживать? Не видя, но зная, как тебе больно?

— Может, и нет. Но за пределами дома ты тоже легче найдешь себе дело, отвлечешься на что-нибудь.

Ей очень хотелось сказать что-то совсем уж обидное. Поссориться с мужем, упрекнуть в том, что ему не нужна, как позавчера, видимо, оказалась не нужна дочери. А вместо этого она на миг закрыла глаза, вдохнула, выдохнула и сказала:

— Ладно. Пойду прогуляюсь.

* * *

Погода снова была серой и не радовала. Да и идти Шелл было некуда. К дочери? Неизвестно, будет ли Инге ей рада. Ни одно из любимых мест ее сейчас не привлекало. Деньги на посидеть в каком-нибудь «вкусном дворе» и порадовать себя новым блюдом, имелись, но радости не хотелось. Оставалось пойти туда, где никто не помешает ей работать — без радости, просто по долгу: в Студию.

В Студии оказалось светло, прохладно и немного шумно — на первом этаже меняли экспозицию, снимая со стен свадебные платки, и вешая коллекцию книжных закладок — больших и маленьких, изящных, с кисточками, бахромой, бисерными подвесками, деревянных, картонных, костяных, плетеных… Шелл помогла, немного завидуя автору — он умел не только рисовать, но и вырезать, плести, шить. Она хотела бы так, но понимала, что вряд ли сумеет освоить до состояния мастерства больше двух искусств, что бы там ни писала Низта. Но у этого автора, Дирами Юска, как-то получилось. Когда закончили развешивать экспонаты, Шелл поднялась в мастерские, нашла свободную комнату для художника, с красками, кистями, карандашами и всем, чем можно рисовать, и уселась за стол. Уходя из дома, она прихватила с собой со стола одну из взятых вчера у Мишле книг и сейчас достала ее. Несколько минут Шелл смотрела, не понимая. Оказывается, она взяла не ту. Это был экземпляр «Наддверья». Надо было вернуться домой за работой или взять тут, в Студии, новую. Ни первого, ни второго не хотелось, как и радости. Оставалось листать и читать, хотя и этого не хотелось тоже. Сегодня миниатюры и стихи ей совершенно не нравились. Они все словно упрекали ее.

Ну что же теперь. Просто делаешь, как решила.

Не надо бы ждать, что само станет все как надо.

Да, проще застыть на пороге своих ошибок,

Пускай и чужие тебе не приносят радость.

Да, легче занять себя делом, любым из важных,

И это порою поможет, спасет, наполнит.

…У каждого есть вернисаж из побед бумажных,

Почти настоящих, хотя их так просто скомкать.

Сама их сложила из старых своих «не вышло»,

Из всех неудач — и это совсем не хуже.

И надо лишь делать, идти и шептать чуть слышно,

Иль петь во весь голос, иль даже бегом по лужам.

А можно решить разложить по слогам и полкам,

И что из чего, понять и чуть-чуть смутиться.

Что делать, ведь мы ничего не предвидим толком.

Нужна лишь решимость, чтоб что-то могло случиться.

Каждое казалось все более и более обидным, и злость ее росла. Но не ярость и гнев, которые выпивают силы, а рабочая злость, что дает их. «Вот правда, села и сижу, и жду, что все само исправится, — подумала Шелл, закрывая книгу. — Хотя уж чего, а решимости у меня полно. Особенно сейчас. Главное понять, куда ее направить… Вернисаж побед, говорите? А если выставка проблем?»

Она взяла листок из пачки на столе и начала рисовать.

Письмоносца, повернувшегося к ней напряженной спиной.

Дочь, закрывающую перед ней дверь.

Мужа, что стоит в дверях комнаты, за пределами которой боль.

Себя саму, делающую за столом эти самые рисунки.

Подумала и нарисовала еще и Джилаути, перед которой, кажется, надо извиниться.

И все. Не так и много. План на будущие дни или даже один день, если она все успеет за сегодня.

Шелл решительно встала, собрала листочки, сложила их и убрала в карман. Проходя нижней галереей, снова полюбовалась закладками и не удержалась, спросила у дежурной:

— Как такое возможно, что человек искусен сразу во всем?

Дежурная, женщина лет за тридцать, сама вышивавшая на пяльцах какой-то удивительный цветок, улыбнулась:

— Это у них семейное. Для начала каждый из Юска… упирается рогом и начинает постигать какое-то искусство. Отводит этому все время, кроме сна. Семья помогает. Но не только она. Юска умеют находить тех, кто поможет стать мастерами, в этом они первые мастера. И они никогда не отступают. Не признают никаких отговорок. — Она подумала и добавила: — По-настоящему с ними очень тяжело общаться. Только и слышишь что о работе, мастерстве, тренировках, искусстве. Весь остальной мир существует для них лишь потому, что может давать почву, цель, средства, возможности для творческого роста. Любой — друг, собеседник, родственник — может стать поводом для новой работы, инструментом, прототипом, и будет важен только как это… Им даже не нужно никакое признание. Только работа, всегда. Это одержимость.

— Но каков результат! — заметила Шелл.

— Да, результат, — улыбнулась дежурная.

Шелл вышла из Студии почти такая же неуверенная ни в чем, как зашла. Кроме одного: у одержимости все же должен быть какой-то предел, даже если это сделает результат чуть менее эффектным — потому что есть еще простые человеческие чувства, которые не стоит оскорблять.

* * *

Рейми сидел на пороге и разговаривал с Тонем. Судя по виду, лучше ему не стало, но глаза не слезились, так что, наверное, боль стала не такой сильной. Шелл не спешила радоваться, подошла, поздоровалась с мужем дочери. Он улыбнулся немного натянуто.

— Приходите к нам завтра вечером, — сказал он. — Ингез говорит, нам есть о чем поговорить.

— Вы ждете ребенка? — прямо спросила Шелл, которой почему-то сейчас стало чуждым хождение вокруг да около.

— Ой, нет, — почему-то засмеялся Тонь. — Мы решили, что, возможно, осенью…

— Только не забудьте, что решили, — проворчала художница. — Конечно, мы зайдем.

Тонь быстро попрощался и ушел.

— О чем вы разговаривали? — спросила Шелл, присаживаясь на порог рядом с мужем.

— Он напомнил мне одну вещь. Помнишь, Инге в детстве решила, что умеет писать стихи, и сочинила считалочку? «Раз — котенок есть у нас. Два — под деревом трава. Три — на звезды посмотри…» Если занимать голову повторением, то не так больно. Вообще боль утихает. — Он поморщился. — Но потом, к сожалению, возвращается и мне приходится молчать и сосредоточенно считать. Поэтому мы не так и много разговаривали. Мне кажется, Ингез что-то решила насчет своего дара.

— Отказаться от него?

— Боюсь что да.

— Боишься? — переспросила Шелл. — Думаешь, она без него не будет счастлива?

— Не знаю. Но это ей решать. Ты без своего была бы?

— Вряд ли. Да я не представляю, как можно взять и отказаться. Это же дар! Он делает мир лучше.

— Для тебя? Для других?

— Для меня, — смиренно призналась она. — Для других тоже, возможно. Но на это могу только надеяться.

— Да, — кивнул он и встал. — Но в твоем случае это искусство, плод твоего ума и воображения. Ты даешь им новое, красивое, сладкое. Инге заставляет встречаться с несладким и некрасивым. Ты опьяняешь, она отрезвляет. Полезнее второе. Приятнее первое.

— Люди не так плохи, — попыталась оправдать всех скопом Шелл, тоже встала. — Они могут и порой хотят встречаться с правдой.

— Редко. Ведь правда это больно и неудобно.

Они вернулись в дом и в ту комнату, где Рейми делалось легче. Художница заметила, как сразу разгладилось лицо мужа, и вздохнула. Если из-за ее рисунков он сможет избавляться от боли легко и сразу, хотя бы в одной комнате — это одно. Но если она сделала так, чтобы вне ее Рейми постоянно болел?

Она не стала думать об этом. Просто не стала.

15.

Новый день начался лучше — муж проснулся первым и успел подогреть обед. Голова еще болела, но не так сильно, чтобы требовалась зелье или считалка. И на работу он не спешил. Вместо этого, стоило Шелл засобираться в город, спросил:

— Можно с тобой?

— Ты же не знаешь, куда я иду, — заметила она. — А если тебе снова станет плохо?

— Воспользуюсь считалочкой. А куда идешь… Есть разница, если мы можем пойти туда вместе? Когда-то все места делались лучше только от этого.

Шелл не удержалась — улыбнулась, а потом обняла мужа, на миг приникла к нему как больной к лекарству, и отпустила. Потом достала забытые вчера в кармане листочки с нарисованными проблемами. Потеребила, рассматривая, вздохнула, решив начать с самого неприятного.

— Хорошо, идем. Но тебе это может показаться бессмысленным.

— А тебе самой так кажется? — подмигнул он.

* * *

…Ей почти казалось. По крайней мере, идти в студию, выяснять адрес поэтессы Джилаути, потом ехать в другой район, большой, заречный, тратя время и деньги, выглядело глупым. Муж поддерживал каждое решение — и ехать так далеко, и нанять пролетку, и искать среди множества почти одинаковых домов один, принадлежавший семье Джилаути. Семья, судя по сведениям, была многочисленная. Узнав об этом, Шелл совсем помрачнела — она не представляла, как будет приносить извинения в присутствии толпы родственников. Но ей повезло. Дверь открыла служанка — дом оказался намного больше других на этой улице и явно требовал целого штата слуг — и провела ее в залу, где за огромным столом сидела госпожа поэтесса. Вокруг суетилась другая служанка, делавшая уборку. А больше никого видно не было.

— Здравствуйте, — сказала Шелл вперившейся в нее неприязненным и чуть удивленным взглядом стихотворице. — Я хотела бы принести извинения за мое поведение.

— Поздно, — противным скрипучим голосом заметила Джилаути. — И мало. Могли бы еще и вернуть деньги за испорченную работу.

Шелл вдохнула и выдохнула, чтобы успокоиться и не наговорить лишнего.

— А разве она испорчена?

Поэтесса вдруг закусила губу, потом бросила чудовищно-большое старинное перо, которым что-то писала.

— Испорчено настроение. — И тут же рявкнула на служанку: — Вон! Закончишь, когда я закончу!

Девушка тут же покинула залу, с явным облегчением.

— Садитесь, — то ли попросила, то ли приказала поэтесса.

Гости сели на диванчик — Рейми с чуть иронической улыбкой.

— Вы точно не понимаете? — спросила Джилаути, поворачиваясь к ним от стола. — Я стараюсь, как могу. Из кожи вон лезу. Изучаю толстые неинтересные книги. Пробую разные способы и приемы. А некоторые потом приходят и все портят. Или просто мешают.

— Ваши родственники? — спросил Рейм, кажется, совершенно серьезно.

— Их, слава богам, почти никогда нет дома, — усмехнулась поэтесса. И тут же, противореча себе, добавила: — А могли бы быть. Ладно, брат заседает в Совете и вечно занят, а остальные? В другом городе был целый клуб ценителей… Почему этот город не ценит?..

— Все люди разные, — начала Шелл, — и…

— Нелепо! — перебила хозяйка дома. — Люди одинаковые везде! Просто одни понимают настоящую поэзию, другие нет. У меня есть три цикла — о неживой природе, о животных и сказки. Один лучше другого! А потом приходите вы и в обрамлении ваших рисунков мои стихи начинают выглядеть плохо. И чья вина?

Шелл вздохнула. Извинения затягивались, но, по крайней мере, ей дали их принести. А теперь она могла попробовать что-то объяснить, раз уж поэтесса задает вопросы.

— Возможно, ничья. Я хороший художник, — она поморщилась, поняв, что хвалится так же по детски, как минуту назад хозяйка дома. — Вы пишете, как видите. Я рисую тоже как вижу. Рисунки — лишь дополнение, но на них вдохновляет прочитанное.

— Значит, мои стихи просто не для вас, — неожиданно спокойно пожала плечами Джилаути. — Так в этом все дело!

Кажется, ей стало легче. И Шелл почему-то сделалось ее жаль. Поправить тут она ничего не могла, это ясно. Да и не очень-то хотела. Но вспомнила слова дежурной из студии, рассказ об одержимых Юска.

— Знаете… это на самом деле неважно, ценят или нет. Если вам самой так надо, если внутри что-то горит и нельзя не писать…

— Как это «нельзя»? Кто бы мне запретил? — удивилась Джилаути.

— Вы сами, — заметил Рейми. — Только так.

— Я себе точно не стану запрещать. Зачем?

— Незачем, — согласилась Шелл. — Если нравится, если мир меркнет и перестает быть важным, когда вы пишете, если потом хорошо и свободно, то это и есть награда. Если хочется посвящать этому все время и именно это делает счастливым…

— Тоже мне счастье, писать только для себя без перерыва, — фыркнула поэтесса. — Другие должны знать, что я умею!

«Не одержима», — поняла художница.

— Значит, вы просто не по этой части, — наконец-то позволил себе усмехнуться Рейми. — Не по стихотворной.

— А откуда вам знать, что не по этой? — хозяйка дома вскочила на ноги, гости тоже поднялись. — Вы говорили, что все люди разные. Меня это не касается? Разве у меня обязательно должно быть как у всех, чтобы быть «по этой части»? Разве надо не спать, не есть, сидеть дома сутками и только и делать, что строчить, и лишь тогда ты поэт?

— Извините, — принес свои извинения и Рейми. — Я не сумею объяснить.

— Ну и не тратьте мое время. Извинения я принимаю. Вас проводят.

Они вышли из комнаты и в самом деле были проведены до дверей встретившей их служанкой.

Едва обогнув дом, Шелл и Рейми остановились.

— Да-а-а, — протянул муж. — Я думал, что едва уйдя оттуда, начну смеяться. Но сейчас почему-то не хочется.

— И мне, — заметила она. — Лучше пойдем дальше или погуляем. Район красивый, когда еще мы выберемся сюда.

— Это входило в твои рисованные планы? — улыбнулся муж.

— Не входило, — она задумалась. Какой из проблем может помочь прогулка? Пожалуй, ей самой. Надо подумать и поговорить о том, что она делает, о рисовальном чуде. О тенях, которые отбрасывают чудеса. И Шелл всегда было легче говорить и думать на ходу.

Но прежде, чем начался разговор, они прошли сквозь весь район, любуясь красотой маленьких садиков, простыми ухищрениями, с помощью которых хозяева домов делали свои жилища непохожими на других — вроде двуцветного плюща на стенах дома или входа с дверью и порогом в старом дворцовом стиле — резьба, завитки и разные виды дерева. Шелл ощущала себя удивительно хорошо: может, этому помогала красота, или разговор с Джилаути оказался не таким неприятным, как она ждала. Или с ним она сумела что-то закончить и вернула себе потерянный баланс.

— Как считаешь, это хорошо или плохо, что я умею что-то менять с помощью рисования? — спросила она, и тут же поняла, что глупый вопрос. «Хорошо» или «плохо» зависят от ситуации.

Муж понял и ответил по-своему:

— Иногда ты будешь помогать. Иногда что-то испортишь. Совсем не ошибаться не получится.

— Тогда что значит «главное не совершить ошибку»?

— Не делать ее сознательно. Или не начинать, зная, что это будет ошибкой.

Она задумалась. Пожалуй, он был прав. И от правоты любимого человека и того, что она сама не делала ошибки сознательно и не продолжала то, что считала ошибкой, упрямо убеждая себя, что все верно, ей стало легче.

— Куда ты спешишь? — спросил Рейми.

— Спешу? — удивилась Шелл.

— Да. Шаг все быстрее.

В самом деле, она помнила, что начинали они, едва плетясь, то и дело останавливались что-то рассмотреть, а сейчас почти бежали.

— Не знаю. Это в мои планы тоже не входило.

— Если нет других планов, то, может, уже пойдем к дочери?

Шелл согласилась. Было еще последнее в списке — и как быстро оказалось со всем разобраться! — разговор с письмоносцем. Но она не знала, как к этому подступиться. «Вызывать» его с помощью рисунков она точно больше не будет.

— Пойдем, — согласилась она.